«Как денди лондонский одет»: дворянское общество после войны
Когда победители Наполеона вернулись в Россию, то сразу же появилось ощущение спертого воздуха. Литератор Ф. Н. Глинка говорил по этому поводу: «если рыбу, разгулявшуюся в раздольных морях, засадят в садок, и та всплескивает наверх, чтобы вздохнуть вольным Божьим воздухом: — душно ей! И душно было тогда в Петербурге людям, только что расставшимся с полями побед, с трофеями, с Парижем, и прошедшим на возвратном пути сто триумфальных ворот почти в каждом городке, на которых на лицевой стороне написано: ‘Храброму российскому воинству”, а на обратной: “Награда в Отечестве”. И эти разгулявшиеся рыцари попали в тесную рамку обыденности, в застой совершенный, в монотонию томительную»89. «Новые дворяне», будущие декабристы и люди этого круга, сразу же почувствовали затхлость, консервативность и ограниченность большинства дворянства. В обеих столицах было весело. Балы следовали за балами, иллюминация и фейерверки сменяли друг друга. Как отмечал около ста лет тому назад историк Н. Ф. Дубровин, «нашествие на Россию “двунадесяти язык” не заставило людей со средствами изменить свои привычки, не обновило их. Эта часть населения, меньшая по численности, но сильная своим общественным положением, не устранила даже от себя прежнего пристрастия ко всему иностранному. — “Мы только и ожили, — говорили великосветские дамы, — когда явились к нам пленные”»90. «Выморозки», бывшие солдаты «Великой армии», «рассыпались партиями во внутренние губернии и расхватывались всюду, где только появлялись; в дворянских семействах устраивались для них обеды, балы, а барыни и барышни влюблялись»91. «Изгнав дерзкого галла за пределы своей земли, — писал Ю. К. Арнольди, — Русь высказала обычную великую черту своего характера: она позаботилась о пленных неприятелях, которых насчитывались десятки тысяч. Редкий тогда был дом, в котором не встречался бы пленный француз: иметь у себя “своего” француза, это установилось тогда само собою для каждого порядочного дома»92. В карикатуре Теребенева изображен среди прочих обманщиков француз, который, качаясь на стуле, самодовольно любуется билетом, со стоимостью урока: 10 руб. в час. За ним стоит мальчик с книжкою, возле него французские романы, история Франции, географическая карта Франции, законы же русские и русская грамматика валяются под столом. Вспоминается и обобщенный образ доброго д’Аббе, учившему «всему шутя» Евгения Онегина. Впрочем, оппозиция в виде консервативной тенденции тоже присутствовала. «Я старый человек,—писал житель окрестностей Санкт- Петербурга, — и — быть может, немного мне осталось жить на свете; но дорого бы дал дожить до того времени, когда любезные наши соотечественники, познав в самих себе стыд, стали бы говорить по-русски»93. Высшее общество преклонялось перед французами, но масса народа ненавидела их. Даже часть дворянства отождествляла их со словом «cochon» (франц. — свинья, боров. — Л. В.)94. Один из основателей русского консерватизма Ф. В. Ростопчин, с осени 1816 г. живший в Париже, свои многолетние наблюдения над жизнью Франции и французов отразил в записке «Картина Франции 1823 года». Он представил ее Александру I. «Француз — самое тщеславное и корыстное существо в мире, — писал Ростопчин. — Господствующая страсть его — стремление к упрочению своего благополучия; главное его занятие — пресмыкание у источника всех благ земных Француз — неспокоен от природы; он живет в прошлом, мечтает в настоящем и беззаботен на счет будущего; он определяет свое существование 24-мя часами. Он изменяет свои мнения также быстро, как и моды, подверженный всем возможным влияниям, неспособный на истинное чувство, он — постоянная жертва минутных ощущений и всегда готов совершить какую-нибудь нелепость. В нем слово постоянно предшествует мысли; действие — причине и все его существование — какая-то случайность»95. Напрасно Ф. В. Ростопчин и почти вся отечественная периодика высмеивали подражание французам. Это было общее поветрие, тем более что большое значение в жизни тогдашнего дворянского «общества» играла Ее Величество мода. Люди в основном состоятельные (как будущие