2. Переходный период: (1987-1990 гг.)65

Известно, что Зиновьев знал о растущей «утечке» западных идей в Советский Союз через различные каналы (например, «вражеские радиостанции» вроде радио «Свобода», «Голос Америки», «Немецкая Волна» и т. д., визиты обмена между советскими и западными научными, академическими и другими институтами). Тем не менее очевидно, что он долгое время считал Запад уязвимым к советской пропаганде, и подозревал, что во многих областях мира в 1970-х и большей части 1980-х коммунистическая идеология была на подъеме. Подборка его статей, опубликованных в книге, вышедшей под названием «Горбачевизм», содержит рассуждения по поводу ключевых нововведений Горбачева, таких, как «гласность». Для Зиновьева в то время «гласность» — это образец того, как Советский Союз манипулирует западной привычкой интерпретировать советские феномены с точки зрения Запада. Он утверждает, что «гласность» изначально служит для дезинформации Запада, чтобы заставить их поверить, что Советский Союз на самом деле реформирует свою политику в сторону прозрачности власти. Кроме того, коммунистическая система зависима от секретности напрямую, как от главного рычага общественного контроля. Народ, который держат в неведении, легче управляем. Но, похоже, он мало что может сказать на этом этапе по поводу гласности как главной угрозы централизованному государственному контролю. Скорость распада советской идеологической системы — это прямое следствие невозможности для централизованного государства поспевать за событиями. (Хороший пример — это быстрая дезинтеграция советской политики относительно языка, такая быстрая, что к сентябрю 1989 г. стало очевидно: центральное правительство потеряло контроль над событиями, и несколько значимых политиков высказали опасения относительно выживания самого Советского союза.)68

Тем не менее, начиная с французского издания «Le Gorbachevisme», вышедшего в 1987 г., Зиновьев посвятил себя анализу реформ Горбачева. Он начал с уверенного предсказания их полного провала и восстановления советского status quo. Когда последствия горбачевской политики «гласности» и «перестройки» начали подрывать основания старого строя, Зиновьев весьма обеспокоился будущим советского коммунизма, хотя он и был уверен, что тот выживет. К тому же невозможно не заметить явного изменения в отношении Зиновьева к Западу и его растущий испуг перед уроном, который западные капиталистические политические, социальные и экономические институты наносят советским коммунистическим институтам, особенно навязываясь «сверху». Мрачная иллюстрация к этому приводится в «Катастройке».

Хотя он смог уверенно предсказать, что коммунистические проблемы не удастся решить с помощью капиталистических решений, он всегда утверждал, что советская идеология является неотъемлемой частью этого общества и что она может быть уничтожена только вместе с самой советской системой. Он тем не менее предвидел будущее советского коммунизма, простирающегося чуть ли не на тысячелетия. Правда задолго до этого он верил, что советская социально-политическая система падет, и одним из ранних проявлений серьезных изменений стал быстрый распад системы советской идеологии. Этот неоспоримый факт привел к радикальной переоценке автором силы западного идеологического влияния на советское общество.

Зиновьев начинает эту радикальную переоценку в «Кризисе коммунизма», описывая развитие «кризиса» на фоне «настоящего коммунизма», описанного в более ранних работах. Среди прочего Зиновьев обсуждает центральную роль идеологии в коммунистическом обществе и утверждает, что оно шло к кризису еще до того, как Горбачев пришел к власти69. Он утверждает, что идеологический кризис был уже очевиден во время правления Хрущева, имея в виду в основном его сталинистские основания в контексте процесса десталинизации. В основном сталинистская идеология подходила для необразованного населения, но не для высокообразованного населения постсталинского периода. Суслов пытался побороться с этим, критикуя «сталинскую вульгаризацию философии», разрешив обсуждение западной философии и культуры и способствуя связи научных достижений с коммунистической «научной» идеологией. Эти меры помогли улучшить статус идеологии, но в то же время, утверждает Зиновьев, подорвали авторитет марксизма-ленинизма. В самом деле, частично преодолев недостатки сталинистской идеологии, еще более мощная и всеобъемлющая идеологическая машина Суслова фактически подготовила почву для очередного фундаментального идеологического кризиса, затронувшего статус марксизма-ленинизма как идеологии коммунизма.

