Проблема метафизики

Диалектика как метод мышления, как путь философского знания, противостоит метафизике, абстрактному воззрению. Гегель первый усвоил понятию «метафизика» это новое — методологическое содержание, и ввел его в практику философской речи — как член указанного противопоставления. Поводом к этому изменению прежнего смысла термина, тождественного старинной «онтологии» или «первой философии», была сознание полного крушения и даже гибели всех прежних систем метафизики: «То, что до этого периода времени именовалось метафизикой,— писал Гегель в предисловии к первому изданию «Науки логики»,— истреблено, так сказать, с корнем и стеблем и исчезло из ряда наук»21. Убежденный в том, что причиной краха старой метафизики была несостоятельность ее метода, способа воззрения, Гегель перенес значение термина с предмета философствования на его метод. Так создалось противопоставление метафизики диалектике, противопоставление методологическое. Не следует только забывать, что вводя новое значение в этот термин, Гегель одновременно сохранил и его прежнее содержание, разумея под «метафизикой» и «истинно спекулятивную», т. е. собственную — диалектическую — систему. Это раздвоение смысла термина свободно у Гегеля от всякой путаницы, ибо, употребляя термин «метафизика» в методологическом содержании, Гегель обычно говорит о «прежней», «старой метафизике». Напротив, в тех случаях, когда этот термин сохраняет у него значение высшей философской науки о принципах бытия, Гегель употребляет выражение «спекулятивная философия». Терминологическое новшество Гегеля было использовано марксистской мыслью, прочно усвоившей методологическое противопоставление метафизики диалектике. В переписке с Энгельсом Лабриола возражал против изменения смысла термина «метафизика», боясь путаницы, связанной со старинным исконным его значением. Возражения Лабриолы не имели успеха, ибо новое значение термина успело уже прочно укорениться.

Однако до Гегеля термин «метафизика» не применялся еще для определения метода системы, ее духа или характера. Термином «метафизика» обозначался комплекс познавательных задач, иначе — не способ воззрения, но его предмет; поэтому слово «метафизика» употреблялось как равнозначное слову «онтология» и означало философскую науку о высших началах бытия и знания.

Такое предметно-онтологическое значение термин «метафизика» в известной мере сохранил и в философии Канта.

Кантианцы нового времени склонны были видеть в системе Канта классическое опровержение и разрушение всякой метафизики, т. е. всякого рационального и сверхопытного знания о последних основах вещей. Наиболее последовательным и упорным из этих интерпретаторов Канта был русский логик А. И. Введенский. В нескольких изданиях известного университетского курса логики, а также в других книгах и в ряде статей А. И. Введенский неутомимо до самой смерти пытался доказать, будто главная идея кантовского критицизма состояла в отказе от всякой метафизики, в признании, что как наука метафизика невозможна.

Но взгляд А. И. Введенского явно не согласуется со всем контекстом критической системы Канта. Вопреки утверждениям А. И. Введенского, метафизика вовсе не была для Канта невозможной или мнимой, несуществующей наукой. Под метафизикой Кант разумел науку, предмет которой составляют «неизбежные проблемы самого чистого разума», т. е. «бог, свобода и бессмертие»22; «...наука, конечная цель которой — с помощью всех своих средств добиться лишь решения этих проблем, называется метафизикой» .

Я привел определение метафизики у Канта. Но возможна ли, с точки зрения Канта, такая наука? Как бы, по Канту, ни относиться к правомерности ее притязаний на звание науки, метафизика несомненно существует — прежде всего как стихийно возникающая и неизбежная склонность к исследованию проблем бога, свободы и бессмертия души. «...Этот вид .знания,— говорит Кант,— надо рассматривать в известном смысле как данный; метафизика существует если не как наука, то во всяком случае как природная склонность [человека] »23. Метафизика действительна субъективно, и притом — необходимым образом. «Если можно сказать, что та или иная наука действительна, по крайней мере в идее всех людей, коль скоро установлено, что задачи, к ней ведущие, предложены каждому природой человеческого разума и потому всегда неизбежны многие, хотя и ошибочные, попытки их [решения],— то должно также сказать, что и метафизика субъективно (и притом необходимым образом) действительна...»24В самом факте стихийного и постоянного возникновения метафизики и метафизических задач кроется, по мысли Канта, какая-то не вполне нам ясная, но несомненная телеология. Метафизика — «любимое детище» «природной склонности нашего разума», и ее возникновение, «как и всякое другое в мире, следует приписывать не случаю, а первоначальному зародышу, мудро устроенному для великих целей».

Но метафизика, продолжает Кант развивать свою мысль, не простая естественная склонность; она заложена в нас крепче и глубже, чем любая другая склонность нашего разума; «Метафизика в своих основных чертах заложена в нас самой природой, может быть, больше, чем всякая другая наука, и ее нельзя рассматривать как произведение свободного выбора или как случайное расширение при развитии опыта...»6 Возникнув на базе естественной склонности, метафизика, едва ли не с первых дней своего существования, обнаружила стремление выйти за пределы одной лишь склонности, утверждает Кант. Начиная с античности и вплоть до нового времени, метафизика неизменно пыталась стать строгой философской наукой. Эту школьную метафизику Кант подвергает самой суровой, самой беспощадной критике. Масштабом этой критики служит Канту понятие аподиктической науки. Так как основу метафизики составляют только всеобщие понятия (allgemeine Einsichten), то метафизика, по Канту, «не только в целом, но и во всех своих частях должна быть наукой, иначе она ничто»7. Как аподиктическая наука, метафизика должна быть знанием доказательным, всеобщим и необходимым. Она не может быть основана на одной лишь вероятности или же на суждениях так называемого здравого смысла. «Не может быть ничего нелепее, как основывать свои суждения в метафизике — философии из чистого разума — на правдоподо- бии и предположениях»25. Знание, добываемое метафизикой, должно быть достоверно аподиктически и должно быть доказываемо как таковое.

