Сознание людей накануне возникновения цивилизации • Познание мира и рождение искусства

Мы переходим к сложной и до сих пор весьма неоднозначно решаемой современными исследователями проблеме особенностей психики древних людей и их творческой жизни. Изложенное ниже выражает точку зрения авторов, но читатель должен ясно представлять себе, что она далеко не единственная.

Пережитки, сохранившиеся у позднейших народов древности, и аналогии с тем, что наблюдалось у первобытных народов, доживших до XIX в., в сопоставлении с дошедшими до нас изделиями людей раннего неолита северных субтропиков и с данными исторической лингвистики позволяют нам отчасти судить и об их сознании.
Сознание человека мезолита и неолита, а тем более раннего энеолита уже далеко продвинулось в эмоциональном и мыслительном восприятии мира. Однако выражение абстрактных обобщений, отчасти из-за неразработанности языковых средств, давалось еще с трудом. Основным способом обобщения оставалось эмоционально окрашенное сопоставление явлений по принципу метафоры, т. е. выделения обобщающего признака путем совмещения и условного отождествления двух или более явлений, для которых данный признак оказывается общим (солнце — птица, поскольку и оно и птица парят над нами; земля — мать). Так возникали мифы, ставшие не столько даже метафорическим истолкованием явлений, сколько эмоциональным переживанием их. В обстоятельствах, где проверка общественно признанным опытом была невозможна или недостаточна для тогдашних условий (например, за пределами технических приемов производства) или когда отношение к явлению было обусловлено нерассуждающей эмоцией, действовала, очевидно, и симпатическая магия, поскольку она засвидетельствована и в позднейшие исторические времена. Под симпатической магией здесь понимается неразличение (в суждении или в практическом действии) степени важности логических связей, Так, связи по сходству, по смежности и метонимические связи (например, связи части и целого) при известных обстоятельствах практически воспринимаются как равноценные причинной связи и даже как связи-отождествления (не уничтожай волос человека — убьешь самого человека; не разбивай медного зеркала — погибнет тот, чье изображение в нем было; или наоборот: сожги волос врага — умрет враг; пронзи рисунок зверя — убьешь зверя на охоте).
В то же время уже стал ощущаться факт существования некоторых закономерностей, имевших касательство к жизни и труду человека и определявших «поведение» природы, животных и предметов. Но этим закономерностям не было еще объяснения, кроме признания, что они поддерживаются разумными действиями каких-то могущественных существ, в которых метафорически обобщалось существование миропорядка. Сами же могущественные существа мыслились — или, вернее, эмоционально переживались — не как идеальное «нечто», не как дух, а как материально действующие, а следовательно, вещественно существующие, поэтому предполагалось возможным воздействовать на их волю, например задобрить. Важно отметить, что действия логически обоснованные и действия магически обоснованные тогда воспринимались как одинаково разумные и полезные для жизни человека, в том числе и для производства. Разница состояла в том, что логическое действие имело практическое, эмпирически-наглядное объяснение, а магическое (ритуальное,