декабристы) пытались уследить за быстро меняющейся модой. По портретам и модным картинкам в журналах мы можем представить, как выглядели франты того времени (когда носили не мундир, а партикулярный костюм) и их близкие. Дамскую моду уже более полутора столетий диктовала Франция, а мужскую — с конца XVIII в. Англия. Недаром в «Евгении Онегине» А. С. Пушкина литературный герой «как денди лондонский одет». Однобортный сюртук у мужчин с полочками, скошенными назад от уровня талии до закругленных углов пол, достигавших бедра, в 1825 г. стал называться «редингот»96. Наполеоновские войны оказали влияние на общий стиль. С 1800 по 1820 гг. модники носили высокие сапоги. Некоторые фасоны были взяты из военной униформы и названы именами полководцев и генералов. Были популярны сапоги «Веллингтон» (высокие сапоги без отворота, впоследствии так стали называться резиновые сапоги), полусапожки «Блюхеры» и «Альберт». Ботфорты и гусарские сапоги достигали середины голени сзади, поднимаясь мысом спереди почти до колена; они были на низких каблуках и шились из черной кожи. Гусарские сапоги были с отвернутыми голенищами97. В свою очередь, «казацкая мода» и подражание казакам также были модным поветрием в посленаполеоновской Европе. В России это проявлялось меньше. Так же как и в Европе, появились, однако, «казаки» — широкие штаны, присборенные на талии и стянутые шнурками вокруг лодыжек. С 1816 г. фрак (это название было дано ранее сюртуку с фалдами и отгибающимся воротником) стал официальным костюмом. В 1820-1840 гг. мужские сюртуки кроились с приспущенными плечами, узкой талией, над которой выпячивалась подбитая грудь, а фалды или полы изгибались поверх округленных бедер — удивительно наблюдать столь женственный силуэт в эпоху активного прогресса. Сюртук и жилет редко были одного цвета: жилет часто носили светлее, вечером, как правило, белый. Постепенно для жилетов стали использоваться более яркие цвета и узоры. К 1816 г. свободные штаны ниже колен — бриджи — надевали только с вечерней одеждой, для верховой езды или при дворе, где они были обязательными. Вместо них с 1795 по 1850 г. носили тесно облегающие панталоны, сначала они заканчивались ниже голени, а позже—у лодыжки, обычно имели разрез с одной стороны. Для дневного туалета с 1807 г. в моде были брюки, имевшие небольшой откидной клапан-застежку. Трудно найти различие между панталонами и брюками, так как эти термины были взаимозаменяемыми. Естественный «неоклассический» стиль мужских причесок продержался четверть века, приблизительно с 1800 г. и до 1825 г., когда небольшие баки стали длиннее. К 1825 г. некоторые мужчины стали отпускать небольшие усы. Набор тканей и цветов для мужской одежды был довольно ограниченным: атлас и бархат для сюртука, жилета и бриджей были оставлены для придворной или церемониальной одежды, а повсеместно популярным и модным как для вечерней одежды, так и для дневной стало сукно. Иногда сюртуки и пальто имели бархатные воротники. Для пошива сюртуков и брюк использовалась нанка — желтоватокоричневая хлопчатобумажная ткань, первоначально импортировавшаяся из Нанкина в Китае. Конечно же, более разнообразной была дамская мода. Будущая императрица Александра Федоровна, прибыв в Россию для вступления в брак с великим князем Николаем Павловичем, вспоминала о своем первом появлении на обеде 18 июня 1817 г. в Коскове: «Так как фургоны с моей кладью еще не прибыли, то мне пришлось явиться на большой обед в закрытом платье, весьма, впрочем, изящном, из белого гроденапля, отделанном блондами, и в хорошенькой маленькой шляпке из белого крепа с султаном из перьев марабу. То была самая новейшая парижская мода»98. Гроденапль — это плотная гладкокрашеная шелковая ткань, названная по первоначальному месту производства — г. Неаполю; ее ткали в несколько толстых нитей, чем и достигалась плотность ткани. Наступала эпоха романтизма. К 1820 г. она проявилось и в женском костюме. Как сообщает книга по истории моды, написанная Джоан Нанн, «мягкие муслиновые платья сделали излишними любые предметы нижнего белья, которые могли бы испортить естественную линию». Дошло до того, что некоторые смелые девушки отказались от корсетов, надевая простое розовое трико, как самые прогрессивные женщины в Париже.