Крайне отрицательное отношение к проблематическим суждениям очень характерно для Канта. В специальном отступлении Кант разъясняет, что даже в теории вероятностей знание, доставляемое арифметикой,— аподиктично, а не всего лишь вероятно: «...Что касается calculus probabilium последней, то оно содержит не правдоподобные, а совершенно достоверные суждения о степени возможности тех или иных случаев при данных однородных условиях, каковые в сумме всех возможных случаев должны дать совершенно верный результат сообразно правилу, хотя это правило и недостаточно определенно для каждого отдель-

9

ного случая» .

Но, по Канту, школьная метафизика как нельзя более далека от идеала аподиктичности. Несмотря на то, что метафизика «старее и устойчивее всех других наук», она до сих пор «не сумела выступить на верный путь науки». Для нее «нужно еще найти мерило»26. «В метафизике есть какой-то наследственный порок, которого нельзя объяснить, а тем более устранить»27. В ней приходится «бесчисленное множество раз возвращаться назад, так как оказывается, что [избранный прежде] путь не ведет туда, куда мы хотели»28. В то время как у всех образованных народов всевозможные другие науки ревностно и успешно разрабатываются, метафизика обречена «топтаться на месте, не делая ни шага вперед»29. Она «до сих пор действовала только ощупью и, что хуже всего, оперировала одними только поня- тиями»14. В конце концов после всей своей длительной истории метафизика «все еще находится там, где была во времена Аристотеля»15.

Хотя метафизика как естественная способность разума действительна, но сама по себе она обманчива, утверждает Кант. Поэтому «намерение заимствовать из нее основоположения и в применении их следовать хотя и естественной, но ложной видимости может породить не науку, а только пустое диалектическое искусство»16.

Но именно таким пустым диалектическим искусством и является, по убеждению Канта, вся существовавшая до сих пор метафизика. Даже самый яростный ее сторонник должен признать, что он «во всей метафизике не найдет ни одного основоположения, с которым он мог бы смело вы- ступить»17. «Нельзя указать ни на одну книгу, как показывают, например, на [«Начала»] Евклида, и сказать: вот метафизика, здесь вы найдете важнейшую цель этой науки — познание высшей сущности и загробной жизни, доказанное из принципов чистого разума»18.

Недостоверность метафизических учений явствует уже из их противоречивости. Все метафизические системы — как современные, так и ранее выступавшие — находятся между собой в беспрерывной борьбе и в неустранимых взаимных противоречиях: «Постоянно одна метафизика противоречила другой или в самих утверждениях, или же в их доказательствах и тем самым сводила на нет свои притязания на прочный успех»19.

Настолько, по Канту, метафизика далека от согласия ее приверженцев между собой, что походит скорее всего на «арену, на которой ни один боец еще никогда не завоевал себе места и не мог

Иммануил Кант. Сочинения в шести томах, т. 3, стр. 86.

15 Иммануил Кант. Сочинения в шести томах, т. 4, ч, 1,

стр. 193. " Там же, стр. 190. " Там же, стр. 205. 19 Там же, стр. 88. 19 Там же.

обеспечить себе своей победой прочное приста-

20

нище» .

Печальную картину представляет, согласно Канту, история философии, в которой всегда «метафизика всплывала вверх, как пена..., и как только эту пену вычерпывали и она исчезала, сейчас же показывалась на поверхности другая»30... В конечном итоге «мы можем и должны считать все сделанные до сих пор попытки догматически построить метафизику безуспешными»31; «мы не можем признать, что метафизика как наука действительно существует»32; вообще никакой метафизики еще не существует 33.

Исторические неудачи метафизики, логические противоречия систем, их крушения в корне подорвали авторитет метафизики в глазах ценителей истинно достоверного знания: «Неоспоримые и неизбежные при догматическом методе противоречия разума с самим собой» давно уже лишили влияния всякую прежнюю метафизику»34. Метафизика не только оказалась несостоятельной — она наскучила, ею пресытились. Никакие попытки подновить ее внешнее обличье не в силах вернуть ей утраченную привлекательность и значение. «Оттачивать дефиниции, снабжать хромые доказательства новыми костылями, накладывать на метафизический кафтан новые заплаты или изменять его покрой,— это еще часто случается, но этого никто не требует. Метафизические утверждения всем на- скучили»35.

Повторяясь неоднократно, неудачи метафизики привели к ее полному вырождению. То, что еще — по традиции — продолжают называть метафизикой, в сущности есть уже только ее тень: «Старый порядок университетских занятий еще сохраняет тень метафизики, какая-нибудь академия наук своими время от времени объявляемыми премиями еще побуждает к тому или другому опыту в ней, но к основательным наукам она уже

27

не причисляется» .

Но метафизика породила не только разочарование в своей собственной основательности. Неудачи метафизики, думает Кант, подорвали вообще доверие к силе философской мысли. Крушение метафизики, с его точки зрения, породило скептицизм: «Скептицизм первоначально возник

из метафизики и ее безнадзорной (polizeilos)

28

диалектики» .

Такова кантовская критика метафизики. Можно было бы увеличить число иллюстраций, но и приведенный материал вполне охватывает все существенное. Энергия, с какою Кант критиковал метафизику, многочисленность его выпадов против метафизики, ирония в тоне самих нападок не раз создавали впечатление, будто Кант — принципиальный противник метафизики, а «Критика чистого разума» — опровержение всякой метафизики и ее научных притязаний. Я уже указывал, что в литературе о Канте имеется ряд работ, построенных на этой интерпретации мысли Канта.

