1 Различие между теорией и методом является одной из самых любопытных черт социальной науки. Как свидетельствует структура учебных курсов, существуют, с одной стороны, теории, с другой — методы. И на практике, несмотря на все благочестивые заверения в противном, они никогда не стыкуются формально.
Разумеется, формальные различия не могут отменить их сущностного единства. И теория, и метод практикуются в рамках одной и той же совокупности явлений с определенным заранее данным набором признаков, оба предполагают метатеорию и методологию. Я не могу утверждать, что А определяет В, или использовать вопросник «закрытого» типа, не имея определенной точки зрення относительно природы исследуемой реальности и характеристик выделяемой мною проблемной области. Но, если в действительности не существует дихотомии теории и метода, формальные различения лишь запутывают дело, мешая исследователям-практикам теоретически осмысливать собственную деятельность и вынуждая теоретиков работать на уровне абстракции, опасно удаленном от повседневного социального мира. В этой главе я хочу наметить некоторые методологические выводы феноменологически ориентированной социологии90. Для этого я постараюсь описать в несколько упрощенном виде основ- ные черты традиционного социологического исследования и предложить другой, на мой взгляд, более плодотворный подход. Главный мой аргумент состоит в том, что социологи слишком полагаются на то, что они привыкли считать научным методом. Обычно под этим понимается не что иное, как копирование методологических приемов, используемых в естественных науках. Независимо от того, уяснена ли полностью природа естественнонаучной методологии— а в этом сомневаются даже такие авторы, как Поппер, — сам вопрос о соответствии таких методов предмету социологии игнорируется в погоне за «научностью», в стремлении исследовать общество так же, как исследуются организмы и мертвая материя. В совершенном забвении остаются вопросы о том, не порождают ли специфические особенности социальных явлений, отличающие их от природных и физических явлений, совершенно иной род проблем и не требуют ли они совершенно особого подхода (см. вторую главу). Решение этих вопросов предполагает коренной пересмотр целей и задач социальных наук. Я не стану вновь формулировать точку зрения феноменологии по этой проблеме (что неоднократно было сделано в предшествующих главах), а остановлюсь на идеях двух авторов — один из них философ (Гуссерль), другой — социолог (Блумер), — в трудах которых, разделенных почти пятидесятилетним промежутком, решаются поставленные выше проблемы. В статье, названной «Философия как строгая наука», Эдмунд Гуссерль утверждает, что метод исследования должен определяться предметом науки. «Истинный метод,— пишет он, — вытекает... из природы подлежащих исследованию предметов, а не из наших заранее составленных суждений и представлений» [99, с. 23]. Призывая к перестройке психологии на основе систематической феноменологии, он указывает, что значимый характер человеческого переживания порождает проблемы, совершенно отличные от проблем, стоящих перед естественными науками. Чтобы понять человеческую деятельность, следует прежде всего понять переживания тех, кто ее осуществляет; материя же не обладает смыслом Для самой себя. Господствующая натуралистическая тенденция психологии, заключает он, в основе своей ошибочна, ибо она уподобляет человеческий опыт про- 1цессам природы — она смешивает психическое с физическим Проблему существования двух типов явлений пытаются обойти, используя операционально определимые переменные, которые затем соотносятся друг с другом. Их статистическая корреляция создает иллюзию, будто установлены характеристики некоторой упорядоченной сферы явлений. Однако порядок этот не присущ исследуемой области, но навязан ей извне, ибо сами его понятия никак не соотнесены с непосредственным человеческим опытом. «Как могло ускользнуть от нее [психологии],— удивляется Гуссерль, — что своим чисто психологическим понятиям, без которых она никак не может обойтись, она дает необходимое содержание, не взятое просто из действительно данного в опыте, а приложенное к нему?» [с. 21—22, курсив мой. — Д. С.]91. В результате, считает Гуссерль, психология превратила процессы человеческой психики в объекты. Соотнося друг с другом собственные понятия, психология порождает естественный обладающий самоочевидной природой порядок объектов, состоящих во взаимных причинно-следственных отношениях и подверженных изменению под воздействием объективных сил. Психология должна быть реорганизована: ее задача — изучение феноменов, а не природы. Природа обладает собственной реальностью, тогда как феномены реальны лишь в той мере, в какой мы считаем их реальными. Явление, указывает Гуссерль, «не есть, следовательно, какое-либо «субстанциальное» единство, оно не имеет никаких «реальных свойств», оно не знает никаких реальных частей, никаких реальных изменений и никакой причинности... Приписывать феноменам природу, искать их реальные, подлежащие определению части, их причинные связи,— значит впадать в чистейшую бессмыслицу, не лучшую, чем та, которая получилась бы, если бы кто-нибудь пожелал спрашивать о каузальных свойствах, связях и т. п. чисел» (с. 25). Обвинение, брошенное Гуссерлем социальной науке,— это, несомненно, больше, чем философская игра словами. Его намерение в высшей степени конструктивно. Отнюдь не отказываясь от идеи строгого исследования человеческой деятельности, он предлагает более плодотворный путь такого исследования посредством изменения подхода. Стоит только освободиться от натуралистических предубеждений, и перед социальными науками откроется богатейшая сфера человеческого опыта. И препятствием на этом пути является лишь стремление к ре- ифнкации человеческих процессов, стремление рассматривать их как конкретные объекты, обладающие реальными отношениями и потребностями Хотя минуло уже более пятидесяти лет, социологи так и не заметили идей Гуссерля. Они почти всецело были поглощены выяснением влияний А на В, где А и В могут в равной мере обозначать как атомы или вирусы, так и те или иные аспекты социальной жизни. В таком