ОТ ФИЛОСОФИИ ЯЗЫКА К ФИЛОСОФИИ СОЗНАНИЯ (Новые тенденции и их истоки)

Философские проблемы языка и логики — динамично развивающееся научное направление. Особый интерес к нему сейчас связан не только с постоянным стремлением прояснить общие механизмы и закономерности мышления, но и понять то, как же человек способен перерабатывать, трансформировать и преобразовывать огромные массивы знаний в крайне ограниченные промежутки времени.

При составлении данного сборника ставилась задача подобрать яркие классические работы, а также свежие публикации, наиболее полно отражающие происходящие изменения в проблематике философии языка и тех разделах современной логики, которые ориентированы на естественный язык. К несомненно базисным исследованиям можно прежде всего отнести работы М. Дам- мита и Дж. Серля. Именно цикл работ британского философа М. Даммита 70-х годов (из которого в сборнике публикуется, пожалуй, его наиболее известная статья "Что есть теория значения?") существенно способствовал сдвигу от отдельного, автономного изучения семантических и прагматических аспектов значения к их совместному, целостному рассмотрению. Работа американского философа Дж. Серля "Интенциональность", известного в нашей стране в качестве одного из основоположников теории речевых актов, оказала и оказывает в восьмидесятые годы сильное влияние на переориентацию философской проблематики языка в проблематику философии сознания (philosophy of mind). Публикуемые в сборнике работы Г. Фреге,

Дж. Остина, Н. Малкольма и др. позволяют в какой-то степени представить истоки происходящей трансформации в зарубежной философии языка.

В чем же особенность современных подходов к анализу языка? Ранее— в 30-40-е и частично 50-е годы—лингвисты, следуя установкам Ф. Соссюра и Л. Блумфильда, свое внимание концентрировали на анализе элементов поверхностных структур (фонем и морфем) и их классификации. Логики, развивая семантические идеи Г. Фреге и Б. Рассела, в основном интересовались проблемами истины, референции и существования, то есть того, что традиционно ртно- сится к логической семантике. Поскольку практически до начала 50-х годов лингвистика и философия не взаимодействовали между собой, постольку концептуальный базис философии языка как самостоятельного научного направления еще не был сформирован. Немногочисленные работы по философии языка того периода обнаруживают несомненное влияние либо дескриптивной лингвистики Л. Блумфильда, либо логического эмпиризма.

Несмотря на внутреннюю системность и упорядоченность, структурная лингвистика и логическая семантика имели один существенный недостаток — слабую связь с реальностью и практической деятельностью людей. Все больше и больше назначение этих теоретических конструкций отдалялось от первоначально здравой цели — объяснения механизмов функционирования языка — и приобретало самодовлеющий характер. Отсюда вполне закономерен в 60—70-е годы резкий поворот к изучению реальных условий функционирования языка, его прагматических аспектов1. Важную роль в этом прагматическом "повороте" сыграли философские идеи позднего Витгенштейна.

Как хорошо известно, критика, которой подвергся "Логико-философский трактат", побудила Витгенштейна к пересмотру своих позиций. Вместо поисков логически совершенного языка Витгенштейн обратился к рассмотрению обыденного языка в его "неочищенном", первозданном виде. В частности, он обращает внимание на роль субъективных факторов в изучении языка, важность которых была давно известна лингвистам. Особенность же подхода Витгенштейна в том, что он поставил эти факторы в центр своей теории. При этом

'См.: Новое в зарубежной лингвистике, вып. XVI: Лингвис- ти«геская прагматика. М.. 1985.

важно также отметить, что Витгенштейн шел к рассмотрению обыденной речи, отправляясь не от лингвистических концепций, с которыми он и не был хорошо знаком, а от опыта конкретного анализа языка.

Витгенштейн приходит к мысли о необходимости учета не только внутриязыкового контекста, но и вне- языковой ситуации, которую образует вся система человеческой деятельности, включающая в себя язык как один из ее элементов1 . Так формируется концепция значения как употребления, положившая начало мощному потоку современных работ по прагматике.

