Однако после поэмы «За далью — даль» наступил новый творческий кризис. За четыре года, с 1961-го по 1964-й, было написано всего восемь стихотворений. Не будет ошибкой предположить, что очередную творческую «саморевизию» Твардовский переживал не без влияния тех новых явлений в литературе начала 1960-х годов, которые крепко потрясли привычные идеологические и эстетические устои.
Например, сам поэт отмечал в рабочих тетрадях то огромное впечатление, которое он испытал, прочитав рукопись романа Гроссмана «Жизнь и судьба»: «Это из тех книг, по прочтении которых чувствуешь день за днем, что что-то в тебе и с тобой совершилось серьезное, что это какой-то этап в развитии твоего сознания, что отдельно от этого ты уже не можешь думать (совсем отдельно) о чем-либо другом и о собственных своих делах в частности»188 189. Несомненно, явление Солженицына, каждую строчку которого Твардовский, что называется, пропустил через свою душу, тоже заставило посмотреть на действительность иначе190. Короче говоря, все эти факторы — социальные, идеологические, творческие, взятые вместе, и прежде всего непреодолимость косного характера тоталитарной системы, все более становящаяся очевидной ее несовместимость с провозглашаемыми ею прекрасными идеалами, имитация прогресса — спровоцировали новый творческий кризис поэта и одновременно подталкивали к выходу из него. Так начался новый, последний этап в творчестве Александра Твардовского. Знаком его начала стал цикл стихотворений «Памяти матери», опубликованный в январской книжке «Нового мира» за 1965 год. Впоследствии вместе с другими родственными по философскому пафосу стихами они составили книгу «Из лирики этих лет» (1969)1. И в те же годы была написана поэма «По праву памяти». Поэма «По праву памяти» (1968—1969) самым непосредственным образом связана с поэмой «За далью — даль». В ней автор додумывает и договаривает то, чего не смог выразить ранее, решительнее, чем когда-либо прежде, освобождается от идеологических мифов и эстетических догм. И делает он это в такой откровенной форме, где лирическая медитация неотделима от публицистической инвективы191 192. В поэме «По праву памяти» лирический сюжет не «привязан» к объективированной фабуле, как то было в «Далях» (фабула дорожных впечатлений), здесь лирическое начало господствует безоговорочно — сцепление трех глав, из которых поэма состоит, мотивируется только динамикой мысли и накалом чувства Автора-героя, переживающего свои отношения с эпохой. Уже в первой главе («Перед отлетом»), где Автор вспоминает свою юность, с ее самыми радужными надеждами («Мы повторяли, что напасти/ Нам никакие нипочем,/ Но сами ждали только счастья,/ Тому был возраст обучен»), в сущности, опровергается соцреалистический канон обязательного оптимизма, ибо умудренный жизнью Автор уже знает, какие «метелицы» и «хороводы» закружатся над родным краем. Мотив юности, заявленный в первой главе, становится истоком темы Отца и Сына, которая занимает центральное место во второй главе («Сын за отца не отвечает»), В этой главе мотив «За все в ответе», который вызрел в поэме «За далью — даль», получает непосредственное продолжение и развитие — он как бы персонифицировался, став драм этической темой ответственности сына за собственного отца.
Ведя полемику с неназванными, но вполне узнаваемыми противниками (теми, кто всячески старался восстановить «до-отгепельные» порядки), Твардовский парадоксально поворачивает разными смысловыми гранями знаменитую сталинскую формулировку «Сын за отца не отвечает». Она всегда интерпретировалась как некий спасательный круг, который сердобольный и справедливый вождь бросал несчастным изгоям, запятнанным родством с «врагами народа». Но герой поэмы гордо отвергает такую подачку, он не собирается получать право на благополучие ценой предательства отца, ему представляется куда более резонным совершенно противоположный выбор: «А вдруг тот сын (а не сынок!),/ Права такие получая,/ И за отца ответить мог?» И в самом деле, он берется отвечать за своего отца, отвечать — в смысле защищать, заступаться. И сын отвечает тем, что отстаивает человеческое достоинство отца. И делает это художнически — он создает пластически зримый образ великого труженика-крес- тьянина. Одно только мощное описание рук отца чего стоит: В узлах из жил и сухожилий, В мослах поскрюченных перстов... Те руки, что своею волей — Ни разогнуть, ни сжать в кулак: Отдельных не было мозолей — Сплошная — Подлинно кулак! А далее, по лирической логике развертывания ассоциативной цепи, мотив ответственности за родного отца перетекает в тему ответа «за всеобщего отца». В этом контексте понятие «быть в ответе» наполняется иной семантикой — оно означает «нести вину», «расплачиваться за причиненное зло». Теперь уже герой Твардовского не ищет никаких оправданий себе и всем, кто если и не соучаствовал в злодеяниях сталинского режима, то молчаливо соприсутствовал при них. Расплатой становятся неизбывные нравственные муки: «И длится суд десятилетий,/ И не видать еще конца». Это неявный, тайный совестный суд, который — полагает Твардовский — учиняет над собою всякий порядочный человек, переживший те времена. А третья глава («О памяти») непосредственно, без зазора, примыкает к финалу предыдущей главы. Ибо «суд десятилетий» — это и есть суд памяти. Отказ от памяти, запрет на память — это отказ от суда, от покаяния и искупления вины. Вот почему Твардовского так возмутили негласные установки пришедших к власти душителей «оттепели»: «Забыть, забыть велят безмолвно,/ Хотят в забвенье утопить/ Живую быль. И чтобы волны/ Над ней сомкнулись. Быль — забыть!» Герой поэмы категорически не соглашается с идеологией правителей, и на этот раз не только отказывается плясать под их дудку, но готов — хоть в одиночку — стоять на своем («А я — не те уже годочки —/ Не вправе я себе отсрочки/ Предоставлять»). И это их, вроде бы всесильных властителей огромной державы, поэт предупреждает мудрым укором: «Кто прячет прошлое ревниво,/ Тот вряд ли с будущим в ладу». Поэма «По праву памяти», продолжая и развивая тематические линии поэмы «За далью — даль», оставалась в русле того стиля, который задавал тон и пафос «Далей»: это тот же лирикопублицистический тон, только существенно изменивший свою эмоциональную доминанту — теперь в нем господствует пафос гражданского протеста, открытого вызова правящему режиму. Не случайно она так и не была разрешена к печати при жизни поэта, а увидела свет только в годы «перестройки».