Но как ни резка, как ни беспощадна критика метафизики у Канта, из нее ни в коем случае не следует, будто Кант действительно отвергал метафизику. Острие кантовской критики направлено не против метафизики вообще, не против всякой метафизики, но лишь против метафизики, фактически имевшей место: против прежней, докантовской метафизики. Предшествующую метафизику Кант отвергает не потому, что она — метафизика, а потому, что она — плохая метафизика. Ее коренной недостаток вовсе не в том, что она стремится при помощи понятий построить науку о боге, свободе и бессмертии, а в том, что к этой — по Канту вполне законной и даже неизбежной — задаче она приступает догматически. Недостатки метафизики, по мысли Канта, не в сущности ее, а в методе. Кантовская критика метафизики — критика «методологическая». Главное обвинение, которое Кант предъявляет метафизике, есть обвинение в догматизме. Состоит же этот догматизм, по его мнению, в том, что к своей задаче метафизика приступает без всякой критики, т. е. не установив предварительно тех условий, без которых метафизическое исследование не может стать действительной наукой.

В догматизме Кант видит единственную причину исторических неудач метафизики, а также источник всех противоречий, в которых запутывается разум, предпринявши метафизическое исследование. По Канту, «чисто естественное применение подобной способности нашего разума при отсутствии обуздывающей и ставящей его в рамки дисциплины, возможной лишь благодаря научной критике, запутывает нас в выходящие за пределы дозволенного отчасти лишь иллюзорные, а отчасти даже оспаривающие друг друга диалектические выводы...» 29

Но эти противоречия разума неоспоримы и неизбежны, согласно Канту, только при догматическом методе. Напротив, метафизика, с его точки зрения, вполне возможна, если только будут исследованы и указаны условия, при которых она из необузданной естественной склонности может превратиться в доказательную и аподиктическую науку. Скептицизм Канта по отношению к метафизике имеет характер не принципиальный, но лишь критический. Сам Кант неоднократно ставил на вид, что из его критики не следует делать никаких скептических выводов о возможности самой метафизики. Борьба с догматизмом, предупреждал он, «вовсе не благоприятствует» скептицизму, который быстро расправляется со всей метафизикой. Скорее наоборот, критика есть необходимое предварительное условие для содействия основательной метафизике как науке»36.

Но Кант идет гораздо дальше простого признания возможности метафизики. Реформированная в духе критицизма, т. е. построенная на базе предварительного исследования состава, объема, границ и условий разумного знания, метафизика, по Канту, не только возможна: она — единственный и главнейший вопрос всей философии. Вопрос о том, возможна ли метафизика, сам Кант называет единственным критическим вопросом, «от ответа на который может зависеть наш образ действий в будущем»37.

Таким образом, вся критическая, или трансцендентальная, философия Канта, согласно признанию самого Канта, есть не что иное как критическая пропедевтика к метафизике и даже сама система критической метафизики. И если в «Пролегоменах» Кант о своей критике сдержанно говорит, что она есть лишь необходимое основание для этого введения в метафизику38, то в «Критике чистого разума» он называет свое главное произведение уже не только введением в метафизическую систему, но и очерком самой системы. «В этом исследовании,— писал Кант в предисловии к первому изданию,— я ... смею утверждать, что нет ни одной метафизической за- дачи, которая не была бы здесь разрешена или для решения которой не был бы здесь дан по крайней мере ключ»39. И хотя, по разъяснению самого Канта, критика разума «есть трактат о методе, а не система самой науки», тем не менее «в ней содержится полный очерк метафизики, касающийся вопроса и о ее границах, и о всем

34

внутреннем ее строении» .

В «Критике чистого разума» в 3-й главе «Учения о методе» Кант набрасывает сжатый проспект содержания обновленной критической метафизики. Метафизика в тесном смысле слова есть «система чистого разума», т. е. «все (истинное и мнимое) философское знание, основанное на чистом разуме в систематической связи»40. Кант выразительно подчеркивает, что его определение метафизики заключает в себе указание на специфичность и на происхождение метафизического знания. Называли метафизику «наукой о первых принципах человеческого знания», но это определение, говорит Кант, явно недостаточно и смутно, ибо в нем имеется в виду не специфичность, «не особый вид знания, а только степень его общности». Но «...одна лишь степень субординации (частного общему) не может определить границы науки...», они должны быть очерчены на основании совершенной разнородности и различия в происхождении знания41.

От этих недостатков свободно, в глазах Канта, критическое определение метафизики. Во-первых, в нем указана специфическая природа метафизики как науки. Специфичность эта — в особом типе априорности, присущем метафизике и отличающем ее от других видов априорного знания, например, от математики. Она «содержит в себе все чистые принципы разума, построенные на одних лишь понятиях»42. Источники метафизического познания не могут быть эмпирическими. Не только его основные положения, но и его основные понятия «никогда не должны быть взяты из опыта, так как оно должно быть познанием не физическим, а... лежащим за пределами опыта»43.

Метафизика, по Канту, есть, таким образом, познание а priori или из чистого рассудка и чистого разума. Как познание а priori, метафизика «оказывается в известной степени однородной с математикой», истины которой также имеют, как полагал Кант, априорное происхождение. И если бы существенная черта метафизики состояла только в ее априорности, то в этом, по словам Канта, она не имела бы еще ничего отличительного от чистой математики. Однако критика устанавливает «глубокую разнородность философского и математического познания»44.

Математика «выводит свои знания не из понятий, а из конструирования их, т. е. из созерцания, которое может быть дано а priori соответственно понятиям». При этом конструктивный способ воззрения свойствен не только геометрии. «Даже действия алгебры с уравнениями, из которых она посредством редукции получает истину вместе с доказательством, представляют собой если не геометрическое, то все же конструирование с помощью символов, в котором понятия, в особенности понятия об отношении между ве-

40

личинами, выражены в созерцании знаками... » .