Развитие этой основной идеи Витгенштейна пошло по крайней мере по двум направлениям. Следуя Дж. Остину, П. Стросону, Н. Малкольму и др., она реализовалась в детальном анализе фактического употребления естественного разговорного языка. Представленные в сборнике статьи Дж. Остина и Н. Малкольма на примере анализа употребления выражения "Я знаю" наглядно показывают, каким образом в рамках лингвистической философии получила свое развитие основная идея Витгенштейна. Однако в современной философии языка существует противоположная тенденция (отраженная в данном сборнике статьей Д. Дэвидсона), сторонники которой отрицают правомерность приравнивания значения и употребления, смысла и конвенции.

Гораздо более плодотворным и конструктивным оказалось второе направление, в рамках которого основное внимание уделяется контексту употребления языка, а не тому, что дано в самом употребляемом выражении. При этом понятие "контекст" включает различные аспекты: вербальный и невербальный, историко-культурный, психологический, социальный и т.д. В частности, понятие контекста реализуется в виде дискурса как определенной последовательности речевых актов, связанных в глобальные и локальные текстовые структуры; в виде "фонового знания о мире", организованного посредством "фреймов", "сценариев' , хранящихся в семантической памяти индивида и т.д.2 .

Наконец, расширенное толкование понятия "контекста" предполагает в обязательном порядке и учет того индивидуального когнитивного состояния, в котором находятся конкретные носители языка. В данном случае имеется в виду, что употребление языка осуществляется людьми с различным познавательным и жизненным опытом, на сугубо отличном друг от друга "мотивационном фоне", в котором находят свое отражение индивидуальные намерения и цели, потребности и нормы, знания и убеждения и т.д. Естественно, что в действительности ни о каком когнитивном единообразии не может быть и речи, хотя именно на этом допущении и основывается возможность распространения логических методов на область дискурса.

Следует отметить и сложную структуру самого акта употребления. Как показано в ряде современных исследований3 , люди, пользующиеся языком, "делают" одновременно много разных "дел", для чего им требуется планирование и управление дискурсом в ходе диалога, понимание, хранение, и извлечение знаний и т.п. Мы можем далее предположить, что понятия когнитивного состояния носителей языка, контекста (включая, микро- и макроструктуру текста, социально- культурные характеристики контекста и т. д.), акта употребления (включающего стратегии планирования и управления дискурсом) связаны между собой и, более того, совместно "работают" для объяснения общего феномена понимания и порождения языка. Но как это происходит в рамках единой модели, пока не совсем ясно.

Самым поразительным является тот факт, что на реализицию всех процессов понимания и порождения языка уходят какие-то миллисекунды. По сравнению с "простым" фактическим анализом употребления конкретных выражений процессы, происходящие в рассматриваемых нами случаях, гораздо более сложны, и в ближайшем будущем нам удастся в лучшем случае смоделировать лишь их отдельные фрагменты. Построение же полной модели употребления языка является перспективной и неотложной задачей как для психологии, логики, лингвистики, философии языка, так и для теории искусственного интеллекта, информационной технологии.

* * *

В конце 60-х — начале 70-х годов в зарубежной аналитической философии было достаточно четко осоз- нано, что полноценная модель языка уже никак не может ограничиться только семантическим подходом, необходимо включение в общую модель языка и прагматических аспектов его функционирования. Отсюда обозначилась задача — совместить в рамках одной теории семантические и прагматические "стороны" языка, другими словами, подходы Г. Фреге и Л. Витгенштейна. И не случайно, что решить эту проблему попытался М. Даммит — последователь Витгенштейна и одновременно автор очень известных работ по философии языка и математики Фреге4 .

