«ПОДРЫВНЫЕ» НЕФОРМАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ: В ПОИСКАХ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ СХЕМЫ

«Неформальные институты» в последние два десятилетия стали одним из популярных ключевых слов, задающих вектор дискуссий в политических науках. Сама по себе «неформальность», имманентно присущая
любым обществам (North, 1990: 6), может иметь различные последствия с точки зрения ее воздействия на формальные институты и на поведение индивидов (Helmke, Levitsky, 2004: 728-730).

Но в фокусе внимания многих исследователей чаще оказываются именно те «конкурирующие» (competing) неформальные институты, которые не просто подменяют собой формальные правила, но и приводят к негативным эффектам. Клиентелизм, коррупция, клановая политика, схемы ухода от налогообложения, селективное применение права государственным аппаратом — вот лишь некоторые из негативных эффектов неформальных институтов, которые справедливо подвергаются критике на пространстве от Латинской Америки (Helmke, Levitsky, 2006) до Центральной Азии (Collins, 2006). Постсоветская Россия в этом отношении может служить «лабораторией» и «естественным экспериментом» господства таких неформальных институтов, которые влекли за собой многочисленные негативные проявления в политике, в экономике и в обществе. Достаточно назвать феномен «блата» (Ledeneva, 1998), глубоко манипу- лятивные механизмы приватизации (Freeland, 2000; Hoffman, 2002), захват частного бизнеса путем банкротства (Volkov, 2004), в том числе и осуществляемый государством, как в случае «дела “Юкоса”» (Паппэ, Галухина, 2009: 213-26), непрозрачное финансирование партий и выборов (Барсукова, 2009: 273—84), и т. д. Хотя детальные описания этих и других негативных процессов и тенденций позволяют подробно представить картину преобладания постсоветской «неформальности» и ее проявлений в различных сферах жизни России, стремление включить их изучение в теоретическую и сравнительную перспективу анализа (Solomon, 2008) наталкивается на фундаментальные проблемы. Во- первых, в какой мере существующие инструменты анализа неформальных институтов и их последствий эффективны в качестве познавательных средств, позволяющих выявить механизмы их функционирования и воздействия на политические и общественные процессы? Во-вторых, каковы причины, обусловившие преобладание неформальных институтов в постсоветской России и их негативные последствия? Каков генезис постсоветской «неформальности», существуют ли пути преодоления ее негативных последствий, и если да, то каковы они? Ответы на эти вопросы представляются далеко не очевидными.
В самом деле, представленные выше примеры неформального управления в ходе электорального процесса, вполне типичные для российских выборов (Голос, 2009), не столь легко вписываются в стандартные рамки институционального анализа. Как отказ в регистрации кандидатуры

Милова, так и подсчет голосов на участке Митрохина и его частичный (не имевший решающих последствий) пересмотр были осуществлены на основе формальных норм избирательного законодательства, принятых российским парламентом. Многие из этих норм разрабатывались в 1990-е годы в русле стандартов развитых демократий (Gel’man, 2004); казалось бы, они были призваны обеспечить честную электоральную конкуренцию. Но на практике многие положения российских законов о выборах были либо полны лазеек и умолчаний, дававших широкий простор для произвольных интерпретаций со стороны избирательных комиссий, отвечавших за организацию выборов, либо предоставляли избирательным комиссиям право принятия ряда решений, носивших необратимый характер. Поскольку избирательные комиссии назначались местными властями и находились в зависимости от них, не приходится удивляться тому, что их решения все чаще принимались с систематическим уклоном (bias) в пользу проправительственных партий и кандидатов (Popova, 2006). Поэтому в российском избирательном законодательстве и практике его применения усугублялась «размытая законность» (fuzzy legality) (Cohn, 2001), когда формальные институты создавали стимулы не к следованию «духу законов», но к явному извращению их сути посредством как широкого делегирования полномочий, так и селективного применения санкций. Более того, по мере усиления монополизма в российской электоральной политике само законодательство о выборах становилось рестриктивным, создавая все новые лазейки и умолчания, с одной стороны, и барьеры для «нежелательных» партий и кандидатов — с другой (Голосов, 2008). В результате уже к концу 2000-х годов формальные институты российского избирательного законодательства задавали рамки отнюдь не электоральной демократии, а электорального авторитаризма. В случае Милова сам кандидат был признан нарушителем закона, поскольку избирательная комиссия была вправе сама решать, какие подписи признавать действительными, а какие нет, и, таким образом, использовала эту юридическую возможность для исключения оппозиционера из предвыборной борьбы. В случае Митрохина норма закона об ответственности избирательных комиссий за заведомо неверный подсчет голосов оставалась лишь на бумаге. На практике же результаты их работы оценивались по доле голосов, поданных за «Единую Россию», и свидетельства о том, что избирательные комиссии оформляли протоколы с заранее проставленными итогами голосования, носят массовый характер (Голос, 2009).
Как видно на примерах электорального процесса в России, ни традиционное разделение институтов на формальные и неформальные, ни их

