А. Г. Вишневский РАННИЕ ЭТАПЫ СТАНОВЛЕНИЯ НОВОГО ТИПА РОЖДАЕМОСТИ В РОССИИ

Дореволюционная Россия была страной очень высокой рождаемости, спустя примерно десять лет после революции рождаемость в стране стала быстро падать.

Еще и сейчас существуют огромные различия в рождаемости между отдельными районами СССР, можно предположить, что в основе своей — это различия исторические. Но чтобы убедиться в этом, лучше понять корни этих различий, следует обратиться к истории. И прежде всего нужно исследовать важнейшие черты и тенденции рождаемости того исторического периода, который непосредственно предшествовал современному — пореформенной эпохи, эпохи развития российского капитализма с 1861 по 1917 г.

Достоверные статистические данные о рождаемости за весы интересующий нас период имеются лишь по 50 губерниям Европейской России. Эти данные и анализируются ниже, хотя, как мы полагаем, сделанные на основе такого анализа выводы помогают понять процессы, происходившие и в других частях страны.

На протяжении всей пореформенной эпохи, вплоть до Октябрьской революции, рождаемость в Европейской России была намного выше, чем в передовых капитали- «стических странах того времени, что осознавалось современниками как одна из черт тогдашней российской отсталости.

Как писал в начале века известный русский демограф .П. И. Куркин, «существующий в данное время уровень рождаемости... чрезмерно далеко отстоит от той ее нормы, при которой наибольший прирост населения достигается с наименьшими потерями, неизбежными в деле ^производства потомства. Наоборот, потери так велики, что при самом широком производстве... получается совершенно малый прирост. Поэтому есть полное основание, но нашему мнению, ожидать, что... улучшение экономических, гигиенических и т. д. условий... у нас в России, «скорее всего, должно привести к понижению рождаемости населения, к достижению той его наиболее полезной нормы, которая обеспечила бы как удовлетворительный прирост, так и сохранение бесполезно растрачиваемых в настоящее время производительных сил населения и создание более крепкого и жизнеспособного потомства»*.

На пути достижения «наиболее полезной нормы» рождаемости в России стояли два главных препятствия. Во- первых, высокая смертность, особенно детская, делавшая высокую рождаемость непременным условием выживания населения. Во-вторых, система культурных норм и ценностей, отражавших объективные условия существования людей в прошлом (в том числе и высокую смертность) и определявшая в основных чертах их демографическое поведение. На протяжении многих столетий эти нормы и ценности оставались я общих чертах неизменными и всегда требовали такого поведения, которое в конечном счете и обусловливало высокую рождаемость.

Однако даже то, что не менялось в России много столетий подряд, не могло оставаться неизменным во второй половине XIX в., когда страна вступила на путь интенсивного развития капитализма. Начавшееся в этот период снижение смертности постепенно подрывало демографические основы высокой рождаемости. Но еще большее значение имела всеобщая ломка патриархальных устоев русской жизни, всей системы традиций, отношений, ценностей и норм поведения, которая до этого веками существовала и упрочивалась.

Если судить об изменениях рождаемости по динамике ее общего коэффициента в целом по Европейской России, то создается впечатление, что вплоть до начала нынешнего столетия в демографическом поведении ее населения ничего не менялось. Попытаемся, однако, более внимательно проанализировать как динамику показателей, так и те подспудные процессы, которые находят выражение в этой динамике, обратив особое внимание на дифференциацию демографических процессов в пореформенной России.

Традиционные нормы демографического поведения были хорошо согласованы с условиями крестьянской жизни и составляли неотъемлемую часть системы культурных норм и ценностей, регламентировавших все стороны поведения русского крестьянина, а, значит, практически почти всего населения страны.

Однако в процессе развития капитализма быстро увеличивались слои населения, не связанные непосредственно с сельским хозяйством и с деревней вообще. Эти группы населения все более определенно локализовались в городах, все больше удалялись от условий деревенской жизни, порывали с ее традициями и культурой. Поэтому вполне естественно ожидать,, что и сдвиги в демографическом поведении в первую очередь должны были коснуться городского населения.