культовое) — объяснение мифологическое: оно представляло собой в глазах древнего человека повторение некоего действия, совершенного божеством или предком в начале мира и совершающегося при тех же обстоятельствах и поныне. Исторические изменения реально не ощущались в те времена замедленного общественного развития, и стабильность мира воспринималась как следствие правила: делать так, как делали боги или предки в начале времен. К таким-то раз навсегда созданным или создавшимся действиям и понятиям логический критерий практической проверки был еще неприменим. Магическая деятельность, т. е. попытки воздействовать на олицетворенные закономерности природы эмоциональным, ритмическим, «божественным» словом, жертвоприношениями, обрядовыми телодвижениями, казалась чем-то столь же нужным для жизни общины, как и та работа, которая только и представляется нам теперь рациональной.
Однако в эпоху новокаменного века (неолита), видимо, уже появилось и ощущение наличия неких общих, абстрактных связей и закономерностей в окружающей действительности. И не это ли обстоятельство выразилось, например, в преобладании геометрических абстракций в изобразительной передаче мира чловека, животных, растений, движений? В изображении ведущее место взамен беспорядочного нагромождения магических рисунков животных и людей, пусть даже очень точно и наблюдательно воспроизведенных, занял абстрактный орнамент. От этого оно не теряло еще своего магического назначения и в то же время не обособлялось и от повседневной деятельности человека: художественное творчество сопутствовало домашнему изготовлению нужных в каждом хозяйстве вещей — будь то посуда, одежда, цветные бусы или идольчики божеств либо предков, но особенно, конечно, вещей напоказ, например предназначавшихся для культово-магических праздников или изготовлявшихся для погребения (считали, что покойник сможет пользоваться ими в другом, загробном мире; понятие небытия еще долго было невообразимой абстракцией). Работа по изготовлению предметов как домашнего хозяйства, так и культового назначения была творческой, и древнего мастера эмоционально вело и направляло художественное чутье вне зависимости от того, осознавал он это или нет. Само эта чутье, этот вкус развивались в процессе работы. Конечно, наши впечатления от памятников древнего искусства (а тем более размышления о них) подчас произвольны и субъективны. Мы невольно исходим в наших рассуждениях из ошибочных позиций — позиций нашего мировосприятия, при помощи наших критериев пытаемся решить, что же именно являлось тогда произведением искусства, а что нет. Но в наше время слишком велика и резка грань между рассудочным, научным познанием объекта и художественным, эмоциональным постижением своего отношения к нему, и мы слишком часто невольно расчленяем то, что тогда было нерасчленимо. И все же, как бы подчас мы ни ошибались, особенность искусства вообще, его «заразительность» такова, что чувство, зафиксированное в слове ли, в зрительном ли образе, способно уже заразить эмоцией и нас.
С ее помощью мы иногда можем проникнуть в чуждый нам мир восприятий, хотя его первоначальный смысл постигаем смутно. Именно поэтому те памятники древней материальной культуры, которые мы воспринимаем эстетически и эмоционально, духовны и эмоциональны в высшей степени, ибо они запечатлели, как бы законсервировали для нас эмоциональность давно ушедших людей.
Не касаясь специально разнообразных теорий возникновения искусства, поскольку это не входит в нашу задачу, мы хотим обратить внимание читателя на попытки объяснить некоторые решающие физиологиче
ские предпосылки происхождения искусства так называемым «эффектам воронки», связанным с устройством нашей нервной системы.
«Мир вливается в человека, — пишет Вяч. Вс. Иванов в своей работе, составленной по материалам покойного советского психолога JI. А. Выготского, — через широкое отверстие воронки тысячью зовов, влечений, раздражений, ничтожная их часть осуществляется и как бы вытекает наружу через узкое отверстие. Эта ноосуществившаяся часть Жизни должна быть изжита. Искусство, видимо, и является средством для такого взрывного уравновешивания со средой в критических точках нашего поведения» [§§§§§§§§]. Иначе говоря, по выражению другого советского физиолога — JI. С. Салямона, «количество поступающих в кору головного мозга сигналов превосходит физическую возможность их словесного (или, добавим мы, даже изобразительного) выражения» [40, с. 286]. Все оттенки воспринятых ощущений не могут быть выражены протокольной характеристикой или зарисовкой воспринятого, это принципиально неосуществимо по многим причинам, в том числе в силу ограниченной скорости ответной реакции по сравнению с непрерывной изменчивостью мира и ограниченности каналов, по которым эта реакция следует, по сравнению с огромным количеством воспринимаемых ощущений. Простого обилия слов недостаточно для выражения каждого эмоционального состояния. «Избыток раздражений, характеризующий эмоциональную корковую реакцию, приводит к дополнительным рефлекторным ответам» [40, с. 303] — в виде пения, пляски, ритмического слова, создания красочного рисунка и т. п. При этом человек пытается косвенно передать свое первоначальное эмоциональное состояние, а именно вызывая у слушателя или зрителя побочные ассоциации с нужной ему эмоцией; эти ассоциации, хотя бы в виде тех же метафор, тоже эмоциональны. Однако в силу ограничения, налагаемого на человека «эффектом воронки», он может достаточно точно передавать только свои абстрактные понятия об объекте — для этого необходимо лишь создать нужные термины; свое же эмоциональное отношение к объекту он способен передавать в полноте только ассоциативно, т. е. с помощью искусства, косвенно вызывающего в зрителе или слушателе «наведенную» эмоцию. Вот почему в древности, когда рациональные средства познания мира еще были мало разработаны, мировоззрение носило эмоционально-метафорический характер и было так тесно связано с мифом, с обрядом, а также с культом, который ведь тоже строится на эмоциях страха или желания, на страстном стремлении вырвать желаемое благо у не управляемых человеком и рассудочно не постигнутых им мировых сил.
Мы, безусловно, должны признать, что восприятие мира древним человеком, жившим еще в нерасчлененном единстве с природой, было во многих смыслах эмоциональнее нашего (хотя эта эмоциональность и не осознавалась как нечто отдельное от познания). Мир, в котором жил древний человек, был гораздо необъятнее и загадочнее, чем наш мир. Угрожая и вознаграждая одновременно, он постоянно должен был воздействовать на нервную систему человека таким образом, что настоятельная потребность освободиться от этих впечатлений, вначале, может быть, бессознательно, а затем уже и сознательно (но оба эти состояния могут и сосуществовать), явилась одним из стимулов для самовыражения в искусстве — как коллективном, так и индивидуальном. Весьма вероятно, что ум и чувства древнего человека развивались таким образом, что восприятие мира, окружающей действительности было неравномерным: то, что имело более непосредственное отношение к жизненно важ
ному в существовании человека и в соприкасавшейся с ним природе, воздействовало на воображение больше и яснее, а что-то, еще не понятое как жизненно важное, оставалось неувиденным, и, таким образом, на пути древнего человека предстояло великое множество открытий (как, впрочем, и на нашем сейчас). На каком-то этапе эти открытия обобщались как в художественных образах, так и мировоззренчески. Мы можем попытаться обозреть и определить с наших позиций некоторые этапы этих открытий и обобщений. Они будут очень расплывчаты и приблизительны не только потому, что наши знания неполны, обрывочны и факты часто неразличимы для нас в деталях, но и потому, что, как мы уже замечали, изменения в жизни древних людей происходили слишком медленно, чтобы одно или даже несколько поколений, связанных еще между собой памятью, сами могли их почувствовать. Здесь единственной путеводной нитью могла бы оказаться для нас возможность проследить развитие принимавшейся безоговорочно традиции, ибо роль ее на самых ранних порах была бесконечно велика: от соблюдения определенных правил, воспринимавшихся как установленные с начала мира (т.