В то время как математике свойствен способ судить на основании конструирования понятий, для чистого философского знания, или метафизики, характерен способ познания из понятий. Философское познание принуждено «рассматривать общее всегда in abstracto (посредством понятий), тогда как математика может исследовать общее in concreto (в единичном созерцании) и тем не менее с помощью чистого представления а priori...»45

Во-вторых, в критическом определении метафизики указывается источник метафизических знаний. Источником этим является, согласно Канту, чистый разум. В отличие от других наук, имеющих дело с объектами,— метафизика имеет дело только с разумом.

Критическая метафизика делится на метафизику спекулятивного и практического применения чистого разума, или иначе — на метафизику природы и метафизику нравов46. Метафизика спекулятивного разума исследует все чистые принципы разума — конечно, из одних лишь понятий — в отношении теоретического знания всех вещей; метафизика практического разума содержит в себе «принципы, а priori определяющие и делающие необходимым все наше поведе-

43

ние» .

Метафизика спекулятивного разума, или метафизика природы, исследует на основании априорных понятий все, что существует. Она состоит из трансцендентальной философии и физиологии чистого разума. Объектом трансцендентальной философии служат «только сам рассудок и разум в системе всех понятий и основоположений, относящихся к предметам вообще». При этом «объекты, которые были бы даны (ontologia), не принимаются в расчет». Объектом физиологии чистого разума служит природа, «т. е. совокупность данных предметов» — независимо от того, как они даны: чувствам или другому виду

44

наглядных представлений . Применение разума в физиологии чистого разума может быть имманентным или трансцендентным. Имманентная физиология рассматривает природу как совокупность всех чувственных предметов, следовательно так, как они даны. В ней однако исследуются только априорные условия чувственности. Так как, по Канту, следует различать два вида чувства: внешнее (соответствующее ощущению) и внутреннее (соответствующее рефлексии), то имманентная физиология, согласно разъяснениям Канта, имеет только два объекта исследования: телесную природу, т. е. совокупность всех предметов внешних чувств, и мыслящую природу, т. е. бытие души. Физиология телесной природы есть рациональная физика, физиология мыслящей природы — рациональная психология. Рациональными эти дисциплины называются потому, что обе они исследуют априорные принципы познания: первая — принципы познания природы, вторая — души.

Трансцендентная физиология «имеет своим предметом или внутреннюю, или внешнюю связь, однако и в том и в другом случав выходящую за пределы всякого возможного опыта». Трансцендентная физиология, изучающая внутреннюю связь всей природы, есть рациональная космология. Трансцендентная физиология, изучающая внешнюю связь природы, т. е. связь всей природы с существом, стоящим выше природы, или богом, есть рациональная теология.

«Таким образом,— резюмирует Кант свой проспект,— вся система метафизики состоит из четырех главных частей: 1) онтологии, 2) рациональной физиологии, 3) рациональной космологии, 4) рациональной теологии»45. Во второй части есть два отдела: рациональная физика и рациональная психология.

Такова кантовская программа метафизической реформы. Ставши критической, метафизика из отсталой, шаткой и недостоверной, изобилующей неразрешимыми противоречиями и богатой одними неудачами лженауки становится, по Канту, действительной и полноправной наукой. «Критика относится к обычной школьной метафизике точно так, как химия к алхимии или астрономия к прорицающей будущее астрологии»4. Более того. Получив обоснование в критике разума, метафизика, по Канту, оказывается наукой привилегированной. Источник этой привилегированности в том, что метафизика имеет дело только с разумом. А так как, по Канту, разум, поскольку он содержит в себе принципы познания, представляет обособленное вполне самостоятельное единство, в котором ни один принцип не может быть принят в одном отношении, не будучи в то же время подвергнут исследованию во всех отноше- ниях47, — то отсюда следует, что метафизика, как наука чистого разума, может исследовать свой предмет — сферу разума — с полнотой, совершенно недоступной никакой другой науке, имеющей дело с другими объектами познания. «Метафизика,— говорит Кант, — имеет перед всеми возможными науками то преимущество, что она может быть завершена и приведена в неизменное состояние, так как ей не надо дальше изменяться и она не способна к какому-либо расширению посредством новых открытий»48. Метафизика и только она одна, по Канту, «сможет овладеть всеми отраслями относящихся к ней знаний, стало быть, завершить свое дело и передать его потомству как капитал, не подлежащий дальнейшему увеличению»49. Метафизика — «единственная из всех наук, имеющая право рассчитывать за короткое время при незначительных, но объединенных усилиях достигнуть такого успеха, что потомству останется только все согласовать со своими целями на дидактический манер без малейшего расширения содержания»50.

Исключительные преимущества критической метафизики сообщают ей в глазах Канта неотразимое обаяние. Такая метафизика, но Канту, «особенно привлекательна»51. Ошибки, заблуждения и поражения прежней метафизики для нее не страшны. Менее всего они могут воспрепятствовать ее успешному развитию: чтобы из опасения ложной метафизики дух человеческий бросил вовсе метафизические исследования — «это так же невероятно, как и то, чтобы мы когда-нибудь совсем перестали дышать из опасения вдыхать нечистый воздух»52. Так прочна и так важна метафизика, что она «сохранилась бы, если даже все остальные [науки] были бы повержены всеистреб- ляющим варварством»53. «В наш век, однако, вошло в моду выражать к ней полное презре- ние»54. Люди, которые оценивают науку «не по ее природе, а только по ее случайным результа- там»55, склонны легкомысленно отрицать метафизику. Но как бы сурово и пренебрежительно

неизменяемого, т. е. абсолютно полного и абсолютно совершенного, знания, повторяется и в «Логике» Канта: «есть лишь немного наук,— читаем здесь,— достигших столь устойчивого состояния, что они более не изменяются. К таковым принадлежит логика, а также метафизика» (И. Кант. Логика, пер. И. К. Маркова, под ред. А. М. Щербины. Пг., 1915, стр. 12). Редактор русского перевода совершенно напрасно предполагает в примечании к этому месту, будто Кант по ошибке говорит здесь о метафизике, имея в виду вместо нее математику (см. там же). Приведенные мною цитаты из «Пролегомен» и «Критики чистого разума» не оставляют ни малейшего сомнения в том, что в данном контексте речь идет именно о метафизике. Кант не обмолвился и конъектура А. М. Щербины лишена всякого основания.