Дореволюционная статистика позволяет выделить показатели, относящиеся к городам, в том числе важнейшим *, на дифференциации некоторых из этих показателей у городского и сельского населения мы остановимся ниже. Следует, однако, иметь в виду, что деление населенных пунктов на городские и сельские в России во второй половине XIX в. устарело, не отражало новейших изменений в жизни страны, возникновения новых фабрично-заводских центров, население которых и по характеру занятий, и по культуре было в гораздо большей степени городским, чем население, скажем, Касимова или Мор- шанска, по старинке относившихся к важнейшим городам.

Кроме того, капиталистические отношения все глубже проникали и в деревню. И здесь получали развитие многообразные формы, в которых происходило постоян- иое отвлечение населения от сельскохозяйственных занятий к торгово-промышленным (например, отхожие промыслы), и быстрое распространение капиталистических отношений, а вместе с ними и капиталистической культуры, элементов нового образа жизни.

Глубина перемен в жизни населения отдельных районов России была не одинаковой, поскольку не одинаковыми были исходные условия, сложившиеся к 60-м гг. XIX в. •в результате предшествующего развития, не одинаковыми были и сами процессы капиталистического развития в пореформенную эпоху. В одних районах капитализм развивался «вглубь» на уже подготовленной почве, здесь и демографические перемены могли идти быстрее. В других районах преобладало развитие капитализма «вширь», и традиционные демографические отношения могли какое-то время оставаться почти в нетронутом виде.

В силу сказанного нельзя ограничиться анализом дифференциации демографических процессов только у городского и сельского населения, а надо рассмотреть их более широкую территориальную дифференциацию с учетом особенностей социально-экономического развития отдельных районов страны как в эпоху развития капитализма, так в известной мере и в предшествующие исторические периоды (особенностей исторических судеб, религии, национальных традиций и т. п.).

С целью такого анализа воспользуемся группировкой 50 губерний Европейской России, предложенной В. И. Лениным при изучении роста торгово-промышленного населения во второй половине прошлого века*. Мы лишь объединим некоторые группы губерний, сократив их общее число с 9хдо 6. Выделенйые группы губерний характеризуются следующими показателями (см. табл. 1).

Решающее влияние на рождаемость оказывает, с одной стороны, матримониальное поведение населения, от которого зависит процесс заключения и отчасти прекращения браков, с другой стороны, демографическое поведение супругов в браке, определяющее уровень брачной рождаемости. Некоторое значение имеет также внебрачная рождаемость.

Изменения в матримониальном поведении. Репродуктивный период жизни женщины длится примерно от 15 до 50 лет. Та часть этого периода ,которая оказывается прожитой в браке, зависит от возраста вступления в первый

Таблица 1

НЕКОТОРЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ГРУПП ГУБЕРНИИ ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ Губернии Количество губерний Доля во всем населении Европейской России в 1897 г., % Доля городского населения,

% Доля занятых вне сельского хозяйства,

% I. Неземледельческо-про- мыш ленные 11 18,2 21,5 40,5 II. Центрально-земледельческие 13 30,0 10,0 18,2 III. Окраинные земледельческие, колонизировавшиеся в пореформенную эпоху 9 19,6 13,5 24,7 IV. Западные и юго-западные 9 21,0 10,7 26,7 V. Северные и североуральские 5 8,6 5,0 18,1 VI. Прибалтийские 3 2,6 25 ,^v 43,7 Всего 50 | 100,0 12,9 26,0 Пр и м е ч а н и е. Состав выделенных групп: I. С.-Петербургская, Московская, Владимирская, Калужская, Костромская, Нижегородская, Новгородская, Псковская, Смоленская, Тверская, Ярославская губернии; II. Воронежская, Казанская, Курская, Орловская,* Пензенская, Полтавская, Рязанская, Саратовская, Симбирская, Тамбовская, Тульская, Харьковская, Черниговская губернии; III. Астраханская, Бессарабская, Донская, Екатёринославская, Оренбургская, Самарская, Таврическая, Уфимская, Херсонская губернии; IV. Виленская, Витебская, Волынская, Гродненская, Киевская, Ковенская, Минская, Могилевская, Подольская губернии; V. Архангельская, Вологодская, Вятская, Олонецкая, Пермская губернии; VI. Курляндская, Лифляндская, Эстляндская губернии.