е. от соблюдения самого предусмотренного порядка действий, в том числе обрядов, словесных формул, затем композиций, пропорций, цвета и т. д.), зависела магическая действенность изображаемого. Но тут-то случайность и хронологическая прерываемость материала ограничивают нас снова.
Наиболее полный материал может дать, пожалуй, только керамика.
Искусство керамики, которая по самому своему происхождению, безусловно, имитативна и функциональна (ладони, сложенные горстями, половинка ореха, тыква, плетенка и т. д.), будучи самым простым п элементарным видом искусства, в процессе развития превращается в одно из искусств наиболее отвлеченных. Постепенно забывая о своем имита- тивном происхождении, оно поэтому становится гораздо более свободным в выражении форм, чем, скажем, скульптура. Недаром керамика была названа «кристаллизацией человеческой мысли».
Главное, что поражает нас в расписных глиняных изделиях периодов Хассуны — Халафа, — это богатство и разнообразие орнамента, игра красок, цвета, умение скомпоновать и соединить узор и цвет в наиболее гармоничные для восприятия сочетания. По сравнению с посудой Халафа керамика Убайда как будто несколько беднее в этом отношении — однообразнее вариации орнаментов, менее богата цветовая гамма. Но зато на первый план выступают бесконечное многообразие и причудливость форм. На смену игре красок — игра форм, любование формой, которое вызывает превращение утилитарного предмета в памятник искусства (причем важным стимулом оказывается в данном случае такой уровень развития мировоззрения, который заставляет лепить посуду специально для погребений, т. е. создавать предметы, не предназначенные для употребления в быту, перестающие существовать для живых зрителей).
Керамические изделия неолита и раннего энеолита демонстрируют нам, таким образом, одну из важных ступеней художественного обобщения. И основным показателем этого обобщения является ритм. Чувство ритма так же присуще человеку, как слух, зрение и осязание, но, видимо, открыл его в себе человек не сразу и тем более не сразу сумел воплотить его образно. В палеолитических изображениях мы почти не ощущаем ритма. Он появляется только в неолите как стремление упорядочить, организовать пространство. По расписной посуде разных эпох мы можем видеть, как учился человек обобщать свои впечатления от природы, группируя и стилизуя представавшие перед его глазами предметы и явления так, что они превращались в стройный геометризованный растительный, животный или абстрактный орнамент, строго подчиненный