распространенные определения не слишком полезны для осмысления логики неформального управления. В самом деле, если неформальные институты суть «социально разделяемые, обычно неписаные правила, которые создаются, передаются и поддерживаются за пределами официально санкционированных каналов», а формальные институты соответственно суть «правила и процедуры, создаваемые, передаваемые и поддерживаемые по каналам, которые признаются официальными» (Helmke, Levitsky, 2004: 727), то как следует рассматривать описанные выше случаи? Несправедливая конкуренция в условиях электорального авторитаризма в России, да и не только (Schedler, 2006), официально закреплена в рамках закона и правоприменительной практики как системой норм и санкций, так и государственным аппаратом, чья задача — обеспечить «нужный» исход голосования и предотвратить его нежелательные для властей исходы. Неформальное управление электоральным процессом в такой ситуации не просто не противоречит формальным институтам избирательного права, а, напротив, прямо на них основано. Объяснения данных явлений с позиций негативного воздействия «конкурирующих» или «замещающих» неформальных институтов при таком подходе рискуют оказаться «остаточной категорией» (Helmke, Levitsky, 2004: 727), не позволяющей адекватно выявить их эффекты.

		Эффективность формальных институтов
Эффекты сочетания формальных и неформальных институтов		Высокая	Низкая
	Совпадающие	Взаимо дополняющие	Замещающие
	Противо положные	Приспосаб ливающиеся	Конкурирующие

Схема 1. Типология неформальных институтов (Helmke, Levitsky, 2004: 728)


Познавательно более полезной представляется иная точка зрения, согласно которой формальные и неформальные институты ни фактически, ни аналитически не отделены друг от друга, а находятся в сложном взаимном переплетении в рамках одних и тех же институтов. Они представляют собой даже не две стороны одной медали, а скорее «оболочку»,