Горбачевская политика «гласности» еще больше усилила идеологический кризис и по сути спровоцировала развал советского идеологического аппарата и исчезновение марксизма-ленинизма как официальной идеологии. Что интересно, так это реакция Зиновьева на эти события. Его первоначально презрительное отношение к Горбачеву и его политике, выраженное в «Горбачевизме», сменилось тревогой и возмущением в «Кризисе коммунизма». На самом деле не будет преувеличением сказать, что Зиновьев был глубоко шокирован той скоростью, с которой то, что казалось ему стабильной социополитической системой, буквально развалилось на глазах.

Что шокировало его более всего, так это быстрый распад централизованного управления и уничтожение государственной цензуры. В сфере идеологии «гласность» быстро привела к ситуации, в которой официальная просоветская антизападная идеология была заменена ее противоположностью. Более того, власти не только не сопротивлялись ей, наоборот — они ее распространяли. Потеря веры в марксистские идеалы и отрицание марксизма-лени- низма как руководства к действию было воспринято верхними эшелонами власти, которые затем по сути занялись дискредитацией официальной идеологии: это было нечто беспрецедентное в советской истории.

Будучи знакомым с ранними работами Зиновьева относительно советской идеологии, можно было бы ожидать, что он с радостью примет ее кончину. Но напротив, он встревожен, что партийная верхушка смогла избавиться от марксизма-ленинизма в такие краткие сроки именно в тот момент, когда его постулаты, по мнению Зиновьева, были важнее всего. Кроме того, примеру, поданному верхушкой, последовали те, кто был включен в идеологический процесс, ведом, по словам Зиновьева, «дезертирами» марксизма, которые должны были охранять его. Бесцеремонно «отбросив» официальную идеологию, Горбачев обратился к академическому сообществу за советом. Но профессиональные ученые, которые на протяжении десятилетий были заключены в строгие рамки ограничений, навязываемых им официальной идеологией, не смогли предложить адекватной научной теории взамен. В итоге последовал поток несоизмеримых и раскоординированных квазинаучных теорий из различных источников: советских, антисоветских, диссидентских, западнических, и в итоге настал хаос. Единственным разумным ответом в этих обстоятельствах, утверждает Зиновьев, было отказаться от них всех и обратиться к здравому смыслу. К сожалению, предложения здравого смысла были интерпретированы как проявления консерватизма, брежневизма и даже сталинизма.

Тут мы должны отметить, что якобы хладнокровный, беспристрастный и научный подход Зиновьева-Социолога и Зиновьева- Логика часто сменяется его страстным, субъективным и — можно ли так сказать? — идеологическим подходом Зиновьева-Писателя, Зиновьева-Патриота и Зиновьева-Великого Вопрекиста (по удачному выражению Андрея Фурсова)71. Например, почему он выступает как антисталинист в самый опасный период советской истории, т. е. в 1930-е? Почему затем пишет книгу (в 1983 г.), восхваляющую великую роль Сталина в создании Советского государства? Почему он предпочел провести десять лет (1976—1986 гг.), срывая личину с истинного лица советского коммунизма и описывая угрозу, которую он представляет для Запада и цивилизации, а затем провести остаток своей жизни, воспевая добродетели коммунистического типа жизни и ведя интеллектуальную войну против того самого Запада, чья беззащитность перед советским захватом его так беспокоила? В другом месте я попытался проследить за очевидным развитием и изменением зиновьевской точки зрения72, но мне кажется, что именно во время переходного периода Зиновьев перемещается с позиции «антисоветской, прозападной, к позиции просоветской, антизападной». Относительную неожиданность этого перехода я склонен приписать тому факту, что до 1985 г. он не предполагал возможность падения советского коммунизма в ближайшие несколько тысячелетий, не то что в ближайшие шесть лет. Учитывая его постоянное тщательное изучение природы коммунистического общества, этот распад не только шокировал, но и смутил его73. Так, «научные» утверждения, которые Зиновьев-Социолог выдвигает по поводу падения советской идеологии в «Кризисе коммунизма», перекликаются с яростью юноши-неосталиниста в Партграде, оставшегося верным коммунистическим идеалам74. В то же время его отношение к Западу радикально меняется. Ранняя критика разных аспектов жизни Запада, намеченная в «Без иллюзий», развивается и расширяется к концу «переходного периода» в таких публикациях, как «Я хочу рассказать вам о Западе»75. С этого момента Зиновьев посвящает себя анализу Запада в той же, если не в большей мере, чем анализу советского коммунизма.