§ 2. Демократия, тоталитаризм, технократизм

При демократическом режиме политической власти факты негативного влияния политического климата на науку могут быть нейтрализованы. Что же касается режима тоталитарного, то он стремится контролировать или блокировать каналы интернаучной коммуникации и тем самым подрывает основы нормального функционирования науки как социального института. Открытые структуры коммуникации объективно препятствуют тому, чтобы какая-либо одна партия, достигнув политического господства, полностью подчинила бы себе государство. Поэтому тоталитаризм, который являет собой политическую монополию одной партии, с таким подозрением относится к свободным каналам общения внутри научного мира.

Взаимоотношение науки и демократии имеет давнюю историю. Наука возникла в Древней Греции не только одновременно, но и благодаря демократии. Знание имелось и раньше: возводились пирами 225

8 Зак. №674

ды и гидротехнические сооружения, строились дороги и дворцы. Однако носителями суммы необходимых для этого сведений были писцы, ремесленники, жрецы — представители замкнутых каст, в обязанности которых не входило отстаивание истин в открытой полемике. Тайна знания была, по существу, инобытием тайны божественного происхождения государственной власти. Когда в демократических полисах свободные граждане обсуждали государственные дела, а политические деятели вынуждены были отстаивать свои политические программы, — тогда и мудрецы стали стремиться к обоснованию добываемых ими истин. Тогда и зародилась наука, сформировались ее принципы обоснованности и объективности. Под демократичностью науки, естественно, подразумевается акцент не на мнении большинства, а на том, что субъектами научного поиска является свободные люди. «Наука, — по словам В. Вернадского, — является глубоко демократичной, в ней несть ни эллина, ни иудея».

Рассмотрим особенности взаимоотношений науки и политических структур в советский период отечественной истории.

Государственные лидеры в нашей стране не слишком нуждались в компетентных политических советниках, но для решения крупных народнохозяйственных задач, вопросов обороны привлекались видные ученые. Им обеспечивались привилегированные бытовые и профессиональные условия, дозволялась известная независимость взглядов, но их зарубежные контакты контролировались вплоть до полного запрета. Такая система организации научной деятельности была отчасти, в особенности вначале, эффективной, она позволила осуществить выдающиеся прорывы в научных отраслях, обеспечивающих военно- промышленные технологии, космонавтику. Однако со временем производительность научного труда падала, поскольку продуктивность работы ученого в большой степени зависит от широты и интенсивности его контактов с коллегами. Например, вскоре после Первого съезда Международного общества почвоведов в 1927 г., на котором президентом МОП был избран академик К. Д. Глинка, (ректор Петроградского /Ленинградского/ сельхозинститута в 1922— 1927 гг.), произошло резкое ослабление международных связей отечественного почвоведения. Последствия десятилетий изоляции от мирового научного сообщества ощутимы и сегодня. Роль отечественных специалистов на мировой арене непропорционально мала: наши представители отсутствовали на большей части симпозиумов МОП за 1970—987 гг.

Таков один из вариантов контроля за научным миром со стороны политических структур. Вариант, хотя и приобретший в нашей стране гипертрофированный вид, но, по существу, не уникальный. Практически во всех государствах с развитым научным потенциалом име- 226 ются закрытые научные коллективы, где служба безопасности контролирует исходящую информацию, а шпионаж (военный или промышленный) поставляет входящую.

Другой, более сложный, вариант тоталитарного контроля связан с предельной идеологизацией. (Термин «идеология» имеет два основных значения — нейтральный и оценочно-негативный. В первом случае под идеологией понимается некий набор обобщенных продуктивных идей относительно какой-либо социально значимой сферы (например, «идеология реформ», «идеология образования», «политическая идеология» и т. п.) Во втором случае, с изрядной долей сарказма, обыгрывается действительно наличествующее в термине смысловое «масло масляное». В отличие, например, от биологии или геологии как неких понятийных концепций, описывающих определенные предметные области, идеология предполагает в буквальном смысле слова конструирование мысленных моделей как бы самодостаточных, замкнутых на себя самое. Поэтому в негативном смысле под идеологией понимается самодовлеющий мысленный образ, не ориентированный на постижение мира, а, напротив, «подгоняющий» реалии мира к своим собственным меркам.