контексте методология сводится к точным статистическим методам обработки количественных данных, тогда как «большая» теория более соответствует «письменному столу» теоретика, чем реальному исследовательскому процессу92. Через полвека после Гуссерля социолог Герберт Блумер снова подверг критике основные предпосылки современной социальной науки93. Исследования, соотносящие А и В, утверждает он, ничего не говорят нам о том, каким значением обладает данное отношение для самич участников деятельности, а также о том, как оно связано с их остальным опытом. Например, исследование, соотносящее «удовлетворенность трудом» с эмпирическими индикаторами структуры организации, оказывается не в состоянии выяснить значение удовлетворенности трудом (если таковое вообще существует) для самих членов организации, а также роль этого феномена в восприятии и оценке ими организационных структур. Оно ничего не говорит и о том, как отношение к труду связано с социальным опытом индивида вообще или как происходит изменение такого рода ориентаций. Мы получаем, грубо говоря, моментальный снимок, сделанный с неудачного угла зрения и не способный отразить изменение во времени. Анализ переменных упускает из видл, говорит Блумер, и «процесс интерпретации, или определения ситуации, происходящий в человеческих группах» [21, р. 68]. В ходе поисков четко определенных изолированных переменных, поддающихся статистическому анализу, данность занимает место процесса — исключая те случаи, когда процесс навязывается материалу самим наблюдателем '. Типичный ответ на подобного рода критику состоит в том, что, мол, в действительности исследователи редко столь наивны, чтобы ограничиться простым соотнесением А и В. Как правило, вводится третья переменная, относящаяся часто именно к субъективному опыту участников деятельности. Предполагается, что эта «промежуточная переменная» ограничивает воздействие А на В94. Блумер, однако, считает такой подход неудовлетворительным95. Согласно этому подходу, утверждает он, А и В остаются «внешними», объективными социальными фактами, независимыми от практической деятельности индивидов по определению ситуации. Творческий процесс конструирования и сохранения свойств социальных объектов в актах интерпретации по-прежнему ускользает от внимания исследователей. Поэтому требуется более радикальный подход, отправной точкой которого должен стать анализ человеческих переживаний и значений; само исследование должно сосредоточиться на процессах формирования, сохранения и изменения социальных определений. Однако, прежде чем перейти к описанию этого альтернативного подхода, мне хотелось бы резюмировать сказанное выше и попытаться кратко определить главные черты и особенности современного социологического исследования. Точнее говоря, я попытаюсь рассмотреть метатеорию, лежащую в его основе, определяющую его проблемы, методы и отношение процесса исследования к социологической теории '. Набор допущений об универсуме объектов, подлежащих социологическому исследованию (метатеория), преимущественно механистичен. Предполагается, что существует социальная система, в которой действуют социальные силы, формирующие нашу жизнь. Равным образом понятийный аппарат большинства социологических исследований опирается на понятие порядка, выдвинутое теоретиками системного подхода, и на дюрк- геймовскую концепцию социальных фактов. В рамках такого универсума неважно, с чего начинает социолог. Поскольку неумолимые социальные силы неизбежно связывают все со всем и с целым, изучение любого аспекта социального порядка необходимо приводит исследователя к познанию основных характеристик системы. Однако на практике выбор проблем для исследования отнюдь не носит, как это могло бы показаться, случайный характер. Достаточно просмотреть любой социологический Журнал, чтобы обнаружить две характерные особенности излюбленных социологами проблем. С одной стороны, они отражают то, что считает проблемой «человек с Улицы» (или чаще всего администратор) —чем, к примеру, определяется уровень преступности в различных слоях общества, забастовочное движение в различных странах или эффективность формальных организаций? С другой стороны, выбор проблем определяется наличием переменных, поддающихся статистическому анализу и компьютерной обработке. Удивительно однообразны также методология и техника исследования. Считается, что обыденные значения терминов приблизительны и неточны, а потому все богатство человеческих переживаний должно быть принесено в жертву точности понятий. Первый шаг состоит в умозрительном конструировании «операциональных определений» переменных, относящихся к избранной проблеме. «Эффективность», например, в зависимости от целей исследования можно определить через количество рассмотренных дел (если речь идет об административной организации) или через проценты на вложенный капитал (в случае хозяйственного предприятия); «преступление» обычно 63 дет определено как то, что записано в официальной уголовной статистике. Далее, эти операциональные определения используются для формулирования гипотез, которым также придается форма, делающая возможной их статистическую проверку (например, высокая эффективность — низкий уровень бюрократизации, высокая преступность несовершеннолетних — большое число распаршихся семей). Важно отметить, что, пока этот этап не пройден, социоло1 редко вступает в контакт с самими объектами исследования — он еще «не вышел в поле». Исследование, таким образом, развертывается на основе априорных проблем, понятий и гипотез Наконец наступает очередь сбора данных. Иногда он исчерпывается подбором материалов официальной статистики. Чаще всего, однако, используются анкеты и схемы интервью с закрытыми вопросами с тем, чтобы выяснить мнение выборки. Применяются и менее формализованные методы, такие, как участвующее наблюдение и даже открытые вопросы. Однако объективность их (по сравнению с другими техническими приемами) находится под сомнением, и практикующие их социологи необычайно мнительны по поводу опасностей отступления от строгого научного метода. Собрав данные, исследователь переходит к их анализу. В случае работы с закрытыми вопросами трудностей