Модницы стали отказываться от лифов с китовым усом и кринолинов... Но в это время снова началась эпоха корсетов. «Французское слово “корсет” стало употребляться в Англии и Америке в конце XVIII в., как изысканная замена слова “шнуровка”, но многие годы эти два термины использовались параллельно. После 1820 г. корсеты или шнуровки стали важной деталью туалета XIX в., несмотря на протесты модных журналов. Новые корсеты, сшитые обычно из хлопчатобумажной ткани саржевого переплетения, подчеркивали округлые плавные линии бюста и бедер и узкую талию при помощи тщательно подобранных клиньев...»99. «В 1820-х гг., — продолжает Джоан Нанн, — линия талии устойчиво понижалась, достигнув около 1825 г. более естественного положения. Талию туго стягивали корсетом, часто подчеркивали широким поясом и пряжкой или бантом». «Приблизительно с 1806 г., — пишет исследовательница, — женщины носили в качестве нижнего белья сорочки и кальсоны, покрой которых напоминал мужские нижние панталоны, но штанины не соединялись в промежности. С 1812 по 1840 год носили длинные прямые кальсоны, названные панталонами, которые опускались ниже голени и отделывались защипами, английским шитьем или кружевом и были видны из укоротившихся юбок 1820-гг. Они вышли из моды к 1840 г., но дети носили их вплоть до 1850-х гг. Панталоны обычно шили из хлопчатобумажной ткани, или тонкой шерсти»100. Модные чулки из шелка, некоторые с хлопчатобумажным верхом, и каждодневные чулки из хлопка и шерсти были обычно белыми (бледно-розовые чулки появились только в 1830-х годах). Появляются неизвестные ранее виды дамского костюма, например, спенсер — короткий жакет, достигавший модного уровня талии, обычно контрастный по цвету к платью. Он возродился вновь как верхняя одежда для улицы в 1839-1840 гг. Как дневное платье носится платье ротонда-роба (1817-1850), завязывающееся спереди ленточными бантами или застегивающееся скрытыми крючками и петлями (после 1848 г. называлось рединготом; до этого так называлось пальто). Длинные меховые боа, узкие шарфы и широкие шали были в моде с 1800 по 1830 гг. В 1820 г. на фабрике в Пейсли (Шотландия), как и в других европейских странах, начали производить тонкие шерстяные шали с вытканным рисунком в восточном стиле. Постепенно меняется и прическа: к 1815 г. повсеместно был принят прямой пробор (остававшийся в моде до 1860-х). На затылке волосы стягивались в узел очень высоко. К 1820-м годам использовались чепцы из тюля, муслина и кружева для утра. Полосатый шелк и хлопчатобумажные ткани, а также шерстяная шотландка были очень популярны с 1820-х годов. Более разнообразными становятся головные уборы. К 1820-м годам чепцы делаются из тюля или муслина с кружевами. К вечерним туалетам теперь полагались также тюрбаны типа «мамелюк» из белого атласа (1804) или «мадрас» (1819), сделанный из голубых и оранжевых индийских платков. Издававшаяся с начала 1825 г. первая частная газета в России «Северная пчела» почти в каждом номере сообщала о переменах в парижских модах и о том, что носят в Санкт-Петербурге. Так, «Северная пчела» за 1 октября 1825 г. (№ 118, «четверток») сообщала: «На блестящем бенефисе г-жи Дю- ровой и Азаревичевой младшей, 28 сентября, несколько дам было в гроденаплевых101 шляпках с множеством перьев марабу102, закрывающихся тульею. Цвет шляпок голубой и белый: перья вообще белые. В первом и втором ярусе мы заметили много блондовых103 чепцов104 большого объема с цветами и с висячими концами, но больше всего было видно простоволосых уборов. На прогулках и в экипажах видно много плащей из драдедама105, с кистями и зубчатыми воротниками и плащей зеленых, оливковых, коричневых». Новая мода коснулась и бальных туфель. Они теперь были на плоской подошве или с очень низким каблуком. Как пишет исследовательница Джоан Нанн, «их шили из шелка, сукна или лайки на день, из шелка или атласа для вечеров»106. Так одевались в высшем и дворянском обществе; примерно так же одевались будущие «декабристы» и «декабристки». Внешний шик дворянской моды далеко не соответствовал