Глава I ОБ ИДЕЯХ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ИХ ПРИРОДЫ И ПРОИСХОЖДЕНИЯ

Слово идея принадлежит к числу тех, которые настолько ясны, что их нельзя разъяснить с помощью других слов, потому что не существует слов более ясных и более простых.

Для того чтобы исключить неверное понимание его значения, можно единственно лишь отметить, что было бы неправильно относить его только к одному способу рассмотрения вещей, который состоит в обращении ума на образы, рисующиеся в нашем мозгу, и носит название воображепия.

Ибо, как не раз замечает святой Августин, человек со времени грехопадения до такой степени привык уделять внимание одним лишь телесным вещам, образы которых входят в наш мозг через чувства, что большинство людей полагают, будто они не могут помыслить вещь, если они не в состоянии ее вообразить, т. е. представить себе в каком-либо телесном образе, как будто у нас есть только один способ мыслить (penser) и представлять (concevoir) К

В действительности же, если мы станем размышлять над тем, что происходит в нашем уме, мы обнаружим, что очень многие вещи мыслятся нами без всякого телесного образа, и увидим разницу между воображением и чистым разумением (pure intellection). Ибо когда я, например, воображаю треугольник, я не только мыслю его как фигуру, ограниченную тремя прямыми липнями, но и, более того, как бы вижу ее благодаря усилию и внутреннему сосредоточению своего ума; именно это и называется воображением. Если же я думаю о тысяче- угольпой фигуре, то я, правда, понимаю, что это фигура, имеющая тысячу сторон, точно так же как я понимаю, что треугольник — это фигура, имеющая только три стороны, по я не могу вообразить тысячу сторон этой фигуры или, так сказать, охватить их своим умственным взором.

Правда, из-за свойственной людям привычки, думая о телесных вещах, прибегать к помощи воображения, часто бывает, что, мысля тысячеугольник, смутно представляют себе некую фигуру; однако очевидно, что эта фигура, представляющаяся в воображении, вовсе не тысячеугольник, ибо она нисколько не отличается от того, что я представил бы себе, если бы думал о фигуре, имеющей десять тысяч углов, и никак не может помочь мне выявить свойства, отличающие тысячеугольную фигуру от всякого другого многоугольника.

Итак, я не могу в собственном смысле слова вообразить тысячеугольную фигуру, поскольку образ ее, который я нарисовал бы в своем воображении, представлял бы мне одновременно любую другую фигуру с большим количеством углов; и тем не менее я способен помыслить ее очень ясно и отчетливо, поскольку я могу доказать все ее свойства, например то, что ее углы в сумме равны 1996 прямым углам. Следовательно, одно дело — воображать, и другое дело — мыслить (concevoir).

Ъ этом мы окончательно убедимся, когда рассмотрим многие вещи, которые мы мыслйм очень ясно, несмотря на то что они недоступны воображению. Что представляется нам яснее, чем сама наша мысль, когда мы о чем-то думаем? Однако же невозможно вообразить себе мысль, или нарисовать ее образ в своем мозгу. Да и нет также не могут иметь никакого образа; ведь у того, кто высказывает суждение, что Земля круглая, и у того, кто говорит, что она не круглая, в мозгу рисуется одно и то же, а именно Земля и круглость, по один добавляет к этому утверждение, каковое является действием его ума, которое он мыслит без всякого телесного образа, а другой — противоположное действие, отрицание, у которого тем более не может быть никакого образа.

Итак, когда мы говорим об идеях, мы называем этим именем не образы, рисующиеся в воображепии, а все, что наличествует в нашем уме, когда мы можем сказать, что мыслим вещь, как бы мы ее ни мыслили.

Отсюда следует, что, если только мы понимаем то, что говорим, мы не можем выразить в словах ничего такого, из чего не явствовало бы, что в нас есть идея вещи, которую мы обозначаем этими словами, хотя идея эта бывает иногда более ясной и отчетливой, а иногда — более темной и смутной, как будет показано ниже 1. Ибо нельзя, не впадая в противоречие, утверждать, что мы знаем, что говорим, когда произносим слово, и что, произнося его, мы не мыслим ничего, кроме самого звука слова.

Это показывает ошибочность двух весьма опаспых мнений, изложенных двумя современными философами.

Согласно первому из этих мпений, у нас пет никакой идеи Бога 3. Но если бы у нас пе было идеи Бога, тогда, произнося имя «Бог», мы бы мыслили только эти три буквы — Б, о, г и французу оно говорило бы не больше, чем если бы он, не зная древнееврейского языка, зашел в синагогу и услышал слова «Адонай» и «Элога»4.