Источник. Общий свод по Империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения, произведенной 28 января 1897 г. Спб., 1905, ч. I, с. 9, 13; ч. II, с. 302—315.

Этой группировкой мы воспользуемся в дадьнейшем для дифференцированного Анализа изменений в рождаемости населения Европейской России.

брак, частоты разводов и повторных браков, степени окончательного безбрачия, словом, от всего того, что можно объединить в понятии матримониального поведения населения. Известно, что в Западной Европе очень большую роль в снижении рождаемости сыграли именно

изменения в матримониальном поведении, приведшие к значительному массовому откладыванию браков. Здесь издавна сформировался так называемый европейский тип брачности92, для которого были характерны очень позднее вступление в первый брак и высокая, доля лиц, вообще остающихся вне брака. При такой брачности среднее время, прожитое в браке каждым поколением женщин, было намного меньше возможного, что само по себе вело к существенному снижению рождаемости.

Подавляющее большинство населения Европейской России не знало ни существенного откладывания браков, ни значительного безбрачия. В то время как во второй половине XIX в. во многих европейских странах ни разу не были замужем 60—70% всех женщин в возрасте 20—29 лет и свыше 15% женщин в возрасте 45—49 лет, в Европейской России в 1897 г. соответствующие показатели составляли '23% и примерно 5%.

Это не значит, однако, что в интересующий нас период брачность в Европейской России оставалась нечувствительной к веяниям времени и не претерпевала никаких изменений. Наиболее подробно можно проанализировать эти изменения в той части, в какой они затронули возраст вступления в первый брак.

Поскольку мы не располагаем данными о брачном состоянии населения по возрасту за длительное время, нам придется воспользоваться менее точными данными о распределении всех вступающих в брак по возрасту. Этот показатель испытывает влияние изменений возрастной структуры населения, которые, впрочем, не были значительными в рассматриваемый период и не могут сколько- нибудь существенно исказить результаты анализа. Кроме того, мы имеем данные о распределении всех браков, доля ранних браков среди первых браков, вероятно, была бы более высокой. Но несмотря на все этй недостатки исходных данных, их анализ позволяет выявить некоторые тенденции изменений в брачности.

Уже в начале 'пореформенного периода, несмотря на явное преобладание в целом традиционной ранней брачности, различные части населения Европейской России не были в этом отношении совершенно однородными. Это хорошо видно на рис. 1, где показаны различия в доле ранних (до 21 года) замужеств по губерниям Европей- ской России в конце 60-х гг. прошлого века. В основе такой территориальной дифференциации брачности лежали в основном исторически сложившиеся экономические, этнокультурные и религиозные различия.

70 °/о и более

Ш50'б0°/о ь О - SO °/о

ЭОЬО°/о

го-зо°/о

Менее

20°/о

Рис. 1. Доля невест в возрасте 20 лет и моложе в общем-числе невест в 1867—1870 гг. в % (50 губерний Европейской России) Цифровые обозначения губерний соответствуют перечню на

с. 136—137 настоящей книги.

60 7О Vo ?§

Прежде всего отметим, что в России издавна существовала небольшая зона распространения «европейской» брачности. Согласно Дж. Хаджналу «европейская» брачность преобладала в Европе к западу от прямой линии, соединяющей Ленинград и Триест. Эта условная граница проходила через территорию прибалтийских губерний России (Ковенской, Курляндской, Лифляндской, Эстляндской; к ним примыкала также Виленская губерния), населенных в основном католиками и протестантами.