Н? существует — данные почти автоматически переносятся с опросного листа на перфокарту. Открытые вопросы вызывают более сложные ответы, которые предваои- тельно должны быть перекодированы в «научные» категории. Как правило, социологи почти бессознательно перекладывают эту скучную работу на плечи студентов- практикантов, имеющих весьма смутное представление о целях исследования. Затем нетрудно использовать статистический критерий значимости, чтобы установить, можно ли опровергнуть ранее сформулированную гипотезу. Если научные претензии социологии обоснованны, исследование — не самоцель (каким бы важным оно ни было для карьеры социолога); оно должно генерировать растущую совокупность знаний, выражаемых в социологических теориях. Традиционная же социология рассматривает исследование как процесс проверки теории. Возникает теория, и мы должны отправиться в поле, чтобы посмотреть, работает она или нет. Однако этит «верифи- кационистский стиль» явно упускает из виду то, как должна создаваться теория,—за исключением абстрактного созерцания. Есе, что нам предлагается, — это ссылка на «принцип везения» (случайного открытия), который иногда дает нам возможность обнаружить следствия наших данных, позволяющие выдвинуть новую теорию [см.153]. Поскольку цель эмпирического исследования сводится к проверке теории, оно развертывается в рамках принятого порядка, который сам по себе не проблематичен. Задачей исследования становится детальное изучение Взаимоотношений между данными частями этого порядка. Как уже отмечалось, сам якобы существующий миропорядок наделяется свойствами естественного мира (объективная реальность, необходимые причинные свя- зи и т. д.), и не уделяется ни малейшего внимания тому, как возникает именно социальный порядок. Имплицитно ^следователь работает с понятиями, такими, как социальная структура и культура, которые, с ею точки зре- Ня. Удовлетворительно определяют и поддерживают существование социального порядка. Так, столкнувшись с определенного рода действиями участников, социолог без труда вообразит соответствующее культурное правило (например, универсалистские критерии оценки в фор. мальных организациях), определяющее это поведение. Анализ типических черт исследовательского процесса свидетельствует о рефлексивном характере современных объяснений социальных феноменов. Вырабатывая такие объяснения, социологическое исследование, прибегнув к языку социологии, порождает реальный мир с его упорядоченными свойствами. И этот процесс трудно отличить от того, как мы объективируем повседневный мир в разговоре или взаимодействии, когда само использование языка заставляет нас принимать во внимание одни заранее предположенные свойства ситуации и игнорировать другие. Объяснения рефлексивны, следовательно, потому, что, подобно самоподтверждающимся пророчествам, они отражают порядок, который намереваются описать. Толковать свойства социальных ситуаций, такие, как статус участников или экспектации, связанные с их деятельностью, как объективные и заранее данные — значит принять установку повседневной жизни, согласно которой эти свойства считаются «нормальными, естественными фактами жизни»'. При этом совершенно упускаются из виду способы выработки практически действующими индивидами определений социальных ситуаций. Поскольку индивиды опираются на общую им всем совокупность знаний («культуру»), представление ими их собственного поведения как соответствующего правилам и интерпретация его как такового другими участниками есть продукт их собственной социальной «работы». Совокупность свойств той или иной социальной ситуации является, следовательно, совокупностью на данный случай; социальный порядок — это созидаемый, а не просто изначально данный порядок96. Теперь яснее вырисовываются черты альтернативного подхода к процессу исследования. Исходя из метатеории, подчеркивающей исключительно значимый характер социального процесса, исследование ставит своей главной задачей обнаружение правил, которыми руководствуются участники, приписывая значения, ярлыки и толкования, конституирующие для них не подлежащую сомнению реальность. Прежде чем применять к социальной реальности процедуры, построенные по образцу естественных наук, следует посмотреть, подходят ли они для этой цели. Сикурел и Китсьюз [46], например, да и не они одни, высказывали сомнение в том, что количественные данные, полученные из анкет с закрытыми вопросами — предполагающими разделение установок на ряд дискретных категорий, — хоть как-то отражают действительные способы восприятия индивидами объектов и явлений повседневной жизни. Задача же заключается в том, чтобы понять, как индивиды упорядочивают опыт, для того чтобы выйти за его пределы и понять человеческие процессы, служащие приписыванию значений действиям1. Таким образом, пытаясь постигнуть логику социальной жизни, скрытые предпосылки, используемые для обозначения феноменов и принятия решений относительно нормальности опыта, феноменологическое осознание пересматривает и по-новому формулирует проблему порядка как центральную проблему социологического исследования. Поскольку первостепенное значение в этой связи придается пониманию представлений о реальности, свойственных непосредственным деятелям, приверженность многих исследователей к априорным дефинициям и гипотезам также должна вызвать серьезную критику. Подобные процедуры годятся лишь на то, чтобы помочь ис- следователю систематически избегать контакта с конструктами людей, которых он изучает. Причиной тому— традиционная трактовка исследования как средства проверки теории; а отсюда и требование четкого определения исходных понятий. Если же, наоборот, использовать исследование для выработки теории, подобных -ограничений можно избежать. В таком случае возникает «заземленная» теория, которая, вместо того чтобы втискивать данные в рамки заранее постулированной «объективной» реальности, стремится привлечь в качества орудий именно те категории, которые используются практическими деятелями для упорядочения их собственного опыта4. Если этим самым социологическому исследованию предписывается функция открытия — тем лучше. Ибо, если наша критика традиционного поцхода