(фрагмент) Многие люди утверждают, что знают великого/ТКорпеля, по знают они только одиннадцать шедевров, принадлежащих ему, а остальные его творения считаются оцененными в достаточ/ой степени, но называют -их обыкновенно «плохими пьесами»; так /что большинство относит двадцать одно произведение Корнеля к числу современных драматических новинок под тем предлогом, что они тоже «плохие» пьесы.
Наше же мнение таково: сколько бы гений не был уродливым и смешным в •своем поведении, он не может быть посредственным! За нашего великого трагика мстит Ф. де Нешато К Из двадцать одной пьесы Корнеля, которые не читают, он отобрал то, чтб может быть прочитанным, и издал все, что должно вызывать восхищение. Люди недалекие станут кричать, что это — извлечение крупинок золота из навоза; мы согласились бы с этим; по верно и то, что этот навоз лучше, чем Анпиус2 О ГЕНИИ Говорят, любая страсть — красноречива; всякий убежденный человек способен убеждать; чтобы исторгнуть слезы, нужно плакать самому: воодушевление заразительно. Отнимите у матери ребенка; соберите риторов всей земли, и вместе •с ними вы сможете сказать: «Казнить его — и пойдем обедать»; послушайте мать; где она находит крики и мольбы, которые растрогали вас так, что вы отказались от этого приговора? О красноречии Цицерона и о великодушии Цезаря говорилось как о чем-то удивительном; •а если бы Цицерон был отцом Лигариуса, что бы об этом сказали? В этом лишь величие простоты. И действительно, есть такой язык, который не вводит в заблуждение, который понятен всем людям и который дан всем: это язык великих страстей и великих событий, sunt lacrymae rerum 1\ бывают такие мгновения, когда все люди понимают друг друга, когда весь Израиль поднимается, как один человек. Что такое красноречие? говорил Демосфен 2. Действие, действие и еще раз действие; но как в моральной, так и физической областях, что- -бы передать движение, надо самому обладать им. Как это движение передастся? Это нисходит свыше; и вас должен радовать такой ход вещей: вы хотите взволновать кого-то, будьте сами взволнованы, заплачьте— и растрогаете до слез; вот замкнутый круг, куда вас все возвращает и откуда вы не можете вырваться. И действительно, я вопрошаю вас, зачем нам нужен был бы дар передавать другим свои \ мысли, если бы мыЛкак и Кассандра, не могли заставить поверить себе.. Какое мгновение в жЦзии римского оратора было самым возвышенным?1 Тот момент, когда народные трибуны лишили его слова. Римляне, воскликнул он, клянусь, чк) я спа'с республику; и весь парод, в едином- порыве, вскричал: клянемся, он сказал правду. То, что мы сказали о\краспоречии, можно сказать и о всех видах искусства, так как их различие только в языке; и вправду, что же представляют собой наши мыс;ш? Ощущения, и ощущения сопоставимые. Что же тогда есть искусства,\как не различные способы выражения наших мыслей? \ Руссо, изучая себя и сравнивая себя с тем идеальным образом,, который запечатлелся в сознании у людей, начертал план воспитания, который оберегал его учеников от всех его пороков, но в то же время лишал и всех добродетелей.
Великий человек не заметил, что предоставляя своему Эмилю3 то, что недоставало ему самому, он отнимал у него и то, чем владел сам. В самом деле, этот человек, воспитанный в атмосфере радости и веселья, был бы атлетом, взращенным вдали от битв; чтобы стать Геркулесом, нужно задушить змей уже в колыбели4. Ты хочешь избавить его от борьбы страстей, по разве жить — значит избегать жизни? Что значит существовать? спрашивает Локк5. Эта означает чувствовать. Великие люди — те, которые много чувствовали, много пережили и часто проживали не одну жизнь в несколько лет. Пусть не заблуждаются па этот счет, высокие ели вырастают лишь в краю, где свирепствуют бури; в Афинах, городе волнений, была тысяча великих людей; в Спарте, городе порядка, был только один, Ликург6, по Ликург родился до того, как были утверждены законы Спарты. Вот почему большинство великих людей рождаются в моменты особого подъема народных масс: Гомер — в героические века Греции; Вергилий — во времена триумвирата; Оссиан — на руинах своей родины и ее богов; Данте, Ариосто, Тассо — посреди судорог итальянского Возрождения; Корнель и Расин — в век Фронды; и, наконец, Мильтон — воспевая первое восстание у подножия кровавого эшафота Уайт-Холла. И если посмотреть, какой была судьба этих великих людей, они предстанут перед нами нищими и измученными бурной жизнью; Камоэнс, бороздя моря, пишет свою поэму; д’Эрцилла7 создает свои стихи на звериных шкурах в лесах Мексики; те же, кого страдания тела могут заставить забыть о страданиях души, живут беспокойной жизнью, своей раздражительностью досаждая себе и тем, кто их окружает: счастливы те, кто не умирает раньше, чем их изнурит их собственный гений, как Паскаля8; от горя, как Мольер и Расин; или, сведенные с ума своим воображением, как несчастный Тассо. Итак, соглашаясь с принципом, признанным еще со времен античности, что великие страсти рождают великих людей, признаем, однако* наличие более или менее сильных страстей так же, как и существование различной степени гениальности. Рассмотрим теперь, что в наибольшей степени/способно возбудить в нас необузданные страсти или желания, которые есть не что иное, как стремления, в большей или меньшей степен^осознаваемые, все это может породить веру непоколебимую и постоянную, которая будет побуждать человека мечтать о самом главном ь жизни, все или ничего, вот, к чему стремился Цезарь, это страшный рычаг, которым человек сам себя разрушает. / Мы согласимся с тем, что если и существует нечто, способное вызвать подобное желанне в душе благородной и стойкой, то это, бесспорно, самое возвышенное в людях. j Итак, оглянувшись вокруг, взвесим, существует ли это нечто, за которым была признана эта великая власть по единодушному мнению всех времен и народов. И вот мы, молодые люди, пришли в нескольких словах к этой великой истине, перед которой вся античная философия и даже сам великий Платон отступили: Гений — это Добродетель.