В 1870 г. на долю лиц этих двух вероисповеданий пришлось от 66% всех заключенных браков в Виленской до 98% в Эстляндской губернии93. Католическое и протестантское население Прибалтики исторически имело много общего с западноевропейскими странами в социально- экономическом, культурном и других отношениях, понятны и общие черты их демографического развития. Как показывают историко-демографические исследования94, в Прибалтике уже в XVIII в. ранние браки (до 20 лет) были редкими, а процесс вступления в брак каждого поколения растягивался на долгие годы. Относительно высокая доля католиков и протестантов (от 20 до 30% всех браков в 1870 г.) оказывала понижающее влияние на уровень ранней брачности и в соседних с прибалтийскими Гродненской, Витебской и С.-Петербургской губерниях.

После прибалтийских обращают на себя внимание сравнительно поздней брачностью северные губернии — Архангельская, Олонецкая, Вологодская и Новгородская. В «Статистическом Временнике Российской Империи» это явление объяснялось следующим образом: «Причины этого факта станут понятны, если сообразить, что трудность обработки почвы и другие невыгодные условия сельского хозяйства в северной России заставляют, с одной стороны, очень дорожить рабочими силами и поэтому как можно позже женить или выдавать замуж молодых членов семьи, а, с другой стороны, те же самые условия в значительной степени замедляют приобретение средств, необходимых для заведения самостоятельного хозяйства»95. Логика этого объяснения представляется нам не слишком убедительной, особенно если учесть, что вступление в брак в середине прошлого века далеко не всегда влекло за собой создание самостоятельного хозяй ства. Причины относительно низкой доли ранних браков в северной России в прошлом столетии, видимо, нуждаются в специальном изучении.

Но в целом для Европейской России было типично раннее и почти всеобщее вступление в брак. Это было одной из наиболее характерных черт традиционного матримониального поведения, неразрывно связанного с особенностями крестьянского быта, со 'всем тысячелетним укладом жизни русского аграрного общества. Известно, что в XVI—XVII вв. «русские женились очень рано. Бывало, что жених имел от 12 до 13 лет... Редко случалось, чтобы русский долго оставался неженатым...»*. «Предки наши имели обыкновение женить своих детей в малолетстве, и это было в обычае не только между простым сословием, но между дворянством и великими князьями... В брак вступали почти детьми»96.

Правда, против слишком ранних браков возражения раздавались уже давно. Известно, например, что в 1410 г. митрополит Фотий в послании к новгородскому архиепископу строго воспрещал выходить замуж девицам, не достигшим 12 лет. Петр I указом 1714 г. запретил дворянам жениться, не достигнув 20, и выходить замуж, не достигнув 17 лет, а по указу Екатерины II (1775 г.) для всех сословий запрещалось венчать мужчин моложе 15, женщин моложе 13 лет; в случае нарушения указа брак расторгался, а священник лишался сана. Позднее нижняя граница бракоспособного возраста еще более повыси- - лась. В середине XIX в. разрешалось венчать невест лишь по достижении 16, а женихов 18 лет97.

Но с другой стороны, откладывание браков слишком надолго никак не приветствовалось, да и не соответствовало условиям русской жизни. О том, сколь важным считалось своевременное вступление в брак, свидетельствует и указ Василия Шуйского (1607 г.), в котором предписывалось всем, кто «держат рабу до 18 лет девку, а вдову после мужа более дву лет, а парня холостаго за 20 лет, а не женят и воли им не дают..., тем дати отпускныя...»98. Уже в XVIII в. В. Н. Татищев, приводя текст этого указа, замечал: «Сие ни в Уложении, ни в последовавших оному

законах не находится, однако же иначе, как благорассуд- но, справедливо и к пользе государства узаконено»99.

Еще и в середине XIX в. большинство первых браков заключалось в возрасте до 21 года. В конце 60-х годов минувшего столетия свыше 57% невест и около 38% женихов имели возраст не старше 20 лет, а если бы можно было исключить влияние повторных браков (19% общего числа браков у мужчин и 13% у женщин), то этот показатель оказался бы ещё более высоким.