является обоснованной, приходится, к сожалению, признать, что, несмотря на десятилетия социологического изучения, мы очень мало знаем о социальном конструировании реалоности. В связи с новым определением предмета социологии выясняется, что обсуждение надежных процедур сбора данных — а именно это иногда считается методологией — не столь уж и важно. Ягно также и то, что изначальные преимущества той или иной процедуры легко могут быть сведены на нет неумелым ее применением. И все же любое обсуждение методологии будет неполным, если оно не предполагает рассмотрения различных методов сбора данных. Обычно исследователь выбирает процедуры, открывающие большие возможности для получения оОъектив- ных, желательно квантифицируемых данных. Иногда выходит и так, что хвост вертит собакой — проблема выбирается исходя из того, дает ли она возможность применить излюбленный социологом метод. Мы же, как97 ясно из сказанного, руководствуемся иным критерием: мы судим о пригодности процедуры по тому, позволяет ли она раскрыть уникальный характер социальной жиз- н„ и в особенности процессы приписывания значений и принятия решений, определяющие ее природу *. С этой точки зрения наиболее многообещающими в настоящее время представляются следующие три метода: участвующее наблюдение, лабораторный эксперимент и анализ записанных на пленку речевых взаимодействий. Нужног однако, еще и еще раз подчеркнуть, что проблема должна предшествовать выбору процедуры и что использование того или иного метода еще не гарантирует надежности исследования — ведь даже некоторые из наиболее позитивистских подходов в социальных науках возникли из применения лабораторного метода. III Участвующее наблюдение как метод социальных наук имеет долгую и замечательную историю. Это одновременно и самый плодотворный, и самый опасный метод. В неумелых руках результаты его применения отражают этноцентризм, который просто подтверждает уже существующие представления наблюдателя. С другой стороны, до сих поп считается классической пионерская работа Уильяма Ф. Уайта [222], описывающая социальные процессы в шайках юных жителей трущоб. Как показала также Дальтон [53], участвующее наблюдение особенно уместно при описании неофициальных действий и правил, которые ь человеческой жизни обычно важнее, чем формальные правила и установления. Его большое достоинство состоит в том, что оно дает умелому исследователю «чувство ситуации», помогая в выработке гипотез, которые могут бо1ть пересмотрены по мере роста знаний. Количественные данные, получаемые при помощи анкет и интервью, могут создать пропасть между исследователем и его материалом. «Изучая их [неформальные отношения] на расстоянии,—пишет Дальтон,— исследователь может стать столь «объективным», что Утратит твой предмет и не сможет даже сказать, что это такое, относительно чего он объективен» [53]. В недавней своей работе Северин Брайн [27] более подробно рассмотрел природу проблем, для решения которых наиболее подходящим методом является участвующее наблюдение. Брайн утверждает, что нужно использовать таки^ методы, которые позволяют показать социальную драму так, как она представляется самим ее участникам,— их мнения о собственной роли и развертывающейся интриге *. В частности, мы должны попытаться понять субъективные категории, используемые индивидами для упорядочения их собственного опыта. Эти «конкретные понятия» занимают место конструируемых наблюдателем операциональных определений. Они ведут к поиску всеобщих социальных категорий, или «конкретных универсалий», и помогают понять формулируемые участниками объяснения феноменов их социального универсума. Всякая попытка постичь воплощенные в действии значения, то есть понять мотивы «для того чтобы» и «потому что», которыми руководствуется индивид, может показаться безнадежной в силу неосознаваемого характера глубинных предпосылок, на которых зиждется социальная жизнь98. Даже Вебер, вся система которого основана на анализе значимого социального действия, отмечал, что обычно «реальное действие сопровождается неотчетливым полуосознанием или фактической неосознанностью его субъективного значения» [221, р. 111]. Однако возможность постижения «другим» по крайней мере некоторых из целей «я» постоянно находит отражение в непроблематичном, рутинном характере нашего повседневного существования. Интерсубъективность социального мира служит гарантией постижимости субъективных значений других людей. Именно из этого и исходит Брайн, формулируя целый ряд вопросов, призванных насторожить участника-наблюдателя и сделать его восприимчивым по отношению к смысловым структурам наблюдаемой деятельности. Каким образом значение понимается другими? Какого рода эмоциональное переживание ассоциируется со значением? Какого рода дейст- ?вием оно сопровождается? Где, когда, в каких условиях. при посредстве какого языка выразилось это значение? Брайн сводит все вопросы в схему, представленную в несколько модифицированном виде в табл. 1. Таблица ] СХЕМА АНАЛИЗА ЗНАЧЕНИИ 1 Параметры данных Время Место Обстоя тельства Язык Форма Согласие Познание (как значение стало понятным) Когда возникло значение? Где оно возникло? Среди каких ИНДИВИДОВ? На каком языке оно выражено? Было ли оно гы- ражено частным образом? Какое оно нашло подтверждение? KamcKctic (какого рода чувство связано со значением) Когда возникло это чувство? Где? Изменялось ЛИ оно от роли к роли? Выразилось в . . . ? Публично или частным образом? Как подтвердилось? Поведение (действие. сопровож дающее значение) Когда возникло действие? Где? Какие лица в нем участвовали? В каких поступках оно выразилось? Публично или частным образом? Как подтвердилось? * 1 1 По [27, р. 261]- Возникает все же вопрос, как участник-наблюдатель может претендовать на знание того, что он знает, что знают участники взаимодействия? Работа Брайна, как и ряд других работ в традиции участвующего наблюдения, избегает проблемы использования (участниками и наблюдателем) обыденного зпанич как источника представлений о социальной структуре. Брайн терпеливо описывает субъективны» мир, каким он представляется его участникам. Это мир, как он справедливо утверждает, объясним лишь в его собственных терминах, то есть без соотнесения с конструктами наблюдателя.