51 Иммануил Кант. Сочинения в шести томах, т. 4, ч. 1,

стр. 191. 5532 Там же, стр. 192. 53

Иммануил Кант. Сочинения в шести томах, т. 3, 54

стр. 86. 54

Там же, стр. 74 Ср. еще: И. Кант. Логика, стр. 24, где читаем: «Теперь наблюдается род индифферентизма к этой науке и, кажется, считается за честь о метафизических исследованиях говорить презрительно, как о 55

пустых умствованиях!» 55 Там же, стр. 691.

ни относились они к ней, «они во всяком случае вернутся к ней, как к поссорившейся с ними возлюбленной»55.

Говоря о метафизике, сухой, мало склонный к эмоциональному стилю, Кант изредка возвышается до истинного пафоса! «Метафизика,— говорит он, — есть также и завершение всей культуры человеческого разума»51.

Но почему такой половинчатой, такой двойственной оказалась предпринятая Кантом критика метафизики? Почему задуманная как критика и даже как опровержение старой метафизики философия Канта на деле превратилась в оплот, в апологию и даже в своеобразный апофеоз метафизики?

Совершенно очевидно, что вопрос этот не может быть разрешен простой ссылкой на присущий Канту дуализм мышления. Двойственность кантовской философии есть не последняя инстанция объяснения, но факт, который, как всякий факт, сам требует анализа. Объяснение кан- товского дуализма не может лежать в сфере фактов индивидуальной психологии. Как всякое крупное идеологическое построение, философия Канта есть — в фактической истории своего происхождения и своего объективного влияния — явление общественного развития и, как такое, требует причинного исторического объяснения.

Основы такого объяснения давно уже даны марксистской критикой. В статье «Философская эволюция Маркса», которой, кстати заметим, редко пользуются историки кантовской философии, Плеханов превосходно разъяснил историческую обусловленность кантовской метафизики. По объяснению Плеханова, «философская критика Канта, как бы сильно она ни действовала на отдельные умы, в общем была бессильна в борьбе с метафизикой». Причина этого явления коренится не в недостаточности усилий самого Канта,

но в общественной обстановке современной Канту Германии. «Общественная атмосфера тогдашней Германии,— говорит Плеханов,— заключала в себе элемент возможности и необходимости развития метафизических систем». В сравнении с этими условиями критика метафизики, развитая Кантом, оказалась критикой недостаточной, всего лишь идеологической. «Жизненные причины, — заключает Плеханов,— оказались сильнее идеологической критики кенигсбергского философа»64. Метафизичность кантовской философии есть идейное выражение тех специфических условий, которыми была ограничена практическая деятельность немецкой мелкой буржуазии XVIII в.

Кант жил и действовал в эпоху великой социальной революции буржуазии против феодализма. Но Кант жил в стране, которая плелась далеко в хвосте этого движения. В сравнении с Францией экономический уклад и социальный строй Германии второй половины XVIII в. представляются крайне отсталыми. С другой стороны, колоссальный размах Великой французской революции, огромный идеологический подъем, предшествовавший и сопутствовавший ее событиям, оказывали мощное влияние даже в тех странах, в которых, как, например, в современной Канту Германии, развитие буржуазного строя совершалось весьма медлительно и получило, по определению Маркса и Энгельса, данному ими в «Немецкой идеологии», «совершенно мелкобуржуазный характер»55.

В «Немецкой идеологии» К. Маркса и Ф. Энгельса дана поистине блестящая характеристика экономического и социально-политического состояния Германии в эпоху Канта:

«...Со времени реформации немецкое развитие,— читаем здесь,— приняло совершенно мелкобуржуазный характер. Старое феодальное дворянство было большей частью уничтожено в крестьянских войнах; остались либо имперские мел- 64

ГТЛ

Там же.

кие князьки, которые постепенно добыли себе некоторую независимость и подражали абсолютной монархии в крошечном и захолустном масштабе, либо мелкие помещики, которые, спустив свои последние крохи при маленьких дворах, жили затем на доходы от маленьких должностей в маленьких армиях и правительственных канцеляриях, — либо, наконец, захолустные юнкеры, образ жизни которых считал бы для себя постыдным самый скромный английский сквайр или французский gentilhomme de province. Земледелие велось способом, который не был ни парцелляцией, ни крупным производством и который, несмотря на сохранившуюся крепостную зависимость и барщину, никогда не мог побуждать крестьян к эмансипации,— как потому, что самый этот способ хозяйства не допускал образования активно-революционного класса, так и ввиду отсутствия соответствующей такому крестьянству революционной буржуазии»56.

В соответствии с таким положением вещей немецкая буржуазия, весьма многочисленная количественно, как социальная сила оказывалась раздробленной и ничтожной. Маркс и Энгельс неоднократно и в резких выражениях отмечают характерное для немецкой буржуазии «отсутствие всяких интересов», «раздробленные мелочные интересы», «бессилие», «подавленность», «ничтожество» и т. д. «Раздробление интересов», по мысли Маркса и Энгельса, соответствовало раздроблению политических организаций — мелкие княжества и вольные города. «Откуда,— спрашивают они,— могла взяться политическая концентрация в стране, в которой отсутствовали все экономические условия этой концентрации?»57

В силу отмеченных условий идеологическое развитие немецкой буржуазии должно было принять формы, глубоко отличные от тех форм, которые выработала революционная буржуазия Франции. Характерный для французской револю- ционной буржуазии фонд идей должен был испытать известные, порой глубокие модификации в зависимости от экономического, социально-политического и идеологического состояния каждой отдельной страны, в которой эти идеи получили известное распространение.