Во второй половине XIX в. в жизни российского общества в связи с развитием капитализма обнаружились новые явления, которые не миновали и семейную сферу. Проникновение в деревню товарно-денежных отношений, расширение неземледельческих занятий, значительное развитие отхожих промыслов и многие другие явления русской действительности второй половины XIX в. нарушали тысячелетнюю замкнутость сельской жизни, подрывали традиционную культурную систему, лишали смысла многие традиционные ценности, выдвигая на их место новые. В частности, и ранние браки почти детей, которых женили, не спрашивая на то их согласия, с одной стороны, совсем не так уж необходимы человеку, оторвавшемуся от сельской почвы, с другой же стороны, все MejHee совместимы с растущим гражданским самосознанием даже и крестьянина, соприкоснувшегося с другой, городской жизнью.

Глубокие изменения в психологии крестьянина, по-видимому, действительно происходили очень быстро в пореформенной России. Однако даже и в Европейской России различные районы в разной степени были охвачены развитием капитализма, потому и влияние его на крестьянскую психологию, на семейные отношения крестьян в разных районах было неодинаковым. Связь между социально-экономическими особенностями тех или иных районов, изменениями в 'характере семейных отношений и распространенностью более ранних или более поздних браков была ясна уже дореволюционным авторам. «Внутри России промышленная полоса выделяется более поздними браками перед земледельческими полосами», и даже внутри одной и той же губернии «чем промышлен- нее уезд, тем более время вступления в брак отодвигается к более зрелым летам, тем более ранние, принудитель ные браки уступают место здравым обдуманным бракам» *.

Новые тенденции в брачном поведении населения прослеживаются уже по показателям, относящимся ко всей Европейской России. Обратимся к данным табл. 22.

Таблица 2

ДОЛЯ БРАКОВ В ВОЗРАСТЕ 25 ЛЕТ И МОЛОЖЕ СРЕДИ ВСЕХ БРАКОВ ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ, 1867-1870-1910 ГГ., % Мужчины Женщины Возраст вступления ч «

U о

оо U

о U U

О в брак 1u о

О t"~ U

о

о U

8 о

О Г" U

О

оо U

о

о U

О

о оо ао 00 оо о о оо оо 00 оо о> а> — 20 лет и моложе 37,9 34,3 31,1 31,7 30,8 57,4 56,7 56,0 55,9 54,5 25 лет и моложе 68,9 64,0 64,9 66,6 67,0 83,4 85,0 86,0 86,7 85,4 ' Как видим, в целом по Европейской России динамика доли браков, заключаемых в возрасте до 25 лет, ни у мужчин, ни у женщин не обнаруживает сколько-нибудь определенной тенденции. А вот о доле ранних браков, заключаемых до 21 года, этого сказать уже нельзя. Правда, на первый взгляд само снижение доли ранних браков, особенно у женщин, не кажется особенно большим, однако если рассмотреть этот процесс дифференцированно, то он предстает в ином свете.

Таблица 3

ДОЛЯ БРАКОВ В ВОЗРАСТЕ 20 ЛЕТ И МОЛОЖЕ СРЕДИ ВСЕХ БРАКОВ У ГОРОДСКОГО И СЕЛЬСКОГО НАСЕЛЕНИЯ ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ,

1867-1870—1910 ГГ., % Мужчины Женщины и

ги

Г'- о оо оо U

1u — о г-- оо СОСО 1u — о оо о оо оо 1 " — О О о ООО) й

1 u — о о — о о 1u о

о

оо оо U

1u — о

оо со оо •

U

і:

ОО СП

оо оо и

і:

оо оо о> U

!о

—* о

о — о» о Важнейшие

города

Прочие города 1 Уезды J 11,1

39,1 9,4

19,7

39,6 7.0 15.0

34,4 6,7

13,2

33,7 9,0

15,01

34,3/ 43.0

58.0 41,3

51,2

59,2 38,2

48.8

57.9 35.0 44,7

57.0 34,8

43.7

57.8 1 См.: Материалы для оценки земель Владимирской губернии. Т. VIII. Суздальский уезд. Вып. III. Промыслы крестьянского населения. Владимир, 1902, с. 13—14.