Обыденный мир завершен сам по себе; любой анализ или поиск объективных причин — это не- справедливость по отношению к подлинной реальности, которой обладает этот мир для каждого из нас. Однако, если мы не хотим выйти за пределы жизненного опыта, нам остается одно: довериться тому, что скажут о се- сами люди, или — хотя это явно опасный путь — ло- верить наблюдательному журналисту. Задача социологии — превзойти такого рода позицию, с тем чтобы выявить содержащуюся в ней логику. Поскольку социолог должен начинать с первичных конструктов самих участников, он неизбежно будет искажать их опыт, стремясь к идеализации и формализации и говоря о типическом там, где в конечном счете существует лишь совокупность уникальных явлений. Даже работа Брайна предполагает некоторый уровень абстрагирования, отвлечения от непосредственного опыта; однако в целом его анализ полезен как показатель того, что может явиться необходимой первой стадией разрешения многих социологических проблем. IV Стремление обнаружить упорядоченность, лежащую в основе потока, является характерной чертой работ калифорнийских этнометодологов, особенно Гарольда Гар- финкеля [74], Аарона Сикурел а [38], [40] и Харвея Закса [75]. Несколько обманчивый термин «этномето- ды», хотя и предполагает изучение подходов, применяемых социологами, обозначает в принципе практические действия и описания, осуществляемые 'индивидами в обществе. Этнометодология, следовательно, представляет собой не метод социологического исследования, а поисковое исследование природы социальных действий и объяснений (как обыденных, так и профессиональных) социального процесса. Один из парадоксов участвующего наблюдения состоит в том, что в нем сочетается крайнее недоверие к обобщениям — «позвольте данным говорить за себя», пишет Сикурел [40, р. 12], — с некоторой мерой абстракции, достаточной для того, чтобы избежать обвинений в поверхностном журнализме. Следовательно, существует возможность подмены анализа практических теорий участников скрытыми предпосылками, понятиями и теориями наблюдателя. Тем самым социальный порядок навязывается ситуации извне, и главная проблема конструирования и поддержания участниками взаимодействия значимого универсума представлений и действий становится пепроблемой, решается a priori. Рекомендуемы» Гарфинкелем подход требует рассматривать этот навя- данный извне порядок как проблематичный. Социальная жизнь привычно течет в сфере того, что мы принимаем за объективный универсум самоочевидных событий н мыслей. Гарфинкель утверждает, что это становится возможным, поскольку существуют обыденные представления о надлежащих компонентах социальных ситуаций и о «рациональности» определенных типов действия и принятия решений. Эти представления, или фоновые ожидания, существуют не просто в сознании того или иного индивида, а поддерживаются, да, собственно, и возникают, в социальном действии. В интерсубъективном социальном мире «рациональность» наших действий и «непроблематичный» характер ситуации являются постоянным продуктом социальной деятельности. И наоборот, общепризнанные представления о реальности становятся само собой разумеющимися и, подобно самоподтвер- ждающемуся пророчеству, порождают «объективные» си- т^ации, ограничивающие и детерминирующие нашу деятельность *. Если социальная реальность является продуктом интерпретативной «работы» (то есть практическим результатом использования индивидами обыденных схем интерпретации), то, значит, средства исследования, оторванные от мира повседневности (демографический анализ, закрытые анкеты, бихевиористские лабораторные исследования), обладают ограниченной ценностью для социологии. Собственные исследования Гарфинкеля предполагают две альтернативы. Во-первых, можно прибегнуть к анализу непосредственных речевых взаимодействий, что позволит раскрыть природу языка, используемого для типизации действий и людей, и понять, как принимаются решения в контексте организационных правил. Такими средствами Гарфинкелю удается показать, например, что приписывание индивиду определенно рода душевной болезни отвечает практическим требованиям, предъявляемым бюрократизированной системой медицинского обслуживания, и что даже пол инди- в»Да не является изначально данным, а формируется в ходе социального процесса, как о том свидетельствует история трансвестита Агнес [74] '. Во-вторых, Гарфин- I кель прибегает к разрушению естественно текущих ситуаций, чтобы выявить представления о «нормальности» «обычности» и «рациональности», порождающие «объек- I тивность» социального мира для его участников. Посколь- ] ку эти представления, или фоновые ожидания, приняты на веру, функционируют на подсознательном уровне, понятно, что лишь путем нарушения привычного хода явлений можно извлечь их на свет и дать удовлетворительное описание социальной «работы» участников вза- I имодействий. Советуя студентам вести себя в своих соб- I ственных семьях как «квартиранты» или сомневаться в искренности собеседника, или же нарушать правила за шахматной доской, Гарфинкель как раз и стремится 1 выяснить, как рутинно создается и поддерживается упорядоченность в различных социальных ситуациях99. Те же самые цели преследовал Питер Мак-Хью [140] , на свой лад нарушая ситуацию, созданную в ходе лабораторного эксперимента100. Он пригласил группу студентов колледжа принять участие в ряде сеансов психотерапии. Цель сеансов, как было сказано студентам, заключается в оценке нового психотерапевтического метода, по правилам которого врач будет отвечать лишь «да» и «нет» на все вопросы пациента. Желающих участвовать попросили изложить психотерапевту суть стоящих перед ними проблем и задать по десять вопросов. После каждого вопроса они должны были прокомментировать ответ и по окончании сеанса рассказать, что они вынесли из состоявшейся беседы. Студенты, разумеется, не знали, что ответы оп- еделялись по таблице случайных чисел, и выбор «да» ],ли «нет» был полностью делом случая. Более того, «психотерапевт» помещался в соседней комнате и — с чем студентам не сообщалось — не мог слышать ни вопросов, ни последующих