Отличие немецкого идеологического развития от французского идеологического развития состояло, во-первых, в том, что в Германии, говоря словами Маркса и Энгельса, теоретическое выражение интересов буржуазии формально оказалось отделенным от самих этих материальных интересов. В эпоху абсолютной монархии, которая, кстати говоря, проявилась здесь «в самой уродливой, полупатриархальной форме»58 в силу разделения труда, государство приобрело неестественную независимость, сделалось как будто самостоятельной силой. В связи с укрепившимися иллюзиями о самостоятельной, независимой от материальных интересов природе государства возникает также иллюзорное идеологическое представление о независимости теоретиков от бюргеров — «кажущееся противоречие между формой, в которой эти теоретики выражают интересы бюргеров, и самими этими интере-

69

сами» .

Маркс и Энгельс показали, что типичным выразителем этого иллюзорного представления идеологов немецкой буржуазии был именно Кант. «Характерную форму, которую принял в Германии... французский либерализм, мы находим опять-таки у Канта»59. Во Франции буржуазный либерализм непосредственно опирался на «действительные классовые интересы». Напротив, ни Кант, «ни немецкие бюргеры, приукрашивающим выразителем интересов которых он был, не замечали, что в основе этих теоретических мыслей буржуазии лежали материальные интересы и воля, обусловленная и определенная материальными производственными отношениями; поэтому Кант отделил это теоретическое выражение от выраженных в нем интересов, превратил материально мотивированные определения воли французской буржуазии в чистые самоопределения «свободной воли», воли в себе и для себя, человеческой воли, и сделал из нее таким образом чисто идеологические определения понятий и мо-

71

ральные постулаты» .

Во-вторых, своеобразие немецкого буржуазного развития выразилось в самом содержании идеологических воззрений немецких бюргеров. Духовная эмансипация немецкой буржуазии протекала в крайне противоречивых формах, отражавших своеобразие экономического, социально-политического и культурного развития Германии. С одной стороны, слабое и даже ничтожное развитие общественно-политической жизни, подавленность практической активности, отделение и неестественная независимость той сферы деятельности, «которой в силу разделения труда досталось управление публичными интересами»72, т. е. государством,— создавали благоприятные условия для развития интенсивной и в известном смысле весьма радикальной идеологической деятельности. «При отсутствии политической и общественной жизни,— говорит Плеханов, — вся энергия творческой мысли передовой интеллигенции уходила в философию и литературу. Чем безотраднее была окружающая жизнь, тем отвлеченнее становилась оторванная от жизни мысль»73. Но в этой отвлеченной идеологической области немецкая буржуазия могла идти гораздо дальше тех границ, которыми была скована ее практическая материальная деятельность. Невозможная на практике, в сфере материальной, революция осуществлялась в сфере идеологической. Немецкая теория, философия, литература становится немецкой теорией французской революции. В то время, как во Франции, по словам Плеханова, «одна рево- люция сменяла другую, потрясая и волнуя весь мир», в Германии в это время «происходила бескровная борьба философских систем: одна система заменяла другую,— Кант вытеснял Вольфа, Фихте вытеснял Канта, Гегель вытеснял Фихте, и эта борьба тоже страшно волновала мир — мир ученых и студентов философского факультета»60. В этой философской борьбе идеологи немецкой буржуазии проявили редкую глубину, проницательность и даже смелость, революционное бесстрашие мысли. С этой точки зрения та борьба, которую Кант вел против метафизики, представляет явление несомненно революционного порядка. Наперекор господствовавшим представлениям, значительно опережая идеи современной ему действительности, которая, как показал Плеханов, «заключала в себе момент возможности и необходимости развития метафизических си- стем»75, философская критика Канта наносит метафизике мощный, сокрушительный удар.

С другой стороны, будучи чисто идеологическим, революционное движение немецкой буржуазии не могло не отразить отсталости экономического и социально-политического развития Германии. Преодолеваемая в идеологических построениях, теориях и системах, немецкая действительность должна была дать себя почувствовать. Ее давление сказалось в консерватизме немецкого либерализма, в тяготении его к компромиссу, в сохранении связи с традиционными идеологическими представлениями. Радикальная и даже революционная по форме, немецкая буржуазная мысль оказалась половинчатой и нерешительной по содержанию, В философии эта двойственность проявилась в полной мере. Нападая на старую метафизику, критикуя формы ее обоснования, построения и изложения, философия Канта в то же время сохраняет идею метафизики — в ее старом, традиционном содержании, тесно связанном с религией, с идеологией протестантизма.

Как и прежде, объектами метафизики остаются у Канта бог, свобода и бессмертие и притом — в чисто традиционном содержании: бог — как безусловно высшее, надприродное существо; свобода — как безусловная независимость субъекта моральной воли от эмпирически определенного порядка Вселенной; бессмертие — как безусловная неуничтожимость духовной субстанции. И эта ограниченность философского горизонта Канта не есть, конечно, только личный его порок или личная неудача. Метафизический характер философии Канта есть только выражение исторически детерминированной метафизичности немецкой общественной мысли второй половины XVIII в.

Справедливость сказанного особенно ясно выступает при сравнении идеологии немецкого либерализма с идеологией французской революционной буржуазии.

