Креативный человек в межполюсном пространстве дуальных оппозиций переходного периода социокультурной эволюции
Переходный период социокультурной эволюции IX-XI веков как на Руси, так и в Скандинавии характеризовался кардинальным блоком дуальных оппозиций, важнейшей из которых служила дуальная оппозиция, на чьих противоположных полю сах находились разрушающиеся идеалы догосударственной (родоплеменной) организации жизни и вновь формирующиеся идеалы государственной организации.
Противоречие двух этих форм организации заключалось в том, что родоплеменная организация охватывала локальные общности, в которых люди хорошо знали друг друга, а государственная — общности, пространственно отделенные друг от друга. Подобное принципиальное различие двух форм организации обусловило и различия присущих этим формам культур: догосударственной и государственной. Догосударственную культуру, в частности, отличало отсутствие у членов сообщества предпосылок к формированию способности оперировать абстракциями, не соотносимыми с культурным опытом, накопленным в соответствии с поведенческими пра-стереотипами замкнутых локальных миров, опытом, предполагающим воспроизводство только на эмоционально-личностной основе. Процесс трансформации догосударственной формы культуры в государственную, потребовавший три столетия, охарактеризовался возникновением промежуточных образований между большим обществом и локальными общностями, с одной стороны, и насильственным подавлением догосударственных укладов — с другой. Апологеты христианства как на Руси, так и в Скандинавии, хорошо понимали, что до тех пор, пока в догосударственной культуре не сформируется представление о ценности государства, разделяемое народом, большое общество (королевство или княжество с единоличной властью конунга или князя) как целостный организм не только не сможет быть образовано, но и окажется не в состоянии воспроизводить себя, поскольку догосударственная культура препятствует развитию способности членов сообщества к абстрактному мышлению, с одной стороны, и дифференциации индивидуального «Я» и коллективного «Мы», частных, групповых и коллективных интересов сообщества, — с другой. Актуальность формирования новой формы государственной культуры была обусловлена не только потребностью в развитии способности оперировать абстракциями, но и, прежде всего, требованием сдвига ценностей догосударственной культуры. Вновь формируемые ценности государственной культуры не обладали способностью быть органично инкорпорированными в ценности архаичных локальных миров, не вызывая социокультурного раскола, вследствие ожесточенной борьбы разрушающихся идеалов догосударственной культуры с формирующимися и утверждающимися идеалами новой, государственной культуры. Преодолеть подобный раскол единственно давлением со стороны государства представлялось едва ли осуществимым. Интеграция догосударственных общностей в государство требовала их неизбежного согласия в качестве базы для достижения диалога оппозиционных культур [Ахиезер 2006, 39-40]. Подобный диалог обеспечивал законность государственной власти и тех, кто персонифицировал ее в глазах народа, которому предстояло возложить на себя исполнение навязанных ему государством новых обязательств. Идея единовластного правления, как на Руси, так и в Скандинавии, предполагала единовластного правителя (в качестве персонификации государственной власти), соединенного с абстракцией государства. Подобное соединение обеспечивало преемственность связи единовластного правителя со старейшиной рода (клана). И поскольку такая форма огосударствления догосударственной культуры предполагала двухполюсный (с участием народа), а не однополюсный (персональный) принцип реализации власти, на первое время в качестве промежуточной формы во вновь формирующемся в Скандинавии христианском государстве был сохранен Тинг (всенародное вече). Этот институт прямого народоуправления, способный функционировать только в ограниченном пространстве при сравнительно небольшой численности населения, просуществовал, однако, всего два столетия и был отменен. Тем самым в отличие от русской государственности, в становлении и эволюции которой народные собрания сыграли особую роль [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2005, 21], ни один из подобных институтов в Скандинавии не сохранился. Первым препятствием, с которым столкнулись раннегосударственные христианские образования на Руси и в Скандинавии, был социокультурный раскол. Вторым препятствием было усложнение легитимации полномочий власти и привилегий страты, составлявшей государственный аппарат и отсутствовавшей в догосударственных укладах. Как известно, ни одна догосударственная культура не знала промежуточного статуса между вождем и другими членами клана, поскольку на жреца такая функция никогда не возлагалась. Преодоление этого препятствия, занявшее около двух столетий, стало возможным только благодаря сакрализации единовластных правителей в качестве производных от Богов [Marmier 1921, 16-32]. При этом абстракция общего для всех нового Бога Христа способствовала вытеснению языческих идеалов и качественному сдвигу культурных ценностей, идеологически цементирующих вновь сформированный социум [Микайлова 2006,149-152; 163-166; 175-180; 188-192; 196-199; 209]. Однако формирование новой, христианской государственной культуры было неосуществимо без заимствования опыта, накопленного языческой догосударственной культурой, что свидетельствовало об отсутствии самодостаточности государственной культуры и ее стратегической нестабильности. И, наконец, третьим