И тогда получалось бы, что те, кто именовал себя Богом, подобно Калигуле и Домициану, пе проявили никакого нечестия, поскольку в этих буквах или в этих двух слогах — Deus нет ничего, что не могло бы быть отнесено к человеку, кэль скоро с ними не связывают никакой идеи. Не обвиняют же в нечестии того голлапдца, который звался Людовик Бо$ 5, Так в чем же заключу- лось печестие назвапных правителей, если не в том, что, оставляя за словом Deus по крайней мере часть обозначаемой им идеи, а именно идею высочайшего, всеми почитаемого существа, они присваивали себе это имя вместе с идеей?

И если бы у нас не было идеи Бога, на чем бы мы основывали все, что мы о нем говорим: что он един, вечен, всемогущ, всеблаг, всемудр? Ведь ничто из перечисленного здесь не заключено в самом звуке Бог, а содержится лишь в нашей идее Бога, соединенной с этим звуком.

По этой причине мы и отказываем в имени «Бог» все,м ложным божествам — не потому, чтобы к ним нельзя было отнести это слово, взятое материально (ведь относили же его к своим богам язычники), а потому, что имеющаяся у пас идея верховного существа, которую принято связывать со словом Бог, соответствует только одному, истинному Богу.

Второе из упомянутых ложных мнений, как его излагает один англичанин, следующее: Рассуждение, возможно, представляет собой не что иное, как соединение и связывание имен при помощи слова есть. Отсюда следо* вало бы, что посредством разума мы вообще ничего не заключаем относительно природы вещей, а только судим об их наименованиях; иными словами, мы просто смотрим, хорошо или плохо мы соединяем имена вещей с точки зрения наших произвольных соглашений относи- тельно их значения 6.

Далее этот автор прибавляет: Если это так, как оно, возможно, и есть, то рассуждение будет зависеть от слов, слова — от воображения, а воображение, вполне возможно, зависит от движения телесных органов, и, таким образом, наша дрша (mens) окажется не чем иным, как движением в некоторых частях обладающего органами тела.

Эти слова, надо думать, содержат лишь возражение и далеки от мнения того, кто его выдвигает; но так как, истолкованные в утвердительном смысле, они сокрушали бы бессмертие души, важно показать, что они ложны, и сделать это нетрудно. Потому что соглашения, о которых говорит этот философ, свидетельствуют лишь о согласии людей считать определенные звуки знаками идей, имеющихся в нашем уме. Так что если бы мы не распо- 2» лагали, кроме имен, еще п пдеями вещей, эти соглашения были бы невозможны, как невозможно посредством какого бы то ни было соглашения внушить слепому, что означают слова «красное», «зеленое», «синее», ибо, но имея этих идей, он не может соединить их с каким-либо звуком.

К тому же, поскольку разные народы дали различные имена даже самым ясным и простым вещам, таким, например, как объекты геометрии, они не могли бы делать одинаковые умозаключения относительно одних и тех же истин, если бы рассуждение было всего лишь соединением имен при помощи слова есть.

И так как из этого различия в словах видно, что арабы и французы, например, не согласились между собой придать звукам одни и те же значения, они не могли бы также сойтись в своих суждениях и умозаключениях, если бы их рассуждения зависели от подобного соглашения.

Наконец, когда говорят, что значение слов произвольно, в слове произвольно кроется двусмысленность.

Итак, ясно, что мы понимаем под словом «идея»; остается только сказать о происхождении идей.

Вопрос в том, происходят ли все наши идеи из чувств и следует ли считать истинной распространенную максиму: Nihil est in intellectu quod non prius fuerit in sensu7.

Таково мнение одного признанного философа. Свою «Логику» он начинает с предложения Omnis idea ortum ducit a sensibus — Всякая идея берет начало в чувствах8. Правда, он соглашается с тем, что не все наши идеи были в чувствах такими, каковы они в уме; однако он утверждает, что они были образованы из тех, которые прошли через чувства, либо путем сложения, как, например, когда из отдельных образов золота и горы формируют образ золотой горы; либо путем увеличения (ampliation) и уменьшения, как, например, когда из образа человека обычного роста формируют образ великана или пигмея; либо путем приспособления (accomodation) и соразмерения (proportion), как, например, когда из идеи увиденного дома формируют' образ домаг какого никогда не видели. Так, говорит он, мы представляем себе Бога, который педоступен чувствам, в образе почтенного старца 9.

По этой мысли, хотя не все наши идеи похожи на какое-то определенное тело, виденное нами или воздействовавшее на наши чувства, тем не менее все они те- лесны и не представляют нам ничего, что прежде не вошло бы в наши чувства, по крайней мере по частям. И следовательно, мы способны помыслить что бы то ни было только посредством образов, подобных тем, которые формируются в мозгу, когда мы видим или воображаем себе тела.