состоянию помещичьего хозяйства, по которому сильный удар нанесли военные расходы и инфляция. Господствующее сословие было недовольно своим положением, что имело свои основания. С сельским хозяйством нужно было что-то делать. Помещики использовали менее половины своих земель. Расширение помещичьей запашки за счет крестьянского надела, увеличение повинностей, отходничество в неземледельческих губерниях могли иметь лишь кратковременный успех. Разрешить противоречия между натуральной основой барщинного хозяйства и работой на рынок, в связи с развивающимся товарооборотом, оказалось невозможным. Все попытки дворян-помещиков рационализировать свое хозяйство оканчивались крахом. В условиях кризиса положение передового хозяйства оказывалось значительно хуже, чем отсталого. Процент заложенных крестьян за 30 лет, с 1796 по 1825 г., возрос с 6 до 20 с лишним. Кроме того, дворянство было неоднородно: сословие все более расслаивалось. В частности, большая часть дворян были личными дворянами, не имевшими права владеть крепостными крестьянами, их дворянство распространялось только на жену (без детей, которые попадали в неопределенную категорию «обер-офицерских детей»). Свыше 80 % дворян были или мелкопоместными (до 100 душ на каждого), или вообще не имели земельной собственности. Безземельные дворяне в дворянской среде даже не считались «настоящими» дворянами. В 1817 г. они были отстранены от участия в дворянских выборах. Чуть более 1 % дворянских семей были крупнопоместными — имели свыше тысячи душ на одну семью, они владели примерно третью всех крепостных крестьян. Остальные помещики были среднепоместными. Именно мелкопоместные дворяне, имевшие десяток-другой крепостных душ, находились в особенно неблагоприятных обстоятельствах и пытались поправить свое положение за счет подневольных людей. В 1826 г. подследственный А. А. Бестужев писал из Петропавловской крепости к Николаю I: «Мелкопоместные составляют язву России; всегда виноватые и всегда ропщущие и, желая жить не по достатку, а по претензиям своим, мучат бедных крестьян своих нещадно. 9/10 имений в России расстроено и в закладе»107. «Можно упростить формулировку, — пишет исследователь-публицист В. А. Брюханов, — дворяне составляли язву России!»108 Принято считать, что на протяжении всей трети XIX в. кризис помещичьей экономики носил всеобъемлющий характер. Этому способствовала неблагоприятная мировая сельскохозяйственная конъюнктура, сохранявшаяся до 30-х годов XIX в. Отсюда оппозиционность дворянства (вплоть до дворянской конспирации), но для большинства дворянства отмена крепостного права грозила полным разорением. Тем более что помещичьи имения, по подсчетам историка Б. Н. Миронова, в целом сохраняли свою доходность. Определенные резервы у самодержавия и феодального способа производства в данный период еще оставались. Продолжалось, хотя и замедленное, развитие производительных сил, что подтверждается также исследованиями Н. М. Дружинина, И. Д. Ковальченко, Л. В. Милова, В. А. Федорова, Л. Р. Горланова, К. М. Ячменихина и ряда других историков. С начала XIX века в России стали развиваться такие рентабельные отрасли помещичьего хозяйства, как производство подсолнечного масла и свеклосахарное производство. Эти отрасли были монополизированы дворянами. Рентабельность свеклосахарного производства в дореформенной России была проанализирована исследовательницей К. И. Юрчук109. Первый свеклосахарный завод был основан в России в 1800 г. помещиком Бланкеннагелем. Кроме сахара, здесь из сиропа изготовляли ром и водку. Завод перешел в 1809 г. в руки помещика Герарда. В 1808 или 1809 г. И. А. Мальцев открыл в деревне Дядьковичи (с 1810 г. — Дядьково) свеклосахарный завод, который продолжал успешно действовать и в середине XIX в. На заводе в селе Дядьково также изготовлялся не только сахарный песок, но водка и ром. Как бы там ни было, даже незадолго до отмены крепостного права, по свидетельству писателя П. Д. Боборыкина, две трети дворянства были против освобождения крестьян110. Преувеличивать степень разложения феодально-крепостнической системы, вероятно, не стоит. Определенные резервы у строя еще оставались.