препятствием, с которым столкнулись новые христианизованные государства, помимо установления диалога двух форм догосударственной и государственной культуры и организации переходной формы управления, стало отсутствие механизма урегулирования отношений между общественными группами, утратившими статус объектов догосударственной формы и осознавшими себя субъектами вновь сформированного государства, которое нуждалось в заимствованиях опыта, накопленного догосударственной культурой с присущими ей этическими и эстетическими идеалами. Производным подобных заимствований стал сдвиг ценностей догосударственной культуры и их смысловая трансформация. В частности, культ победы, предполагавший истребление вождей кланов, которым изменяла военная удача, был не чем иным, как заимствованием традиций догосударственной культуры. Подобный механизм легитимации власти посредством побед и делегитимации посредством поражений, бывший производным догосударственной культуры, имел успех, о чем свидетельствует всемирная история, не только на Руси или в скандинавских странах. Более того, государственная консолидация посредством апелляции к образу реального или вымышленного врага также служила заимствованием дуальной оппозиции «свои — чужие» [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2005, 56] из догосударственной культуры, в которой «чужие» (не принадлежащие данному клану) считались врагами и подлежали истреблению. Заимствованием догосударственной формы организации, поведенческие стереотипы которой исключали как понятия разграничения состояний войны и мира, так и представления о разнице между воином и мирным поселенцем, стал и принцип милитаризации жизненного уклада мирного населения, не исключавший, однако, наличия такого важного института догосударственной формы организации власти, как дружина. Именно дружина способствовала мобилизации личностных ресурсов наиболее сильных и талантливых людей, служивших конунгу, формированию их индивидуального сознания и выделению его из коллективного родового сознания. Таким образом, переходный период социокультурной эволюции как на Руси, так и в Скандинавии, характеризовался формированием новой, христианской государственности на основе догосударственной, доосевой (языческой) культуры, трансформируемой в новую, синтетическую, в качестве производного языческой и христианской культур. В то время как догосударственная стадия развития скандинавских народов характеризовалась родоплеменной (клановой) формой организации жизни, общности скандинавских земель переходного периода социокультурной эволюции возглавлялись вождями кланов, разделявшими функции управления с Тингом, всенародным вечем. Вожди кланов и вечевые институты переходного периода служили двумя полюсами дуальной оппозиции догосударственной формы организации власти. К началу переходного периода клановая организация сформировала предпосылки для создания субъектов государственности и последующего синтеза языческой и христианской культур и присущих им идеалов, синтеза, нацеленного на интеграцию замкнутых локальных миров в большое сообщество. Христианское государство достаточно быстро сумело реализовать ликвидацию кланов в качестве социокультурных субъектов. При этом догосударственная языческая культура с присущими ей пра-идеалами подверглась смысловой трансформации, производным которой стал сдвиг ценностей языческой культуры. Именно посредством сдвига ценностей догосударственной языческой культуры скандинавские государственные новообразования сумели преодолеть грозивший им социокультурный раскол между архаичной доосевой культурой и вновь формирующейся государственной христианской культурой, чего так и не удалось достичь Киевской Руси. Значительную роль в объединении земель в Скандинавии христианскими конунгами переходного периода сыграл Тинг, всенародное вече. И хотя Тинг, действовавший в соответствии с поведенческими стереотипами догосударственной культуры, успешно выступил в качестве независимой возможности легитимации королевской власти, вторым институтом власти в Скандинавии он так и не стал, чего не скажешь о роли народного веча в Российской истории. Примечательно, что конунг-правитель и в переходный период продолжал сохранять свою функцию вождя клана, подобно Одину, Тору и Фрейру, обеспечивавшим гарантию права и процветания представителей сообщества, находящихся под их покровительством [Marmier 1921]. В отличие от Киевской Руси, где вече присвоило себе право призывать и из гонять князей [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2005, 57], в Скандинавии Тинг никоим образом не воспринимался в качестве сакрального института власти. И, действительно, христианские конунги Скандинавии не только отчетливо осознавали опасность роста вечевой активности, способной углубить фундаментальные изъяны новой государственности, вместо того чтобы их устранять, но и сумели распознать западню этой новой двойной легитимации власти, ведущей единственно к углублению социокультурного раскола. Переходный период социокультурной эволюции, как на Руси, так и в Скандинавии, сопровождался процессом дифференциации верховной власти и повседневной жизни членов сообщества с одновременной фиксацией в их сознании абстрактных представлений о новой, недоступной для непосредственного созерцания целостности. Именно в переходный период начали закладываться традиции гражданской и профессиональной самоорганизации, истоки которой в Скандинавии восходили к воинам, членам дружины конунга, а в Киевской Руси к членам дружины князя и которая носила военно-торговый характер.