При тоталитаризме большинство видов экономической и профессиональной деятельности находится в подчинении государства и становится неотъемлемой его частью. Поскольку государство неотделимо от своей идеологии, то почти на все виды деятельности (в том числе и научно-познавательную) накладывает свой отпечаток официальная истина. Можно вспомнить многочисленные факты наклеивания ярлыков, шельмования научных кадров, включения в академии и ученые советы государственных идеологов, которые таким образом получали возможность непосредственно определять судьбы научных деятелей и их открытий. Однако нас интересует не столько фактическая стороны дела, сколько вопрос о том, какие элементы духовной жизни общества объективно могут способствовать идеологическому закабалению науки и какие политические механизмы в состоянии этому воспрепятствовать. Наука — открытая система, соответственно, научно-коммуникативная сеть предполагает непрерывные изменения: установление нетрадиционных каналов связи, введение новых знаков и кодов (например, компьютерные языки). Тоталитарный режим в своей идеологической экспансии на науку осознанно или неосознанно может опираться на такие духовные явления, которые отличаются мировоззренческой и информационной завершенностью (т. е. выступают хранителями, а не производителями знаний), но в принципе способны конкурировать с институциональной наукой по ряду познавательных проблем. Такие духовные явления иногда именуются «народной нау- 227 кой» (например народные агрикультура, медицина, метеорология). Хотя в народной науке отражаются лишь связи между явлениями (в то время как институциональная наука исследует сущности), но знание это—глубокое, целесообразное и нередко высокоэффективное в практическом отношении. Более того, человечество приходит к осознанию гибельности игнорирования бесценных сокровищ мудрости, заключенных в традициях прежних культур. Но тоталитаризм делает ставку не на сокровища, а на объективную ограниченность народного знания.

История науки в нашей стране (и не только в нашей, например в Китае периода «культурной революции») свидетельствует о гонениях на институциональную науку за «отрыв от народного опыта», хотя административное управление, например, сельским хозяйством, зачастую отбрасывало этот опьгг начисто. Популярности в 30—40-е гг. пресловутой агробиологии Т. Д. Лысенко способствовали некоторые глубокие традиции отечественной агрикультуры — космократический пафос совместного («всем миром») преобразования природы и неприятие специализированной, якобы оторванной от народной жизни, «кабинетной», «городской» науки как порождения западной культуры. Такое пафосное умонастроение выразил поэт Николай Заболоцкий в поэме «Торжество земледелия»:

Науку точную сноповязалок, Сеченье вымени коров Пойми! Иначе будешь жалок, Умом дородным нездоров. Теория соединения труда Умудрила наши руки. Славьтесь, добрые науки И колхозы-города!

Другой идейный исток феномена Лысенко—вульгаризированный вариант марксизма с гипертрофированным «классовым подходом», где также присутствовала идея выхода науки из кабинетов, ее непосредственного воплощения в созидательной деятельности рабочего класса. Этой идее отдали дань такие видные марксисты, как А. Богданов, Н. Бухарин и сам родоначальник социологии науки Б. Гессен.

Итак, можно отметить, что, во-первых, тоталитаризм являет собой гипертрофированный вариант социального контроля над наукой и, во-вторых, политический антидемократизм зачастую смыкается с «гносеологическим антидемократизмом» (здесь мы употребляем термин «демократия» в том значении, в каком его использовал В.

Институциональная автономия науки приобретает гипертрофированный вид в теории и практике технократизма, который исходит из того, что научное знание является высшей культурной ценностью и служит необходимым и достаточным условием ориентации человека в мире. При этом идеалом выступает не всякое, а прежде всего естественное знание (биологическое, психологическое, кибернетическое и т. п.). Нетрудно заметить, что свои философские основания технократизм черпает в позитивистской традиции.

В понятии «технократизм» (от греч. techne — искусство, мастерство и kratos — власть) в отличие от близких понятий «сциентизм», «технологизм», «техницизм» и т. п., фиксируются не только мировоззренческие, но и властные претензии, что дает право говорить о технократизме как о политическом режиме — т. е. совокупности методов, средств и приемов, с помощью которой властные органы осуществляют управление обществом и обеспечивают свое политическое господство. При технократическом правлении происходит инверсия отмеченного выше социального контроля: теперь не общество призвано контролировать науку, а напротив, наука — один из социальных институтов — стремится контролировать общество в целом. На практике это означает полное или в значительной степени слияние научно-технической и политической элит. Например, правление чилийского диктатора А. Пиночета называют военно-технократическим. Хотя самого диктатора ни коим образом нельзя отнести к научно-технической элите, однако его политика планировалась по рецептам так называемой Чикагской экономической школы и осуществлялась приверженцами указанной школы.

Существенной особенностью технократического мышления является представление о человеке как обучаемом, программируемом компоненте какой-либо системы, как объекте разнообразных экспериментов и манипуляций, а не как о личности, живущей не по законам естествознания и техники, а по законам родовой сущности человека, личностного бытия, которое отличается разнообразием и богатством опыта, творчеством, свободой выбора и т. п. Технократизм стремится низвести человека до уровня функционального элемента некоторой заданной системы. Так, например, видный венгерский экономист Я. Корнай рисует следующую (оптимистическую, по его мнению) картину будущего, от которой становится не по себе. Пусть разразится термоядерная катастрофа. Пусть весь мир лежит в радиоактивных руинах. Нона другой же день на развалинах будет развешено объявление: «Истребляю крыс. Приманка заказчика. Обращаться туда-то». И из этого первичного акта спроса-предложения должна, по мысли Корнай, возродиться из пепла человеческая культура. Очевидно, что Корнай трактует человека и культуру в биологизатор- ском духе. Средневековая германская легенда повествует о том, как некий профессионал-крысолов не только истребил грызунов в городе Гам- мельне, но и, исходя из своей экономической логики, погубил всех детей города. Легенда оказалась в чем-то пророческой. Печально знаменитый газ лагерей смерти «циклон Б» был изобретен германскими учеными для целей уничтожения грызунов. Смысл этой легенды столь же очевиден, сколь и неприемлем для технократизма: победа в состязании с биологическими конкурентами, достигнутая благодаря технике, еще не делает человека нравственным и культурным.