26. Культовое глиняное изображение

фаллообразной головы из Ша'ар ха- Галан, Палестина, VI тысячелетие до н. а.
чувству ритма. Начиная от простейших точечных и штриховых узоров Хассуны и кончая сложными, симметричными, как бы движущимися изображениями Самарры и Халафа, все композиции органично ритмичны. Ритм красок, линий и форм как бы воплотил в себе двигательный ритм — ритм руки, медленно вращающей сосуд во время лепки (позднее — гончарный круг), и, может быть, ритм сопровождающего его напева. Искусство керамики дало также и возможность зафиксировать в условных образах свою мысль, ибо даже самый абстрактный узор несет в себе информацию. Информация эта, однако, если она де была поддержана устной традицией, уже через несколько поколений неминуемо должна была утратиться или передаваться уже в искаженном виде (что хорошо прослеживается, скажем, на керамике Сузы А, где мы видим, как «гребенка» — условное изображение козьего стада — постепенно превращается в схематический, орнаментальный узор, и этот процесс ускоряется неумелым, небрежным выполнением).
С еще более сложной формой обобщения (но уже не только художественного порядка) мы сталкиваемся при изучении неолитической и раннеэнеолитической скульптуры. Статуэтки, вылепленные из глины, смешанной с зерном, и найденные в местах хранения зерна и в очагах (как, например, в Калаат-Джармо), с подчеркнутыми женскими и специально материнскими формами, фаллосы и фигурки бычков, очень часто попадающиеся рядом с человеческими фигурками, синкретически вопло- Ил. 26 щали понятие земного плодородия. Наиболее сложной формой выражения этого понятия кажутся нам убайдские мужские и женские статуэтки со зверообразной мордой и налепами-вкладышами для вещественных образцов растительности на плечах и в глазах. Мы не можем еще назвать эти фигурки божествами плодородия, скорее это ступень, предшествующая созданию образа божества — покровителя общины. Существование такого образа мы можем предполагать в несколько более позднее время, исследуя развитие архитектурных сооружений, где эволюция идет по линии: алтарь под открытым небом — храм.
Печати и оттиски их на глиняных пломбах, закрывавших сосуды и корзины, демонстрируют развитие понятия о собственности и ее охране, где сложные магические ассоциации сочетаются с чисто практическим стремлением пометить особой меткой свое добро. Однако разрешаются все эти задачи, как мы видим, при помощи художественных средств, воплощаются в художественных образах и, подчиняясь религиозно-маги-

26

27. Карты природных зон Ближнего Востока (по П. М. Долу ханову):

а)              в VII—VI тысячелетиях до н. а.;
б)              в VI—V тысячелетиях до н. э.:

1. селища неолитического типа,
2. донеолитические стоянки,
3. русла рек и береговая линия,
4. сбросовая впадина с озерами,
5. зона маки,
6. сухая степь и полупустыня,
7. горно-степная растительность,
8. заболоченная местность с озерами, горная лесо-кустарниковая зона, степь,

вечнозеленая растительность средиземноморского типа
ческому восприятию мира, с надеждою таким образом на мир воздействовать; одновременно эти образы служат и развитию эстетического чувства.
Если бы мы решили дать условное определение этому этапу художественной эволюции общества, то, может быть, его следовало бы назвать «природа, мир вокруг меня». Мы наблюдаем здесь в первую очередь развитие экстравертных сторон человеческого творчества — основной интерес направлен на окружающий мир, вовне. Интереса человека к самому себе, к собственному образу, несмотря на имеющиеся человеческие изображения, в этот период мы не встретим, ибо не всякое изображение есть образ.
Мы могли бы также назвать этот этап периодом бессознательной информации, сигналов, почти равных тем, которые посылает нам природа. Сознательных намерений эстетического воздействия по большей части вообще не было. Совершенно новый этап начнется с периода изобретения письменности, но и он не сразу и не исключительно будет тем периодом «сознательной передачи информации», с которым придут первые начатки отделения религиозно-магического воздействия на человека от эстетического, а эстетически-эмоционального познания — от познания рационалистически-научного. Пройдет добрая тысяча лет, прежде чем человечество сумеет только еще оценить и начать использовать могущество созданного им нового орудия передачи познания.
Ил. 27 Итак, в полосе сухих субтропиков Северного полушария люди прошли между IX и IV тысячелетиями до н. э. важные шаги по пути своего развития, намного обогнав своих сотоварищей, обитавших в лесной зоне как на севере, так и на юге.
Примитивное земледелие, которым занимались создатели всех упомянутых выше культур, требовало тяжелейшего труда, но вместе с о скотоводством оно было большим благом для человечества, потому что, как ни скромен был все еще пищевой рацион, однако постоянный голод перестал быть в эпоху энеолита непременным спутником жизни людей; оседлая жизнь и более регулярное питание в течение многих столетий в конце концов приводили к довольно заметному превышению рождаемости над смертностью. Зона обитания скотоводческо-земледельческих племен стала сравнительно густо покрываться селениями и постепенно расширяться.