Французская буржуазия резко и решительно выступает против феодализма: равно светского и духовного. С середины XVIII в. она деятельно готовится к практическим боям, которые должны будут свалить ancien regime и на место сословной феодальной монархии поставить государство промышленников, купцов и финансистов. Французский буржуа равно ненавидит придворного дворянина, дворянина-помещика, дворянина-чиновника и духовного владыку. Особенно резко он восстает против привилегий крупного церковного землевладения. Церковь для него прежде всего — аграрная реакционная сила, тормозящая развитие буржуазных экономических сил. Еще накануне решительного штурма Бастилии французский буржуа — на страницах Энциклопедии, в салонах, в кружках, на театральных подмостках — штурмует предрассудки и догмы, которыми феодализм держит в повиновении умы и души. Он отвергает религию, едва скрывает свое глумление над ее догмами, во всяком случае — безусловно исключает эти догмы из инвентаря научной и философской мысли. Он отрицает бытие бога, растворяет свободу человеческой деятельности в общем детерминизме природных и антропологи- ческих условий и либо смело отказывается от ненужного ему личного бессмертия, либо сводит проблему бессмертия к специальному вопросу о границах одушевления. Вместе с тем он отказывается от метафизики. Он отвергает всякую философскую теологию, а для практических проблем оставляет материалистическую антропологию и психологию.

Другое дело — немецкий буржуа конца XVШ в. И в практике и в теории он далек от радикализма французской революционной буржуазии. В практике своей жизни он ощущает гнет бюрократической полицейской абсолютной монархии. Он смутно понимает ее хозяйственное бессилие и — гораздо отчетливее — моральный упадок высших сословий. Обветшавшей сословной морали придворного дворянства и чиновничества он противопоставляет — как равноправную и даже как высшую — тяжеловесную мораль мещанских добродетелей. В феодальном строе он критикует не основное его зло — несоответствие между правовыми отношениями и ушедшими далеко вперед техническими методами буржуазного производства,— но исключительно вторичные, производные признаки разложения и декаданса некогда мощного и неколебимого порядка. Критика немецких буржуа в первую голову направляется против моральных отношений и нравов привилегированных сословий. Моральная критика, моральная рефлексия — основная и предельная из всех возможных для него форм критики общественного строя, в котором он живет и которого упадок он смутно начинает чувствовать. Именно в аспекте морали немецкий буржуа фиксирует и обсуждает противоречия, которые неудержимо нагнетаются и развертываются во всех слоях и сферах феодального общества — на закате его существования.

Интенсивное развитие моральной рефлексии нанесло существенный урон теологии. Радикальная моральная критика феодальных отношений требовала для своего осуществления известной автономии самой морали. Эту эмансипацию мо- рали в значительной мере провел Кант. Основная мысль кантовской этики — автономия морального закона, его независимость от божественного законодательства. С огромным подъемом и пафосом истинного убеждения Кант в корне отрицает всякую возможность гетерономного обоснования морали, основания ее на произволе божественного установления. Однако, проводя решительную секуляризацию морали, немецкое буржуазное сознание далеко от полного и окончательного разрыва с традиционными метафизическими понятиями. Напротив. Эмансипируя мораль, теоретики немецкой буржуазии опираются в своей реформе на выработанные предыдущим немецким развитием формы протестантизма и метафизической философии. Выводя мораль из-под опеки религии, немецкие теоретики сохраняют старый пиэтет к религии и метафизике. В этом пункте немецкое буржуазное развитие радикально отличается от развития французской буржуазии. Особенно ярко сказывалось это различие в области религии. Мы уже отметили резкую революционную позицию французских идеологов по отношению к теологии. В примечаниях к переводу брошюры Энгельса «Людвиг Фейербах» Плеханов превосходно проанализировал причины, которые толкали немецких идеологов на компромисс с религией.

По разъяснению Плеханова, резко отрицательное отношение к религии и к ее идеологическим памятникам, литературным произведениям, «подсказывалось французам той борьбой, которую вело тогда в их стране третье сословие против «привилегированных» вообще и против духовенства в частности». Напротив, «в протестантской Германии того же времени дело обстояло иначе. Во-первых, само духовенство играло в ней со времени реформации совсем не такую роль, ка-

76

кая принадлежала ему в католических странах» . Во-вторых, ««третье сословие» Германии было еще очень далеко тогда от мысли о борьбе про-

76 Г. В. Плеханов, Сочинения, т. VIII. М. [б.г.], стр.368.

тив «старого порядка». Эти обстоятельства наложили свою печать на всю историю немецкой литературы XVIII века. Между тем, как во Франции образованные представители третьего сословия пользовались каждым новым выводом, каждой новой гипотезой науки, как оружием в борьбе с представлениями и понятиями, выросшими на почве отживших общественных отношений, в Германии речь шла не столько о том, чтобы истребить старые предрассудки, сколько согласить их с новыми открытиями. Для революционно настроенных французских просветителей религия была плодом невежества и обмана. Для немецких сторонников просвещения,— даже для самых передовых из них, например, для Лес- синга, — она была «воспитанием человеческого рода»»17.

Так осуществлялась связь между старой протестантской теологией и старой метафизической философией, с одной стороны, и новыми идеологическими запросами передового немецкого бюргерства конца XVIII в., — с другой. Именно здесь — источник консерватизма в кантовском решении проблемы метафизики.

Не следует умалять значение этого консерватизма. В философии Канта мы ни в коем случае не найдем ясного и недвусмысленного противопоставления диалектики метафизике, которое составляет исходный пункт и основу позднейших развитых диалектических систем. Поскольку Кант преодолевал метафизику, преодоление это совершалось у Канта внутри метафизической основы его философии. Кант, как мы видели, не отверг

77 Там же.— Отмеченной выше незначительностью феодальных поместий, примитивностью способов земледелия, патриархальным характером отношений духовенство протестантской Германии мало походило на духовенство Франции. Немецкий буржуа скорее наблюдал подавленность духовенства политически бюрократическим строем абсолютизма, нежели его равносильность светским феодальным чинам и властителям. Пастора он видел скорее в роли слуги феодализма, нежели в роли его привилегированного и полноправного представителя. старую метафизику, но сохранил ее — как конечную цель всей философии. Поэтому проникнуть в кантовскую диалектику можно не иначе, как через ворота его метафизики.