Но хотя это мнение разделяют многие схоластики, я не побоюсь сказать, что оно совершенно абсурдно и столь же противно религии, сколь и истинной философии. Ибо, если говорить лишь о ясном, нет ничего, что представлялось бы нам отчетливее, чем сама наша мысль, и нет такого положения, которое было бы для нас более ясным, чем это: Я мыслю, следовательно, я существую. Однако мы никак не могли бы быть уверены в истинности этого положения, если бы не имели отчетливого представления о том, что значит быть и что значит мыслить; и не надо требовать, чтобы мы разъяснили эти термины: они из числа тех, которые понятны каждому, так что, если бы мы пожелали их разъяснить, мы бы их только затемнили. Если, таким образом, нельзя отрицать, что в нас есть идеи бытия и мышления, то я спрашиваю: через какие чувства они вошли? Светлые они или темные, если они вошли через зрение? Низкий или высокий у них звук, если они вошли через слух? Хорошо или дурно они пахнут, коль скоро они вошли через обоняние? Хороши или плохи на вкус, если мы обязаны ими вкусу? Холодные опи или теплые, твердые или мягкие, если мы получили их от осязания? Если же мне скажут, что они были получены из других чувственных образов, пусть ответят, каковы эти другие чувственные образы, из которых буд^ то бы получены идеи бытия и мышления, и как они могли быть образованы путем сложения, увеличения, уменьшения или приспособления. И если на это не сумеют дать разумный ответ, останется признать, что идеи бытия и мышления отнюдь не происходят из чувств и что наша душа способна формировать их сама, хотя она часто побуждается к этому какой-либо вещью, воздействующей на чувства. Так художника могут побудить написать картину обещанные за нее деньги, но ведь нельзя же сказать, что картина происходит от денег.

А то, что добавляют те же авторы,—будто наша идея Бога происходит из чувств, потому что мы представляем себе Бога в виде почтенного старца,— мысль, достойная лишь антропоморфистов. Она основана на смешении истинных идей о бестелесных вещах с ложными представлениями о них, которые возникают у нас в силу дурной привычки стараться все вообразить, тогда как в действительности пытаться вообразить, то, что не телесно, так же абсурдно, как желать услышать цвета и увидеть звуки.

Чтобы опровергнуть эту мысль, надо только принять в соображение, что, не будь у нас другой идеи Бога, помимо идеи почтенного старца, составляемые нами суждения о^ Боге должны были бы казаться нам ложными всякий раз, когда они противоречили бы этой идее. Ибо мы склонны считать своп суждения ложными, когда ясно видим, что они противоречат нашим идеям вещей, и, таким образом, мы не могли бы с уверенностью утверждать, что Бог не имеет частей, что он бестелесен, везде- сущ и невидим, поскольку все это никак не согласуется с идеей почтенного старца.

И если Бога иногда представляют себе в таком виде, это не означает, что именно такова должна быть наша идея о нем: ведь по этой логике выходит, что у нас нет другой идеи Святого Духа, кроме идеи голубя, раз оп являлся в виде голубя, или что мы мыслим Бога только как звук, коль скоро звук имени «Бог» служит для того, чтобы вызывать в нас идею Бога.

Следовательно, неверно, что все наши идеи берут па- чало в чувствах; напротив, можпо сказать, что пи одна идея в нашем уме не происходит из чувств — разве только окказионально, в том смысле, что движения, возникающие у нас в мозге (а только их и способпы вызывать наши чувства), дают душе повод (occasion) образовать различные идеи, которые она иначе бы пе образовала, хотя в этих идеях почти никогда не бывает ничего похожего на то, что происходит в чувствах и в мозге, и к тому же есть очень много идей, которые пе заключают в себе совершенно никакого телесного образа и пе могут быть соотнесены с чувствами, так чтобы в этом пе было явной нелепости.

Если же нам возразят, что вместе с идеей некоей бестелесной вещи, например мысли, мы все-таки формируем какой-то телесный образ, хотя бы образ обозначающего ее звука, это не будет противоречить тому, что мы доказали. Ибо возникающий в нашем воображении образ звука мысль вовсе не является образом самой мысли; это всего только образ звука, и когда он появляется у нас в уме, мы думаем о мысли лишь постольку, поскольку душа, привыкшая, представляя себе этот звук, думать о мыслп, одновременно формирует чисто духовную идею мысли, не имеющую никакого отношения к идее звука и связанную с ней только вследствие привычки. Это видно из того, что глухие, будучи лишены образов звуков, все же обладают идеями своих мыслей, по крайней мере тогда, когда они делают собственные мысли предметом размышления.