комментариев, чем исключалась возможность воздействия того и другого. Эксперимент имел удивительный результат — многие участники заявили, что их связанные с сеансом ожидания полностью оправдались. Сталкиваясь с различными ответами на один и тот же повторенный в ходе интервью вопрос, они устраняли противоречие, заключая, что в хо- пе беседы психотерапевт глубже понял их самих и их проблемы. Некоторые даже благодарили за полезный опыт, чувствуя, что они «намного яснее мыслят» Однако находились и такие, что теряли контроль над ситуацией и, будучи не в состоянии объяснить случившееся, лытались оценить ситуацию как-то иначе и создать из аномии новый порядок. Впрочем для целей нашей работы важно не столько детально осветить результаты исследования, сколько выяснить лежащую в его основе теоретическую схему. Отправной точкой для Мак-Хью послужило известное положение Томаса о том, что определение ситуации формирует для участников их реальный мир. Проблема, однако, состоит в том, как люди могут определясь ситуацию и поддерживать определения ситуаций. Суть дела, несомненно, заключается в используемых пои этом языковых формах и в культурных правилах, определяющих меру взаимозаменяемости перспектив. Эти правила, однако, не присто регулируют наши действия и представления о намерениях других. Они никогда не формулируются с исчерпывающей полнотой, постоянно сопровождаясь оговоркой «et cetera»; нас заставляют следовать тому или иному правилу часто весьма скудные свидетельства в пользу его применения. Следовательно, Для поддержания правил оказывается необходимой социальная «работа». 'Кроме того, в ходе такой работы сами правила и связанные с их использованием фоновые ожидания часто меняются. Отсюда следует, что значения ситуации не являются изначально данными. Напротив, им свойственна, если ®оспользоваться терминами самого Мак-Хью, эмерд- ?^ентность и релятивность. Иначе говоря, значение ни когда не бывает завершенным (оно, например, меняется если ситуация рассматривается ретроспективно) и всегда соотносится с обстоятельствами н особенностями биографии участников. Оба эти свойства проявлялись по мере того, как студенты различным образом определяли и переопределяли ситуацию в ходе сеанса психотерапии Но это еще не объясняет условий, в которых люди начинают считать ситуацию достаточно неупорядоченной, чтобы поставить под сомнение первоначальное определение того, что происходит. По этому поводу Мак-Хью утверждает, что деятельность воспринимается как странная, если мы не можем сколько-нибудь осмысленно соотнести ее с нашими фоновыми ожиданиями *. Точнее говоря, неупорядоченность возникает в том случае, если индивид находит цель взаимодействия непостижимой или не видит возможности направить взаимодействие к какой-либо цели. В случае со студентами состояние аномии возникло, когда ситуация перестала соответствовать фоновым представлениям студентов относительно целей психотерапевтического сеанса. Оно усилилось, когда многие из них потеряли надежду понять намерения психотерапевта или же изменить ситуацию таким образом, чтобы из нее можно было извлечь какую-либо пользу. Используемый Мак-Хью способ разрушения ситуаций явно отличается от обычного применения «лабораторного» метода, ибо он предполагает стремление сделать более понятными теории участников, а не просто пронаблюдать проявляющиеся обычно в физических актах реакции на «объективный» стимул 101. Аналогичная цель ставилась в эмпирических исследованиях Сикурела и Китсыоза, использовавших в качестве орудий изучения записанные на пленку интервью и дискуссии. Я намерен кратко описать результаты этих исследований, рассмотреть выработанный на их основе теоретический аппарат и прокомментировать их методологические выводы. В своем исследовании американской средней школы Сикурел и Китсьюз [46] поставили перед собой две задачи: 1) изучение словаря и синтаксиса языка, используемого школьным персоналом для различения значимых типов учащихся, 2) выяснение того, как отражается подобное классифицирование на карьере учащихся в учебном заведении. Сама постановка задач могла показаться неожиданной в свете широко распространенного мнения о том, что для американской средней школы характерна «соревновательная» система мобильности, при которой отбор достойнейших откладывается как можно дольше, пока каждый не пройдет «ту же самую дистанцию при одних и тех же условиях». Кроме того, могло показаться, что возможности интерпретативной деятельности администрации и консультантов крайне ограничены ввиду широкого применения «объективных» критериев оценки — регулярных проверок IQ и постоянного контроля «среднего балла». Однако данные, полученные 'Сикурелом и Китсьюзом, показали неточность привычных представлений. Во-первых, объективные сведения (к которым относятся также высказывания учащихся о целях поступления в колледж) отнюдь не всегда говорят сами за себя. Они нуждаются в дополнительной интерпретации, особенно в тех случаях, когда они противоречивы *. Во-вторых, школьный персонал осознает (и часто поддерживает) национальный приоритет в быстроте формирования и проявления талантов в этом изменчивом возрасте. Тем самым создается система «покровительства», благодаря которой талантливые ученики выявляются и получают особые условия для совершенствования уже в раннем возрасте. В-третьих, такая бюрократизированная система, как американская средняя школа, не может обойтись без серии «ярлыков» для обозначения разных типов учащихся, чтобы преподаватели могли применять все свои способности именно там, где это более всего необходимо. И, наконец, узаконив должности консуль- тантов и признав права общественных наук, администраторы открыли широкий путь для использования при оценке успехов и потенциальных возможностей учащихся (наряду с «объективным» измерением способностей) самых разнообразных, часто трудноуловимых личностных и социальных факторов. Б результате школьный персонал вырабатывает множество ярлыков — от «отличника» до «случайного человека» (последнее — эвфемизм, применяемый к ученику, лишенному врожденных способностей и не обнаруживающему заметных успехов в учебе). Наиболее интересны категории «прилежный» и «способный, но небрежно относящийся к занятиям», служащие для обозначения учащихся, у которых IQ вступает в противоречие со «средним баллом»; такое противоречие объясняется, как правило, личностными особенностями учащегося. Приписыванию «ярлыков» должна, разумеется, предшествовать интерпретация со стороны школьного персонала, цель которой не только выявление «действительных» характеристик учащегося, но и отнесение его к одной из множества организационно определенных категорий Ч В бюрократической организации приписывание ярлыка предопределяет типическую карьеру учащегося со всеми ее событиями и наградами во время пребывания в учебном заведении, а иногда и дальнейший его жизненный путь. В результате процесс учебы явно оказывается процессом самоподтверждающейся реализации не только представлений студента о себе самом, но и ярлыков, приписанных ему консультантами и педагогами102. Проведенное позднее Сикурелом [40] исследование процесса становления несовершеннолетних преступников также демонстрирует модели обыденного мышления, лежащие в основе выработки определенного типа карьеры. По наблюдениям ?Сикурела, полицейским в исследованных им районах трудно неукоснительно исполнять огром- ое число предписываемых законом требований процедур и отчетности. Имея весьма ограниченные возможности для продвижения и малые внутригрупповые связи, полицейские вырабатывают специфический жаргон для краткого обозначения явлений, с которыми им приходит- *я сталкиваться по роду своей деятельности. Поэтому, излагая, «что произошло», например, при аресте «пре- ступиика», полицейский, как обнаружил Сикурел, идет по пути приспособления жаргона к официальным категориям. В случае, если полисмен убежден в правильности ареста, его «перевод» обыденных категорий в официальные может быть совершенно произвольным. СУТЬ дела в том, что независимо от того, будет иметь место судебное разбирательство или нет, ярлык \же приклеен и перед подростком открывается возможность определенного рода карьеры. Более того, сами полицейские, имея дело с тем или иным случаем отклонения, используют обыденные представления о типичной «карьере» преступника: их объяснения ретроспективны («он всегда был таким», «родился пропащим») или перспективны («он плохо кончит»). Причем такое «созидание или генерация истории» [40, р. 328] начинается ?задолго до того, как полицейский вступил в непосредственный контакт с подростком, ибо неформальные правила успешной работы полицейских предусматривают разделение города на «беспокойные» районы, где можно ожидать нарушений, и более «тихие», где сложностей обычно не возникает, но надо действовать осторожно, чтобы не задеть чьих-то частных интересов. В качестве факторов, влияющих на выработку «карьеры» преступника, нельзя не упомянуть также особенности практического принятия решений в бюрократизированных системах полиции и судопроизводства. Полисмены, следователи, школьные учителя, адвокаты и судьи применяют к становящемуся несовершеннолетнему преступнику обыденные категории п рецепты. Он и реализуется как таковой в ходе их деятельности, в ходе их ех Post Facto применяемых самоподтверждающихся объяснений того, «как было дело». К примеру, полисмен, дающий показания в суде, подобно любому из нас, отбира- ет факты с тем, чтобы продемонстрировать «нормальность» и «законность» своих действий. Правонарушитель возникает в результате взаимного согласования истории *. Исследование Сикурелом социальной организации судопроизводства по делам несовершеннолетних отличается от других работ в этой области именно постоянным подчеркиванием важности проблемы порядка для эмпирического исследования. Ярче всего это проявляется в том, что он избегает объяснений, основанных на неопределенных характеристиках, приписываемых социальной структуре (например, социальные «силы» или «потребности», мотивирующие или структурирующие якобы отклоняющееся поведение). Подобные объяснения, полагает он, навязывают порядок, вместо того чтобы изучать социальную «работу», порождающую этот его уникаль ный характер103. Вместо социоструктурных объяснений поведения (измеряемого посредством структурных индикаторов) он призывает к анализу представлений о социальной структуре (что нормально, что надлежит), лежащих в основе человеческой деятельности. Лишь в рамках естественной установки социальные структуры воспринимаются как «вещи»; социолог должен рассматривать структуру как человеческий продукт, обнаруживающийся благодаря социальным действиям. Не только метатеория, но и используемая Сикурелом стратегия исследования отличается от принятых в традиционной социологии. Исследователь, считает он, должен производить свои собственные данные. Он не может ограничиться официальной документацией, и не потому, что ее данные «искажены» или «неадекватны», а, скорее, потому, что в них нашел отражение ряд неизвестных социологу решений104. Следует использовать такие методы, которые позволяют раскрыть процессы сочетания обыденных теорий с формальными правилами и действиями в ходе определения и объяснения событий прошлого и настоящего («декодирование») и подготовки условий для будущей деятельности («кодирование»). Исследователь, таким образом, должен ставить перед собой цель не истолковать (в терминах его собственных операциональных категорий или категорий официальной статистики), а понять, как толкуют .