Такой же тип самоорганизации наблюдался и в среде древнерусских купцов, входивших в такие дружины [там же, 72]. Объединители русских и скандинавских земель осознавали, что условием успешного формирования христианского государства являлось развитие способности членов сообщества к освоению абстракции общего интереса, доминирующего над частными интересами локальных общностей. Государственная форма организации жизни в отличие от догосударственной требовала от правителей дифференциации представителей нового сообщества, предполагавшей разделение функционально нерасчлененной, синкретичной клановой целостности на группы в зависимости от исполняемых социальных функций. Члены сообщества, подобно скальдам-воинам, способные осознавать интересы правителя как собственные, как правило, призывались в дружины конунгов, мобилизующих их энергию во имя служения общей цели. Военные победы дружины под предводительством конунга, направленные на служение общим интересам формирующейся государственности, способствовали образованию военной и культурной элиты, без которой не просуществовало бы ни одно государство, создавая, тем самым, необходимые предпосылки для мирного интенсивного развития. В отличие от модели экстенсивного развития Киевской Руси [там же, 63] скандинавская модель продемонстрировала присущие ей качества стабильности и конкурентоспособности. Более того, в противоположность формировавшейся в Киевской Руси государственной модели войны и насилия [там же, 64] государственное образование на скандинавских землях не было силовым предприятием, доступ к новым ресурсам которого обеспечивался посредством их захвата и территориального расширения. И если в Киевской Руси внешние захватнические войны неизбежно трансформировались во внутренние междоусобные, вследствие внутриродовых столкновений за овладение отдельными частями государства, Скандинавия избежала этого благодаря влиянию промежуточной страты скальдов-воинов, служивших эмоциональным связующим звеном между правителем, военной элитой и народом. Тем самым скандинавская власть сумела не только привлечь на благо служения молодого государства военные и культурные силы профессиональных воинов и стратегов, но и трансформировать их к концу переходного периода в составляющее основу государства рыцарское сословие, связанное с государством правовыми обязательствами, чего не удалось сделать древнерусской власти, так и не сумевшей трансформировать привилегированное профессиональное воинство, каковым являлись княжеские дружины, в государствообразующее сословие, связанное с государством правовыми обязательствами [там же, 66]. Любопытно, что в отличие от скандинавских стран на Руси наложение зарождавшейся государственной культуры на до- государственную не способствовало культурно-политической интеграции древнерусского социума, а всё более активизирующаяся роль политики в качестве сакрального атрибута Другого превращалась не только в мощный консервативный фактор, но одновременно становилась главной причиной самоустранения членов сообщества как субъектов политики от ответственности и тем самым от активного участия в ее формировании [там же, 98]. При этом стремление членов сообщества, превращенных в собственность государства, к уходу от власти с целью реализации догосударственного идеала воли, позволяющего противостоять внешним ограничениям, служило производным их стремления к полноте бытия, обусловленного поведенческими стереотипами архаичной догосударственной культуры [Ахиезер 2007, 142-143]. В Скандинавии, напротив, ценность формирующейся государственности провозглашалась малочисленной стратой скаль дов-воинов, служивших глашатаями идей правителя, насаждаемых его дружине и другим членам сообщества. И даже несмотря на то что в скандинавских государствах был сформирован стереотип взаимопроникновения элитного и народного полюсов стабильной власти, конунгам в отличие от князей Киевской Руси [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2005,99] удалось искоренить Тинг, в качестве народного вечевого полюса не способный трансформироваться в институт государственного типа и реализовать авторитарную модель власти. Идеология мира, а не перманентной войны, как в Киевской Руси [там же, 66], разумно заложенная в основание скандинавской государственности, успешно препятствовала абсолютизации свободы воинов дружины, связанных с правителем фиксированными обязательствами. Практика мира заметно ограничила потребность в воинах, дороживших своим местом, утрата которого означала утрату благоденствия, купленного ценой двоеверия как производного обращения в новую (христианскую) веру. При этом относительная, а не абсолютная, как в случае дружинников Киевского периода [там же, 66], свобода, регулируемая взаимными правовыми обязательствами, успешно воспроизводила государственное сознание и личностный ресурс, служащий ресурсом государственности. И если догосударственная форма организации практически исключала любое проявление индивидуального сознания, то переходный период предоставил качественно новые возможности для развития индивидуальных профессиональноличностных ресурсов и их использования в государственной сфере, что в свою очередь способствовало дифференциации военного, торгового, ремесленного и церковного видов деятельности. Благодаря дружинам, служившим своеобразным эмбрионом будущей армии скандинавских королей, были заложены