276


27г


Однако, сколь ни относительно велик был прогресс, достигнутый раннеэнеолитическими культурами предгорий и Плодородного полумесяца, ни одна из них ни в VI, ни даже в IV тысячелетии до н. э. не смогла перешагнуть важнейший рубеж, за которым начинается создание прибавочного продукта. Если общество создает прибавочный продукт, то это позволяет части общества освободиться от тяжелого физического производительного труда, возложив его на остальную часть. За этим рубежом начинается эпоха цивилизации, которая была куплена ценой возникновения классового общества, антагонизма общественно-экономических классов. Наиболее благоприятные природные условия, которые позволили ранее всего перейти этот неизбежный в развитии всякого общества рубеж, как оказалось, были налицо именно в низовьях больших речных долин субтропической и тропической зон, несмотря на то что освоение их человеком вначале было делом очень трудным. Наносная, богатая илистыми минеральными отложениями, легкая почва при условии орошения исключительно благоприятна для выращивания злаков, в ней можно было рыть каналы и бассейны даже мягкими медными или деревянными орудиями; жаркий климат, способствующий высоким урожаям на увлажненной земле и снижению потребностей человека в одежде, в жилище и даже в питании, — все это позволяло уже на грани каменного и меднокаменного веков обрабатывать сравнительно много земли, получать с нее большие урожаи и создавать запасы продуктов сверх строго необходимого для содержания самих работников и их малолетних детей. Но, конечно, сначала надо было укротить реки.
Так или иначе, история первых подлинных цивилизаций мира IV—

2. тысячелетий до н. э. — это в первую очередь история долины Евфрата (Нижней Месопотамии, или Южного Двуречья, ныне в Ираке), долины Керхе и Каруна (Элама) и долины Нила (в Египте), а затем уже сопредельных с ними стран. Немного позже или почти одновременно возникла классовая цивилизация в долине Инда (ныне в Пакистане), однако письменные памятники этой цивилизации скудны и до сих пор не расшифрованы. Недостаточно ясен ход создания китайской цивилизации, возникшей в бассейне реки Хуанхэ лишь с середины II тысячелетия до н. э. (а также догреческой, возникшей несколько раньше).

В которой из трех речных долин — в Эламе, в Двуречье или в Египте — рубеж цивилизации был перейден раньше всего, еще не совсем ясно (возможно, что в Египте), но так как ранняя история сложения такого классового общества, которое возникло спонтанно и без влияния более древних классовых обществ, яснее всего освещена документальными данными для долины Евфрата, то целесообразнее начать описание этого процесса на материале Месопотамии.

Еще по теме Сознание людей накануне возникновения цивилизации • Познание мира и рождение искусства:

1. Общественный строй земледельческого населения Передней Азии накануне возникновения цивилизаций
2. ПРОЦЕСС ПОЗНАНИЯ МИРА. ТРИ СОСТОЯНИЯ СОЗНАНИЯ.
3. Пережитки капитализма в сознании людей
4. ГЛАВА III РОЛЬ ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ В РАЗВИТИИ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
5. Картина мира древних людей.
6. СОЗНАНИЕ И ЦИВИЛИЗАЦИЯ*
7. Глава IX Новое время: рождение индустриальной цивилизации (XIX - начало XX века)
8. Тема ВОЗНИКНОВЕНИЕ ДРЕВНЕЙШИХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ ВОСТОКА
9. Возникновение и сущность сознания
10. Познание человеком мира и самого себя