‘ 2 Здесь и далее во всех случаях, когда это не оговорено особо, в качестве источника данных использованы издававшиеся ЦСК ежегодники «Движение населения в Европейской России» за соответствующие годы.

Как и следовало ожидать, доля ранних браков снижалась, прежде всего в городах.

Тенденция к сокращению — и значительному — доли ранних,замужеств в городах проявляется совершенно отчетливо, тогда как в уездах эта тенденция выражена намного слабее. Зато тенденция к уменьшению доли ранних браков у мужчин и в сельской местности просматри-

ДОЛЯ БРАКОВ В ВОЗРАСТЕ 20 ЛЕТ И. МОЛОЖЕ СРЕДИ ВСЕХ

1867- Группы

губерний Мужчины 1867— 1870 гг. 1871— 1880 гг. 1881— 1890 гг. 1891— 1900 гг. 1901— 1910 гг. I 39,5 36,5 31,9 30,9 29,9 II 43,5 48,8 , 43,0 42,2 43,3 III 38,1 41,8 33.6 33,1 32,6 IV 20,4 19,5 17,4 14,8 15,6 V 37,4 36,0 31,3 29,3 31,7 VI 5,5 3,6 3,0 2,9 3,0 вается довольно определенно. Как уже отмечалось, деление населения на городское и сельское не было увязано с процессами бурного развития капитализма в пореформенной России, поэтому дополним приведенный выше анализ анализом в разрезе шести выделенных нами групп губерний (см.табл. 4).

Доля ранних браков у мужчин сократилась во всех группах губерний, хотя и далеко не в одинаковой степени. Наибольшим снижение было в прибалтийских губерниях, где доля таких браков и без того была очень низкой, а за ними наряду с западными идут неземледельче- ско-промышленные губернии, где доля ранних браков прежде была достаточно высокой.

У женщин в целом сокращение доли ранних браков не столь значительно, в V группе губерний она даже повышалась, но тем более заметно снижение доли ранних замужеств в неземледельческо-промышленных губерниях. По-видимому, именно здесь на протяжении пореформенного пятидесятилетия происходили наибольшие изменения в матримониальном поведении населения. По логике вещей они должны были затронуть не только возраст

г

вступления в первый брак, но и другие характеристики брачности, такие, как темпы вступления в брак каждого поколения женщин и долю женщин, остающихся незамужем к концу репродуктивного периода. Это предположение подтверждается материалами переписи населения 1897 г.1 (см. табл. 5, 6, 7).

Таблица 4

БРАКОВ ПО ШЕСТИ ГРУППАМ ГУБЕРНИЯ ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ; 1910 ГГ., % Женщины 1901— к 1867- 1910 гг. -1870 гг. 1867— 1871— 1881— 1891— 1901— муж жен 1870 гг. 1880 гг. 1890 гг. 1900 гг. 1910 гг. чины щины 55,9 54,3 50,6 49,9 48,5 0,76 0,87 65,6 67,5 65,0 64,0 65,2 0,99 0,99 62,9 67,4 - 63,6 61,9 61,6 0,86 0,98 47,0 47,6 48,4 44,3 43,2 0,76 0,92 47,7 47,5 49,4 49,0 52,7 0,85 1,10 22,4 21,2 20,4 19,0 20,0 0,54 0,89 Естественны относительно поздняя брачность и высокая доля женщин, вообще не вышедших замуж, в городах; не является неожиданностью и растянутый во времени процесс вступления в брак в прибалтийских губерниях, поскольку, как уже отмечалось, здесь издавна су-