(кодируют) и интерпретируют (декодируют) толкования других сами участники взаимодействий. Используемые Сикурелом методы сбора данных — участвующее наблюдение, запись на пленки дискуссий, сопоставление официальных отчетов и протоколов судебных заседаний — являются прямым отражением его теоретической установки. На первый взгляд может показаться, что он идет традиционным путем — путем качественного исследования, рекомендуемого в любом социологическом учебнике на тот случай, когда предмет изучения не поддается «квантификацин» и требуется предварительная его разведка. Однако цель и метод Си- курела носят совершенно иной характер. При традиционном подходе высказывания и речевые взаимодействия участников служат свидетельством наличия порядка, к которому, собственно, и адресуются как участники, так и сами социологи. Обыденные описания социального порядка социологи включают в качестве «анекдота» в исследовательский отчет для подкрепления собственной аргументации. Сикурел же, напротив, пытается показать, как объяснения участниками хода социального процесса поддерживают порядок, который обладает лишь видимостью объективной фактичности и лишь представляется, как пишут Циммерман и Полнер, «внешней областью явлений, подлежащей законному изучению» [232]. Следовательно, тщательный анализ языка бесед и протоколов служит Сикурелу для подтверждения существования фоновых ожиданий и народных типологий, применяемых в повседневной жизни. Проще говоря, теории участников становятся для Сикурела темой исследования, а не 1 средством выработки теоретической ориентации. Следу5, его аргументам, мы проходим путь от понимания субъективных значений до концепции социального порядка коренным образом отличающейся от той, что характерна для естественной установки Ч 105 VI Именно здесь ученый или студент вправе заявить: все это очень интересно, но как вы проверяете утверждения извлеченные из такого рода данных? Как можно обосновать результаты, которые не выражены и, как вы утверждаете, не могут быть выражены количественно106? Один из возможных ответов на этот вполне законный вопрос состоит в том. что проблема обоснованности во обще гораздо шире, чем проблема доказательства правильности объяснения. Дело не в том, чтобы верифицировать отношения А и В — ведь прежде нужно убедить читателя, что А и В существуют. Иначе говоря, обоснование эмпирических данных требует не только верификации, но и «объективации». Последнее обычно вовсе не считается проблемой в социологическом исследовании Используя свои профессиональные навыки, исследователь строит показатели и шкалы или ссылается на официальную статистику (которая может быть «неполной* или «искаженной», но тем не менее отражает свойства «объективного» порядка), собирая таким образом свои данные. Усомниться в реальности этих данных как отра жения социального процесса—значит усомниться в про- Лесс ион ал ыюй компетентности исследователя или же вступить в бесплодный философский спор. Проблема, таким образом, решается путем статистической проверки отношений между непроблематичными «переменными» и верификации или (если исследователь — попперианец) выяснения невозможности опровергнуть «данные» (подробнее об этом говорится во второй главе). Такой подход неудовлетворителен в двух отношениях. Во-первых, данные не могут быть объективированы, ибо в ссылках на установки и поведение не учитываются фоновые ожидания и процессы практического мышления, бпагодаря которым участники осмысливают окружающую среду. Во-вторых, не удается и верификация, ибо исследователь упускает из виду собственные фоновые ожидания, не делая их темой исследования. В результате естественная установка становится для него неосознаваемым средством категоризации феноменов в процессе кодирования данных, источником «приемлемых» гипотез, и позволяет сэкономить время на проверке «маловероятных» связей. Лишь обратившись к свойствам фоновых ожиданий, можно обосновать исследования социального процесса '. Таким образом, критика поставлена на голову: если мы хотим обнаружить слабое место в социологическом исследовании, мы поступим правильно, обратив внимание на то, что традиционно считается законным. Некоторые мысли по проблеме обоснованности, дополняющие анализ Сикурела, высказал американский психолог гуманистической ориентации Карл Роджерс. По Роджерсу [183], самая главная проблема выражается в вопросе «как мы познаем?» Наши знания основыва ются на способах проверки гипотез, и как перед социологами, так и перед практическими теоретиками в повседневной жизни открываются три пути познания: '1. «Субъективное» знание — это знание, проверяемое путем сопоставления с содержанием внутреннего опыта. Я знаю, что испытываю биль, даже если врач не видит никаких нарушений в функционировании организма. 2. «Объективное» знание проверяется путем сопоставления с нормативным знанием группы, к которой я принадлежу. Так, будучи ученым, я знаю, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. 3. «Межличностное», или, как его называет Роджерс, феноменологическое, знание проверяется путем сопоставления с моим знанием о твоем знании. Я знаю, что выражение твоего лица говорит о том, что тебе не нравятся мои аргументы. Роджерс убежден, что методологи и исследователи уделяют чрезмерно большое вниманче «объективной» форме знания, не предполагая, как правило, что и другие типы знания столь же важны в эмпирическом исследовании. Бихевиорист, утверждающий, что «объективное» знание является единственным источником научной достоверности, упускает из виду важнейшие стороны своего собственного опыта. Он не замечает '-гго в исследовательской работе, так же как и в обыденной жизни, он руководствуется прагматическими мотивами, довольствуясь «разумными» суждениями и строя свою деятельность на умозаключениях относительно намерений другого1. Сосредоточенность исключительно на «объектив ном» знании как раз характерна для исследовательской позиции, раскритикованной Сикурелом за ее неспособность выявить и учесть фоновые ожидания как действующих лиц, так и самого исследователя. Ибо, как указывает Роджерс, «объективность» имеет отношение лишь к объектам — одушевленным или неодушевленным. Все, что таким образом исследуется, превращается в объект или воспринимается только лишь с объектной стороны — как вещь, испытывающая воздействие, но не действующая. Более того, такой подход зависит от парадигмы истинно «научного» метода, которая неизбежно изменяется по мере того, как в профессиональном сообществе ученых происходит пересмотр взглядов относительно природы изучаемых наукой объектов. VII Я начал эту главу обещанием дать «в несколько упрощенном виде» критику традиционных взглядов на процесс социологического исследования. Однако наряду с критикой я попытался предложить альтернативные подходы, которые, я полагаю, доказывают ныне свою перспективность. Мне кажется, что пора уже завершить полемику и, переборов собственную робость, заняться углубленной разработкой этих альтернативных подходов.