Но если нельзя закрывать глаза на консервативность последних целей кантовской философии, то не меньшей ошибкой было бы считать, будто понятие метафизики вышло из-под рук кантовской критики в том же виде, в каком оно принадлежало философскому обиходу «века Просвещения». В учении о метафизике Кант не просто возвращается к начальной точке уже пройденного пути. Понятие метафизики осложняется у Канта новым содержанием и притом настолько отличным от ее прежнего состава, что оно немедленно же стало источником чрезвычайно интересного, значительного по последствиям и богатого диалектикой дальнейшего развития.

Дело в том, что «критическое» обоснование сообщало метафизике Канта совсем особый характер. Превратив метафизику из догматической доктрины в философскую науку, основанную на гносеологии, Кант переместил центр тяжести всей философии из системы в метод. «Эта критика,— писал Кант о главном своем труде,— есть трак-

78

тат о методе, а не система самой науки» . В соответствии с этим, основной по значению и наиболее обширной по объему частью системы Канта оказывается вовсе не доктринальное изложение самой метафизики, но весьма тщательное, дифференцированное в своих частях и громадное по объему критическое введение. В литературном наследии Канта наблюдается замечательная и далеко не случайная диспропорция между программой кантовской философии и между действительным ее выполнением. В то время как программа— не без торжественности — обещала полный очерк системы метафизики, в котором ни один вопрос не останется без разрешения,— в фактическом содержании системы метафизика заняла более чем скромное место. Львиная доля энергии Канта ушла на разработку и изложение критической вводной части. Ей посвящены все три наиболее крупные по объему и наиболее богатые содержанием «Критики» Канта. Странное впечатление производит эта система, в которой основную часть составляет развитая в три капитальных трактата пропедевтика, а то, что должно было быть основным — метафизика как доктрина — сжимается до крайне скромных размеров, явно не соответствующих грандиозности и серьезности введения!

Объяснять эту диспропорцию только тем, что Кант состарился во время критических работ и попросту не успел развить полной системы метафизики, конечно, не приходится. Очевидно, в самом кантовском содержании понятия метафизики лежало какое-то внутреннее противоречие, которое парализовало метафизическую энергию Канта и отвращало его от подробного выполнения им же самим начертанного плана. Здесь мы должны раскрыть еще одну — важнейшую черту метафизики Канта, тесно связанную с самим существом кан- товского критицизма.

Философия Канта оказалась критической не только формально, не только потому, что в ней построению метафизики предшествует критика ее возможности. Философия Канта оказалась критической в самих результатах кантовской метафизики. Ставши главной составной частью системы, критика глубоко деформировала содержание самой метафизики. Под рукой Канта метафизика стала учением негативным. Ибо основные положения кантовской философии сводятся к ряду чисто отрицательных и даже скептических учений. Эти положения — непознаваемость вещей в себе, невозможность интеллектуальной интуиции, неприложимость категорий к вещам в себе, невозможность чисто теоретической теологии, невозможность чисто теоретической демонстрации бытия души и ее природы и т. д. и т. д. В негативности — выражение худосочности кан- товской метафизики. Критическое обоснование оказалось роковым для метафизики. Сохраняя формально идею метафизической науки, Кант — фактически — нанес ей удар, от которого ей уже трудно было оправиться. Он крайне сузил ее содержание. При помощи своей критики он отнял от метафизики громадное большинство ее тем и объектов. Парадоксальность философии Канта — в противоречии между субъективным стремлением Канта реформировать метафизику, возвысить ее до ранга аподиктической науки, и между объективными результатами этой работы. Идея критики уже сама по себе несла смерть метафизике. И когда Кант, закончив разработку критики, хотел приступить к положительному строительству, оказалось, что строить-то почти нечего! Оттого такими схематичными, пустыми и бессодержательными кажутся немногие страницы «Критики чистого разума», посвященные изложению проспекта метафизики. Не лучше обстоит дело и со специально метафизическими работами Канта. И если оценивать метафизику Канта не по той роли, какую она — согласно с намерениями самого Канта — должна была играть в составе системы Канта, но лишь по ее действительным результатам, то, пожалуй, понятным станет, каким образом могло сложиться одностороннее мнение А. И. Введенского, который считал, что Кант вовсе упразднил метафизику.

На этом мы закончим анализ метафизики Канта. Нас интересовало не столько ее содержание, сколько постановка проблемы. Мы установили противоречивость, двойственность кантовской концепции метафизики, а также отметили связь между этой двойственностью и противоречиями в бытии интеллектуальной верхушки немецкой буржуазии XVIII в. В содержании философии Канта мы отметили ряд учений, которые изнутри подрывали им же созданное, или, точнее, реформированное, понятие метафизики.

Нам предстоит теперь воспользоваться результатами нашего анализа для исследования логики Канта. Мы выяснили, что у Канта невозможно найти в развернутом виде антитезу метафизики и диалектики. Однако, опустошив когда-то пышные угодья и владения метафизики, Кант тем самым создавал, правда, лишь отрицательные условия для проникновения диалектики в свою систему. Обессиленная критикой разума, ограниченная критической гносеологией, лишенная доступа к ряду важнейших вопросов и задач, на которые она некогда предъявляла притязания, метафизика Канта оказалась неспособной долго выдерживать напор диалектической мысли. В брешь, пробитую критицизмом, проникает диалектика. Одним из важнейших участков, в который она проникает, является логика. Анализ и критика понятий логики — естественный путь для поступательного движения диалектики. В соответствии с этим у Канта преодоление метафизической логики логикой диалектической оказалось возможным в первую очередь на почве самой же логики. Первая форма, в которой объективировался рост диалектической мысли, была намеченная Кантом антитеза «общей» (обычной) и «трансцендентальной» логики.

* *

6 В. Ф. Асмус