В рамках естественного языка, по Даммиту, любое выражение необходимо рассматривать в контексте определенного речевого акта, поскольку связь между условиями истинности предложения и характером речевого акта, совершаемого при его высказывании, является существенной в определении значения. Это позволяет Даммиту утверждать наличие двух частей у любого выражения — той, которая передает смысл и референцию, и той, которая выражает иллокутивную силу его высказывания, другие характеристики употребления. Соответственно теория значения также должна состоять из двух "блоков" — теории референции и теории употребления языка. Следовательно, основная проблема теории значения состоит в выявлении связей между этими "блоками", то есть между условиями истинности предложений и действительной практикой их употребления в языке.

По Даммиту, теория значения считается приемлемой лишь тогда, когда она устанавливает отношение между знанием семантики языка и способностями, предполагающими использование языка. Поэтому семантическое знание не может не проявляться в наблюдаемых характеристиках употребления языка. При этом сами наблюдаемые характеристики могут служить исходной точкой, от которой можно восходить к семантическому знанию. И в этом смысле цели анализа Даммита вполне обоснованны и понятны. Очевидно также, что до проведения конкретных исследований невозможно угадать, какое место займет знание семантики того или иного языка в общей картине, отражающей все процессы говорения и понимания языка.

Для выявления связи между двумя "блоками" теории значения Даммит предлагает рассматривать знание условий истинности как некоторую эмпирическую способность опознавания. Поскольку такой способ принятия решений об истинностном значении одновременно является и практической способностью, он и образует необходимое связующее звено между знанием и использованием языка. Но тем самым Даммит предлагает согласиться с тем, что в знание о языке могут входить лишь такие концепты, которые индуцированы непосредственно чувственно-наличными данными. Соответственно наше обучение языку сводится к умению делать утверждения в опознаваемых обстоятельствах, и при этом содержание предложений не может превосходить то содержание, которое было дано нам в обстоятельствах нашего обучения. В этом свете аргументация Даммита очень похожа на позицию Юма и не может быть принята. Действительно, подобно Юму, мы задаемся вопросом — каким образом в наших идеях может присутствовать нечто такое, что не может быть извлечено из наших впечатлений?

Даже если мы и можем, вопреки Даммиту, приобретать знание, выходящее за пределы наших возможностей опознавания, возникает другая сложная проблема— каким же образом такое "неопознаваемое" знание проявляется в фактическом использовании языка? Ведь, по Даммиту, опознаваемые условия истинности служат единственным средством связи между знанием и использованием языка.

Приемлемый подход, на наш взгляд, заключается в том, что использование языка следует отождествлять не со способностью устанавливать истинностные значения предложений, а скорее с более широкой способностью интерпретировать речевое поведение других лиц. Принимая такой взгляд, мы отказываемся от ложного предположения, в соответствии с которым способность понимать и использовать некоторое выражение обязательно предполагает способность опознавать некоторый данный объект как носитель этого выражения. В действительности же можно обладать способностью интерпретировать предложения и в то же время быть неспособным точно опознать объект, обозначаемый ими.

Очевидно, что человек не может говорить и понимать выражения какого-либо языка без соответствующих семантических знаний. Но, зная только значения, он еще не в состоянии понимать данный язык и говорить на нем. Точно так же нам недостаточно знать содержание музыкальной пьесы, чтобы ее исполнить;

для этого необходимо еще нечто более важное — умение играть.

Для того чтобы понимать язык (говорить на языке) , приходится осуществлять много разных операций, служащих выявлению единственно верного значения: конструирование из звуков цепочек слов, организация этих цепочек для того или иного конкретного значения из тех многих, которыми они могут обладать; установление пранильной референции и многое другое. Но в любом случае осуществляется ряд выборов, правильность которых зависит уже не только от отдельных операций, но и от правильности заранее построенных стратегий, которые уже не являются на самом деле только частью того, что означают выражения языка. Поэтому если некто будет знать только значения выражений и больше ничего, то он не сможет ни говорить на языке, ни понимать его.

