§ 2. Основные черты мышления

Мережковский не был одиноким в своих взглядах на проблему знания: тенденция к «синтетическому» знанию, заложенная еще славянофилами и «русскими теистами», заняла господствующее положение в русском религиозном идеализме начала XX в. Однако стремление Мережковского к «совершенному» знанию не получило у него чаемого гармоничного выражения. Вместо гармонии познавательных и эмоциональных (художественных) начал в сознании Мережковского происходила их постоянная, взаиморазрушительная борьба: там, где требовалось художественное проникновение и образность, побеждали схемы и рассудочность; туда же, где был необходим последовательный логический анализ, врывались самодовлеющие образы и сравнения, символы и риторика, игра словами. Символизм был одним из главных методов мышления Мережковского. Но уже в поэзии он отличался, например, от символизма Брюсова и Блока своей безоговорочной религиозностью и мистицизмом. Сферой

86

его приложения были не природа, человек и история, как таковые, а бог, «ноуменальное», мистическое.

Мистический символизм Мережковского явился гносеологическим коррелятом антиномизма «последних» истин и, как таковой, имел два аспекта. С одной стороны, он был показателем гносеологического максимализма, так как символы должны были являть собой нечто большее, чем сами явления. Но с другой стороны, символизм утверждал своеобразный агностицизм в рамках мистицизма: «человек не может сказать истину о боге...» (75, 12, 13). Противоречие между познавательным максимализмом и агностицизмом, как следствие из учения об антиномизме сущего, нашло у Мережковского чисто словесное разрешение: он попытался «преодолеть» категории истины и заблуждения за счет введения понятий «условность» и «любовь». Символ оказался гносеологическим инструментом, помогающим «условно» выразить невыразимое (трансцендентное). По Мережковскому, «нет ни безусловной истины, ни безусловной лжи, а есть только более или менее сознательно условные, и чем более сознательные, тем более совершенные знаки, знаменья, символы» (там же, 12).

Внутренняя противоречивость подобных деклараций не смущала Мережковского.

87

Все эти черты мышления неразрывно связаны с публицистическим стилем работ Мережковского и с его художественным методом. Один из показателей этой связи — насыщенность религиозно-философских статей Мережковского «рифмованными» выводами: «дело Петрово — дело Христово», «крестьянская община — христианская общественность», «простота — пустота», «чудо — чудовище» и т. п. Гносеологическая ценность подобных «выводов» была равна нулю и лишь открывала дорогу безбрежному субъективизму и произволу.

Трудно причислить «гносеологию» Мережковского к какому-либо определенному направлению. Хотя в своих работах он часто прибегал к помощи философских категорий, но никогда специально не занимался гносеологическими или методологическими проблемами. Однако, поскольку ему все-таки приходилось высказываться по этим вопросам, можно заключить, что его метод представляет собой эклектическую смесь объективного (религиозного) идеализма, волюнтаризма, символизма, вульгарной (вербальной) диалектики, иррационализма н мистицизма, а постоянная тенденция «синтезировать» гносеологические, онтологические, религиозные, этические и эстетические понятия лишь подчеркивает эклектизм и беспомощность Мережковского в вопросах метода.

88