необходимые предпосылки формирования профессиональной военной элиты, чуждой догосударственной культуре с присущей ей не- расчлененностью функций земледельца и воина. Таким образом, в Скандинавии в отличие от Киевской и Московской Руси были созданы все условия для дальнейшего развития формирующейся системы договорно-правовых взаимных обязательств внутри формирующейся феодальной иерархии, а путь развития, заложенный в переходный период IX-XI веков и сформировавшийся в XII—XIII веках, обусловил последующие достижения Скандинавских государств, а также Западной Европы в целом, включая все их социальные и технологические инновации. Переходный период социокультурной эволюции подготовил переход сообщества из догосударственного состояния в раннегосударственное, позволяя не только культурно и исторически преодолеть локальную клановую организацию жизни и учредить первый институт государственного типа в лице королей скандинавских государств и центры государственной власти в столицах этих стран, но и переосмыслить идею власти, основанной на праве сильного, в качестве идеи легитимации власти, наследуемой по праву рождения. Христианизация скандинавских земель, ознаменовавшая вступление скандинавов в первое осевое время, способствовала утверждению присущего ему главного принципа, единоверия [там же, 97], и возникновению католической церкви в качестве института для реализации этого принципа. Абстракция христианского Бога, служившая носителем культурного потенциала, способствовала дальнейшему развитию закладываемых в переходный период социокультурной эволюции основ новой, христианской государственности. Являясь единственно возможным способом укрепления и духовной консолидации государственной общности, христианизация сделалась надежным гарантом сакрального статуса конунга-объединителя как помазанника Бога, активно способствуя не только утрате политического влияния вождями кланов, но и последующему исчезновению самих кланов. Именно в переходный период в Скандинавии, как и на Руси, получила свое развитие новая, синтетическая христианская культура, служившая укреплению основ государственности и возведению культурного фундамента, которого эта государственность была лишена. Особенность развития скандинавской государственности заключалась в том, что осевая абстракция нового христианского Бога не выступала в качестве альтернативы абстракции универсального юридического закона. Объединители оказались способными осознать, что консолидирующий потенциал христианского Бога вряд ли оказался бы им полезным в отсутствие действующих правовых механизмов. Если на Руси периода христианизации и вступления в первое осевое время христианство максимально адаптировалось к архаичному доосевому сознанию [там же, 84], то Скандинавия избрала альтернативный путь роста объединяющего потенциала христианской веры посредством ее соединения с принципами законности в их универсальном понимании (в качестве механизма регулирования отношений между властью, военной элитой и остальными членами сообщества). Тем самым была устранена опасная тенденция кланового противоборства, чреватого неизбежной активизацией социокультурного распада. Новая вера не противопоставлялась закону, как это случилось в Киевской и Московской Руси [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2005, 85], что практически не допускало ее политического объединения с силой, подавляющей закон. Скандинавская государственность сумела избежать социокультурного раскола большого организационно формирующегося сообщества посредством устранения одного полюса власти — народно-вечевого (Тинг) и сохранения другого полюса — авторитарного, в лице конунга, призванного служить воплощением общегосударственного начала. В отличие от Киевского князя, попавшего в зависимость от Киевского веча, руководствовавшегося локальными интересами города, правители формирующихся скандинавских государств сумели вовремя избавиться от двухполюсной модели власти, при реализации которой в масштабах государства власть правителя лишалась второго полюса, дополнявшего и легитимировавшего ее. Естественно, христианизация скандинавских земель не могла ни вытеснить, ни разрушить языческие идеалы пра-предков и базирующиеся на них поведенческие стереотипы, создавая уникальный синтез двух культур и двух религий, производным которого явились вновь сформированные синтетические идеалы и обусловленный ими сдвиг культурных ценностей, результатом которого стала смысловая трансформация образов языческих богов и связанных с ними традиций и обрядов. Более того, идея единого христианского Бога осваивалась народным сознанием именно благодаря переосмыслению его образа в образ непобедимого Воина-вождя Христа в творчестве скандинавских скальдов, сыгравших главную роль в эволюции коллективных и индивидуальных представлений скандинавов и сдвиге ценностей языческой культуры. Именно формирующиеся синтетические идеалы и обусловленные ими новые культурные ценности, служившие производным феномена двоеверия, позволили скандинавам избежать раскола духовной жизни членов сообщества на языческий и христианский полюса. Вследствие удачно достигнутой меры синтеза между двумя полюсами дуальной оппозиции языческой и христианской культур Скандинавии удалось избежать сосуществования языческого и христианского уровней культурного развития, от которого не сумела избавиться Киевская Русь [там же, 88].