Другими словами, понимание значения предполагает объединение лингвистических и экстралингвистических знаний, явной и фоновой информации. Но этот путь далеко уводит нас за пределы как философии языка, так и традиционного лингвистического анализа. Тем не менее он в настоящее время кажется единственно приемлемым. И этим объясняется столь широкий интерес к подходу М. Даммита, предпринявшего попытку такого рода.

Возвращаясь к теории значения Даммита, следует заметить, что некоторые неразрешимые проблемы этой теории обусловлены стремлением соединить в рамках одного подхода два принципиально различных типа теоретических концепций — семантические и прагматические. Семантические теории отличаются от прагматических, на наш взгляд, по объекту исследований, форме теоретических обобщений и конечной цели. Если семантика рассматривает некие' "смысловые инварианты", неизменные относительно конкретных ситуаций употребления, то цель прагматического исследования — анализ и объяснение именно конкретных ситуаций употребления. Можно сказать, что семантика имеет дело с идеализированным объектом, "теоретическим конструктом", тогда как объект прагматики — более индивидуальный, эмпирический.

Эти различия в объектах исследовании во многом предопределены целью теоретических концепций. Прагматические теории ориентированы скорее не на прояснение отношений между языком и реальностью (как семантические), а на экспликацию знания, уже данного в имплицитной способности субъекта. Такая установка строго вытекает из известных требований аналитической философии, сформулированных еще Витгенштейном. В соответствии с целями и объектом исследований складывается и форма теоретических конструкций и обобщений. Прагматические концепции — это в основном стратегии, принципы, "наборы" далеко не однозначных правил типа принципов коммуникативного сотрудничества Грайса, тактичности Лича' и т.д., в то время как семантические теории объясняют языковые факты путем строгой спецификации системы конкретных правил и условий их действия.

Конечно, дело не только в степени абстрактности объектов семантики и прагматики — различия между этими фундаментальными аспектами языка гораздо глубже, существеннее. Именно это и заставило Витгенштейна совершить известный поворот, привело к изменению многих установок в изучении природы языка. Попытка Даммита соединить воедино столь различные аспекты языка, хотя и оказалась в конечном счете неудачной, прояснила в какой-то степени трудности, возникающие на этом пути.

Появление многочисленных работ по прагматике оказало сильное влияние не только на философию языка, но и на логику.

Не входя в техническое обсуждение этого подхода, который представлен еще эскизно, выделим один ключевой вопрос — должны ли мы пересматривать основные принципы, лежащие в основании логики предикатов (например, принцип подставимости тождественного, как это делают Барвайс и Перри), или все же можно ограничиться менее значительными модификациями. Если предпочтение отдается первому пути, то конструктивное обсуждение возможно только тогда, ког- да предлагается некая формальная система, эквивалентная во всех отношениях логике предикатов. Пока же речь идет о некоторых частных экспликациях ситуационной семантики. ^

Как известно, в рамках общего подхода к семантическому анализу выражений естественного языка базисной является теоретико-модельная семантика. Можно обсуждать ее преимущества и недостатки по сравнению с другими видами семантического анализа — процедурной семантикой5, семантикой концептуальных ролей6 и т.д., но если говорить о логическом анализе естественного языка, то реальных альтернатив теоретико-модельной семантике (по существу логической семантике) просто не видно. Так, все имеющиеся сейчас новые варианты, претендовавшие ранее на принципиальную новизну, оказываются при детальном рассмотрении обобщением и расширением все того же теоретико-модельного подхода. Мы имеет в виду прежде всего "грамматику Монтегю", "теоретико-игровую семантику", иллокутивную логику7, не говоря уже о семантике возможных миров, которая есть собственно философско-логический аналог математической теории моделей. Дальнейшее углубление ориентации логики на естественный язык покажет, в какой степени язык действительно может выступать как серьезный стимул

для ревизии оснований логической теории.

* * *

Идея о важности контекста употребления языка нашла свое воплощение и посредством такого его расширения, когда в понятие контекста включается когнитивное состояние носителей языка. Действительно, языковые выражения указывают не сами по себе — акт референции всегда осуществляется конкретными людьми. И следовательно, если мы хотим идентифицировать их референциальные намерения, нам необходимо знание не только непосредственного контекста употребления, но и многого другого, в частности потребностей, желаний, чувств и намерений носителей языка.