или внешний институциональный фасад, и «ядро», определяющее характер и направленность функционирования с точки зрения эффектов этих институтов в процессе неформального управления (Панеях, 2003; Барсукова, 2009: 99—106). Скорее более уместным здесь выглядит суждение Ханса-Иоахима Лаута о том, что иные неформальные институты, подобно болезнетворным бациллам, «паразитируют» на формальных, «оккупируя» их изнутри и «подрывая» их функционирование (Lauth, 2000: 26). Согласно такому подходу, формальные и неформальные институты не противопоставляются друг другу, а находятся в состоянии своеобразного симбиоза, который ведет к тому, что под формальной оболочкой механизмы, как будто бы призванные обеспечить демократию и верховенство права, либо разрушаются изнутри, либо даже превращаются в полностью противоположные явления. Воздействие именно таких — «подрывных» — институтов и обусловливает их негативные эффекты в процессе неформального управления, а сам процесс «неформальной институционализации» (O’Donnell, 1996) следует рассматривать как систематическую «порчу» институтов в ходе как институционального строительства, так и их последующей эволюции.
Описанные выше примеры из сферы неформального управления электоральным процессом в России могут служить скорее правилом, чем исключением. Аналогичный «подрывной» симбиоз формальной «оболочки», прикрывающей неформальное «ядро» теневой экономики, клиентелизма и коррупции, широко распространен и в других сферах жизни российского общества (описания см.: Ledeneva, 2006; Барсукова, 2009:250-321). Ретроспективно можно утверждать, что вся институциональная организация советской политики и экономики может также быть описана в аналогичных категориях. Одни институты в СССР изначально носили характер ничего не значащего фасада (как советская конституция, предполагавшая парламентаризм и всеобщие выборы на фоне однопартийного господства), а другие приходили в состояние институционального упадка по мере разложения советской системы (такие, как плановая экономика на фоне дефицита и усугубления рентоориентированного поведения агентов, — см.: Найшуль, 1991). При этом негативное влияние «подрывных» институтов на неформальное управление зачастую носит нелинейный характер; оно может проявляться в силу воздействия самых разных явлений и процессов, задающих те или иные стимулы к поведению акторов. Так, в частности, Валери Бане отмечала «подрывной» характер институтов социалистического этнического федерализма в Советском Союзе и в Югославии, которые в конечном итоге
на рубеже 1980-1990-х годов повлекли за собой коллапс этих государств (Bunce, 1999). И хотя следует согласиться с Гретхен Хелмке и Стивеном Левицки, что процессы институциональных изменений могут существенно видоизменить и конфигурации неформальных институтов, и их эффекты (Helmke, Levitsky, 2004: 731-33), но в случае «подрывных» институтов эти изменения могут подчас вести к непредсказуемым последствиям. Те же социалистические федерации оказалось легче уничтожить, чем реорганизовать, а попытки внесения многочисленных поправок в принятую в 1978 году Конституцию РСФСР стали одним из источников острого силового конфликта между президентом и парламентом России в 1992-1993 годах (Remington, 2001).
Если пытаться включать «подрывные» институты в более широкую перспективу институционального анализа, то следует обратить внимание на принципиальные аспекты их функционирования, влияющие на процессы неформального управления. Идеальные модели как исключительно формальных институтов (конституции и законы), так и исключительно неформальных институтов (традиции и обычаи) (North, 1990: 6) можно представить в виде равновесия, которое либо носит самоподдер- живающийся характер, либо же обусловлено «ограничивающим» эффектом институтов (Ibid.: 93). Напротив, преобладание «подрывных» институтов создает частичное равновесие, которое может быть нарушено под влиянием экзогенных факторов и потому носит временный характер. Следовательно, при преобладании в том или ином обществе «подрывных» институтов, в отличие от вариантов преобладания формальных либо неформальных институтов в «чистом» виде, происходит не расширение, а сужение временного горизонта акторов, стимулирующее их к рентоориентированному поведению, с одной стороны, и лишающее их стимулов к изменению статус-кво — с другой. Таким образом, частичное равновесие «подрывных» институтов следует представить как один из частных случаев такого широко распространенного явления, как «институциональная ловушка» (Полтерович, 1999) — устойчивого преобладания неэффективных институтов, которое не может быть преодолено без значительных внешних воздействий на всю институциональную систему в целом.
Продолжая медицинскую аналогию, намеченную Лаутом, для «подрывных» институтов воздействие неформального «ядра» на формальную «оболочку» можно уподобить воздействию вируса, чье влияние на компьютерную программу или на организм человека разрушает их изнутри. Для углубленной диагностики российских «подрывных институтов» и их
возможных последствий необходимы, говоря медицинским языком, их этиология и патогенез, предполагающие выявление генезиса и механизма эволюции с целью последующего анализа перспектив этих институтов в рамках неформального управления.

Еще по теме «ПОДРЫВНЫЕ» НЕФОРМАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ: В ПОИСКАХ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ СХЕМЫ:

1. «ПОДРЫВНЫЕ» ИНСТИТУТЫ И НЕФОРМАЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
2. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: СОБИРАЯ PUZZLE «ПОДРЫВНЫХ» ИНСТИТУТОВ
3. «ПОДРЫВНЫЕ» ИНСТИТУТЫ В РОССИИ: ПЕССИМИЗМ, ОПТИМИЗМ ИЛИ РЕАЛИЗМ?
4. Построение концептуальной модели (концептуализация, связка В схемы П3.1)
5. Эффективность работы неформальной
6. ОБРАЗОВАНИЕ КАК ПОДРЫВНАЯ СИЛА
7. Неформальная экономика в постсоциалистической Сербии
8. САМОДЕЯТЕЛЬНЫЕ ГРУППЫ И «НЕФОРМАЛЬНЫЕ» ОБЪЕДИНЕНИЯ
9. Подрывная деятельность международного сионизма на примере событий 1968 — начала 1969 г. в ЧССР
10. 3. «Неформальные» пути профессионального саморазвития психологов
11. Когнитивные схемы
12. Формально - неформально