На идеологическую подоплеку технократизма указывает итальянский философ Э. Агацци. По его мнению, «технология вовсе не помогает нам в выборе целей, но в лучшем случае предлагает оптимальные способы достижения уже поставленных целей. А фундаментальной проблемой человеческого существования (индивидуального и коллективного) является именно выбор целей, поскольку он совпадает с проблемой смысла жизни, общества и истории. Сильной стороной идеологий всегда был богатый ассортимент соответствующих предложений, слабостью же — ограниченность, «партийность» предлагаемых целей и несообразность предлагаемых средств их достижения. Это почти всегда приводило к их провалу в реальной жизни. Именно потому, что технология не предлагает реального выбора целей, она не способна выполнить принципиально важную задачу всякой идеологии (напомним: это не является недостатком ни науки, ни технологии; проблема возникает, когда их пытаются неправомерно вознести до уровня идеологии» [3].

Тоталитаризм и технократизм при всех своих различиях имеют общие черты (не случайно, первый из них иногда именуется «квазитехнократизмом»). И тот, и другой принципиально суживают горизонт жизни общества (и жизни науки в обществе) и не столь важно, достигается ли это при посредстве идеологического прессинга или же с опорой на немногие «выбранные места» из пусть успешных, но неизбежно ограниченных научных направлений. Оба они обещают «порядок» — 230 — экономический, политический, мировоззренческий, познавательный, но в конечном итоге приводят к дезорганизации. Судьба же институциональной науки в дезорганизованном обществе печальна. Примером может служить ее теперешнее положение в нашей стране.

Госбюджетные ассигнования на науку по понятным причинам сокращаются. Информационные каналы, ранее пресекавшиеся соответствующими органами, разрушаются вследствие экономических причин: не хватает средств на научную литературу, зарубежные командировки, доступ в компьютерные сети и т. п. В расчете на душу населения затраты на науку составляют в Израиле — 250 долларов в год, в Южной Корее —140, в России — 30 (1995 г.). Как следствие — международная и «внутренняя» эмиграция научных кадров. Другое следствие—неоправданное распространение всякого рода оккультного, эзотерического, традиционного знания, что свидетельствует об опасности нарушения баланса институционально-научного и доинстигуционального знания. Таким образом, как тотальная несвобода, так и «свобода» как синоним безнадзорности в одинаковой степени губительны для институциональной науки и имеют общее следствие в виде реваншизма доинституцио- нальносги.

В методологическом отношении как в тоталитаризме, так и технократизме абсолютизируются аспекты тождества культуры и цивилизации и игнорируются их различия, что приводит, в свою очередь, в онтологическом отношении к нарастанию моментов их противоположности. Тождество как «безжизненное определение бытия» (Іегель) оказывается губительным и для культуры, и для цивилизации. Попытки подогнать живую жизнь культуры под заданные политические или научные схемы чреваты самыми негативными последствиями. Мнимое тождество оборачивается вполне реальным ущербом. Запущенный бумеранг абстрактной тождественности возвращается вполне реальным тождеством тоталитаризма и технократизма в культурной деструкгивности.

Политика и наука имеют глубинные культурные корни. Они призваны творить приращение Свободы и Истины — великих ипостасей духа культуры. Однако всякое историческое «восстание творческого духа» (М. Волошин) способно достичь лишь очередной ступени Истины и Свободы. Таково неизбывное противоречие беспредельности духа культуры и ограниченности ее плоти (цивилизации). Вместе с тем велик соблазн эту очередную ступень иллюзорно превратить в окончательную. Гоббс называл своего Левиафана «смертным богом», подчеркивая тем самым временный, технический характер сего антропогенного сооружения при всей масштабности его корпуса и рациональности его организации. Однако некоторые из его последователей не избежали 231 соблазна представить Левиафана не делом смертных рук, но самим вечным Богом. Так один из отцов-основателей США писал о цене новой степени политической свободы следующее: «... чтобы дело свободы не было проиграно, я скорее согласился бы увидеть полмира опустошенным; даже если бы в каждой стране уцелели бы только Адам и Ева, но были бы свободными, это было бы лучше, чем то, что есть сейчас» [4]. Идея здесь такова, что Левиафан (метафорическое обозначение цивилизации), подобно Богу, творит «нового свободного человека», — хотя и не путем лепки из скудели или резьбы по кости, а при посредстве исторической выбраковки, «социального дарвинизма». Наши доморощенные либералы-технократы в полной мере унаследовали такой реформаторский апломб, смыкаясь в этом отношении со своими тоталитарными предшественниками.

Проблема осуществления познавательной автономии науки и должного общественного контроля за нею не может быть решена в рамках политики. Она имеет нравственные, этические аспекты.