В предшествующий период — 60—70-е годы — в зарубежной философии языка преобладала та точка зрения, в соответствии с которой природу языка можно уяснить, изучая все, кроме сознания индивида, сферы ментального. Сейчас этот запрет снят. Возможно, что решающим обстоятельством такой переориентации явились не чисто научные, а практические соображения, связанные с развитием вычислительной техники, систем с элементами искусственного интеллекта.

Дело в том, что трудности с машинным переводом естественного языка, переход от баз данных к базам знаний, проблемы создания естественноязыкового интерфейса потребовали изменений и в подходах к изучению языка. Неудовлетворительными с практической точки зрения были признаны не только бихевиористская теория языка, но и более поздние модели, учитывающие аспекты употребления. Сейчас общепринятым становится подход, считающий, что успешное моделирование языка возможно только в более широком контексте моделирования сознания1 . И именно этим объясняется несомненный интерес к проблемам, возникшим на стыке когнитивной психологии, теорий искусственного интеллекта, представления и обработки знаний2. Работа Дж. Серля "Интенциональность", глава из которой публикуется в данном сборнике, является такого рода междисциплинарным исследованием.

Серль предлагает ввести в качестве основополагающего понятие интенционального состояния, которое вьшажает определенную ментальную направленность субъекта к действительности. Он обсуждает такие человеческие интенциональные состояния, как ощущения, убеждения, желания и намерения, хотя в принципе число примитивных интенционапьных состояний может быть большим. С точки зрения автора, наша способность соотносить себя с миром с помощью интенционапьных состояний более фундаментальна, чем появление языка. Так, животные, не имеющие языка и не способные осуществлять речевые акты, тем не менее обладают интенциональными состояниями. Язык же появляется как особая форма развития более примитивных форм интенциональности.

Согласно такому подходу, философия языка яв-

'В.М.Ссргеев. Проблемы понимания. — В сб.: Теория и модели знаний, Тарту, 1986, с. 133—146.

2См.: Б.М.Величковский. Современная когнитивная психология. М., 1983. ляется разделом философии сознания. Тогда фундаментальные семантические понятия—типа значения— вполне обоснованно анализировать с помощью еще более фундаментальных понятий, таких, как убеждения, желания и намерения. В отличие от других вариантов этого подхода (например, Грайса) Серль обсуждает проблему значения, привлекая с этой целью понятие интенциональности.

По Серлю, способ, каким язык представляет мир, является расширением и реализацией способа, посредством которого сознание представляет мир. Следовательно, возможности и ограничения языка задаются возможностями и ограничениями интенциональности как конституирующей характеристики сознания. Все это приводит Серля к весьма важному выводу, что ограниченному числу базисных интенциональных состояний должно соответствовать и вполне ограниченное число лингвистических актов. Существенно, по Серлю, и то, что, существа, способные иметь интенциональные состояния, автоматически способны их связывать с объектами и состояниями дел в реальности, то есть, по сути, способны отличать удовлетворение от неудовлетворения этого состояния. Но все же как долин- гвистические формы интенциональности связаны с ин- тенциональностью языка? Каким образом осуществляется переход от интенциональных состояний к лингвистическим актам?

Первый шаг в этом направлении — выбор явно распознаваемого средства выражения интенционального состояния. "Существо, — пишет Серль, — которое способно делать это намеренно, то есть существо, которое не только выражает свои интенциональные состояния, но выполняет акты с тем, чтобы другие узнали его интенциональные состояния, уже имеет примитивную форму речевого акта'" . Однако это еще не конкретные акты типа заявления, просьбы, обещания и т. д.

Следующее условие — наша способность к выполнению лингвистических актов для достижения экстралингвистических целей. Человек, утверждает Серль. который делает заявление, делает больше, чем просто демонстрирует свою веру но что-то — он передает конкретную информацию. Человек, который дает обещание, делает больше, чем доводит до сведения окружающих, что он намерен что-то выполнить, — он создает стабильные ожидания у других относительно своего

'J. Sea г 1 е. Intentionality. Cambridge. 1983, p. 178.

будущего поведения. Таким образом, выполнение лингвистических актов (а их Серль выделяет пять — утверждения, директивы, обязательства, декларации, экспрессивы) гарантируется тогда, когда они направлены на реализацию конкретных социальных целей.

Взятые по отдельности, эти тезисы не вызывают больших возражений. Но в совокупности они, на наш взгляд, дают ошибочную картину того, как язык действительно связан с сознанием. Следуя Серлю, интенциональные состояния спонтанно, имманентно продуцируют сами из себя лингвистические акты, язык в целом. Но матералистические традиции и данные современной психологии убедительно говорят о необходимости более широкого представления связи "языка и сознания" —в рамках человеческой деятельности, обязательно включающей материальную практику. "Сознание... с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди"1 .

С другой стороны, вызывает возражение и основной тезис Серля о параллелях и явной связи типов речевых актов и соответствующих типов интенциональных состояний. Хотя автор и утверждает, что язык есть особая форма развития интенциональности, все же создается впечатление, что сами интенциональные состояния выделяются и анализируются Серлем сквозь призму ранее предложенных им пяти типов иллокутивных актов2 . На наш взгляд, предложенная Серлем типология речевых актов, которая сама по себе проблематична, явно предопределяет типологию интенциональных состояний. Но, несмотря на эти принципиальные замечания, работа Серля все же вызывает несомненный интерес как свидетельство явной психологизации традиционных тем зарубежной философии языка. В ней присутствует также много тонких и глубоких замечаний относительно природы значения, восприятия и т.д.

Переход от интенциональных состояний к лингвистическим актам активно обсуждался еще в лингвистической философии в связи с употреблением выражения "Я знаю". Как известно, представители этого направления, истоки которого связаны с философией "здравого смысла" Дж. Мура и взглядами позднего Витгенштейна, усматривали основную задачу философии в "терапевтическом" анализе разговорного языка, цель которого — выяснение деталей и оттенков его употреб-

' К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 3, с. 29.

J. S е а г 1 е. Speech Acts. Cambridge, 1969.

ления. Несмотря на несостоятельность этого направления в целом как философского течения, конкретные исследования содержат некоторые позитивные результаты по анализу структуры обыденного языка, его отдельных выражений.

Так, Дж. Остин, в представленной в сборнике статье предлагает различать по крайней мере две основные модели употребления выражения "Я знаю". Первая модель описывает ситуации с внешними объектами ("Я знаю, что это щегол"), вторая — характеристики "чужого" сознания ("Я знаю, что этот человек раздражен") . Основная проблема, дискутируемая в рамках лингвистической философии на протяжении уже нескольких десятилетий, связана с второй моделью употребления выражения "Я знаю". Здесь обсуждаются следующие вопросы: каким образом я могу знать, что 'Том рассержен", если я не в состоянии проникнуть в его чувства? Возможно ли считать корректным употребления "Я знаю" применительно к эмпирическим утверждениям типа "Я знаю, что это дерево"?

Следуя Дж. Остину, правомерность употребления выражения "Я знаю" для описания ощущений и эмоций другого человека нельзя отождествлять непосредственно с его способностями испытывать те же ощущения и чувства. Скорее, правомерность такого употребления объясняется нашей способностью в принципе испытывать аналогичные ощущения и делать выводы о том, что чувствует другой человек на основе внешних симптомов и проявлений.

Н. Малкольм, более поздний, чем Дж. Остин, представитель лингвистической философии, в своей статье выделяет двенадцать различных ситуаций, в которых может использоваться предложение формы "Я знаю". В различных ситуациях это выражение выполняет различные функции: "Я знаю" иногда может быть перефразировано как "У меня есть следующие доказательства...", "Я могу продемонстрировать это..." или "Вы можете мне поверить, что..." и т. д.

Но в эти ситуации никак, по мнению Н. Мал кол ь- ма, не укладывается следующее употребление Дж. Муром выражения "Я знаю", вызвавшее столь длительное обсуждение "Я знаю, что это — дерево". Н. Малкольм полагает, что мы не можем употреблять глагол "знать" по отношению к эмпирическим фактам, которые и так очевидны. По его мнению, бессмысленно в силу избыточности фразы говорить "Я знаю, что это — дерево", сидя от него в нескольких метрах. Но что же имел в виду Дж. Мур, настаивая на правомерности такого употребления выражения "Я знаю'*?

Возможно только одно, с точки зрения Н. Мал- кольма, правдоподобное объяснение — Дж. Мур считал, что состояние "знания" как особое ментальное состояние обладает теми же признаками "непосредственности" и "достоверности", что и состояния, соответствующие ощущению, чувству или настроению. То есть Дж. Мур полагал, что человек должен "непосредственно" осознавать свое состояние "знания", точно так же как и другие ментальные состояния. Если это так, то выражение "Я знаю, что это — дерево" в интерпретации Дж. Мура далеко не бессмысленно. Хотя Дж. Мур никогда прямо не выдвигал тезиса, что знание является особым ментальным состоянием, тем не менее, по мнению Малкольма, это следует из его рассуждений.

Субъективистская направленность трактовки состояния "знания" как определенного ментального состояния ясна, и мы не будем на ней останавливаться. Для нас же важен другой вопрос, постановку которого отчасти стимулировала дискуссия относительно "Я знаю": каким образом происходит сопоставление и взаимодействие таких принципиально различных видов информации, как сенсорная и концептуальная? В какой степени вообще можно утверждать о наличии отдельных, изолированных друг от друга ментальных (или интенциональных) состояний8 ? Эти вопросы интересны в настоящее время не только философам, с ними столкнулись и специалисты по представлению и обработке знаний при решении конкретных практических задач. В истории философии существует и противоположная Дж. Муру точка зрения (она представлена статьей Г. Фреге "Мысль"), в соответствии с которой ощущения, чувства, намерения (то есть то, что составляет внутренний мир человека) принципиально отделены от сферы знания. Фреге полагает, что возможно получение информации о внешних объектах способом, отличным от чувственного восприятия. Его аргументация основывается на том, что впечатления, например зрительные, не могут вывести нас за пределы индивидуального внутренненго мира. И следовательно, должно существовать нечто, которое позволяет нам успеш- но общаться и понимать друг друга. Таким "нечто", по Фреге, является мысль.

Определение мысли как особой, отличной от объектов внешнего мира онтологической сущности не может не вызвать законных обвинений Фреге в платонизме.. И это прослеживается при чтении его статьи. Также известны и причины, побудившие Фреге к онтологиза- ции мыслей, — его явный антипсихологизм, стремление полностью исключить какие-либо ссылки на отдельного субъекта, конкретного носителя языка.

В рамках современных подходов полагается, что переход от индивидуального, субъективного к интерсубъективному, объективному осуществляется с помощью языка. Но сам по себе язык есть лишь эффективное средство репрезентации, кодирования различных элементов базовой когнитивной системы индивидов.

Итак, отмечаемая в 80-е годы трансформация от философии языка к философии сознания способствовала значительному обновлению традиционной тематики, более тесной интеграции философии, психологии, логики и теории языка. Она, безусловно, оказывает значительное влияние и на решение некоторых практических задач — влияние, которое могло быть более значимым, если бы философия логики, языка и сознания, развиваемая в общем идейном русле современной буржуазной философии, не была бы методологически ограничена в своих истоках.

В предлагаемом сборнике публикуются статьи,- позволяющие в данном объеме проследить за происходящими в исследуемой научной области изменениями.

В. В. Петров