Таблица 5

доля ЖЕНЩИН, НИКОГДА НЕ СОСТОЯВШИХ В БРАКЕ,

ПО ПЕРЕПИСИ 1897 г., % Возрастные группы Европейская Россия в том числе города уезды группы губерний I її ш IV v VI 15—19 87,2 91,1 86,6 89,8 84,1 82,0 92,0 88,6 97,7 20—29 22,6 37,5 20,2 30,7 14,9 13,0 31,0 23,3 58,0 30—39 7,0 15,8 5,6 12,7 4,4 3,2 7,0 6,9 20,4 40—49 5,1 11,7 4,1 9,9 3,5 2,5 4,0 5,7 12,0 1 Показатели в табл. 5 и в последующих таблицах, основанные на материалах переписи населения 1897 г., рассчитаны по данным, опубликованным либоч в сводных итогах по империи, либо в погубернских итогах переписи.

ществовала брачность «европейского» типа. Но мы видим уже явные признаки этого типа брачности в исконно русских губерниях неземледельческо-промышленной зоны. В 1897 г. по доле девиц в возрастных группах До 30 лет эта зона явно превосходила губернии II, III и V групп, а по доле девиц в старших возрастных группах и по степени окончательного безбрачия уступала только прибалтийским губерниям.

Интересен и еще один показатель брачной структуры населения — доля вдов.

Таблица 6

ДОЛЯ ВДОВ СРЕДИ ЗАМУЖНИХ И ВДОВЫХ ПО ПЕРЕПИСИ

1897 Г., % Возрастные группы Европейская Россия в том числе города уезды группы губерний I п ш IV V VI 20—29 1,7 4,1 м 2,7 1.4 1,3 1,8 1.3 2,1 30—39 5,8 12,2 4*9 8,7 5,1 4,6 5,2 5,8 5,7 40—49 15,0 25,7 13,5 19,5 14,2 12,5 13,7 15,4 14,2 Различие в доле вдов, вообще говоря, может объясняться различной смертностью мужчин. Однако если смертность городского и сельского населения и была не одинаковой, то мало вероятно, чтобы это могло объяснить столь значительные различия в доле вдов в городском-и сельском населении, как те, которые наблюдались в 1897 г. То же и с различиями по группам губерний. Если можно предположить, что в Прибалтике смертность была действительно заметно ниже, чем в других районах Европейской России, то для объяснения различиями в смертности существенно разной доли вдов, скажем, в не- земледельческо-промышленных и центрально-земледель- ческих губерниях нет оснований.

Решающее значение имели, скорее, различия в доле повторных браков овдовевших женщин. Если же считать долю вдов в отдельных возрастных группах индикатором распространенности повторных браков, то, судя по данным табл. 6, такие браки к концу XIX в. были наименее распространены в неземледельческо-промышленных губерниях. Еще в первой половине прошлого столетия, во времена крепостного права повторные браки вдов здесь, как и везде, были почти обязательными. Того требовали и помещики, и сами условия крестьянской жизни. Однако с ростом товарно-денежных отношений, распространением неземледельческих занятий, развитием отхожих промыслов и т. п. положение стало быстро меняться.

Не случайно, по-видимому, многие авторы конца прошлого века писали о росте независимости, самостоятельности, гражданского самосознания русской женщины, в том числе и крестьянки, которая могла теперь обходиться и без мужа, не случайно и то, что этот рост был заметен прежде всего там, где капитализм наиболее глубоко проникал во все поры народной жизни, как это и было в губерниях I группы. Поэтому относительно высокую долю вдов в этих губерниях на исходе XIX в. также следует рассматривать как признак начавшего вырабатываться здесь нового типа матримониального поведения.

После всего сказанного становится ясно, что и доля замужних женщин — показатель,, наиболее важный с точки зрения рождаемости, — никак не могла быть одинаковой в различных районах Европейской России, что подтверждается данными табл. 7.

Таблица 7

ДОЛЯ ЖЕНЩИН, СОСТОЯВШИХ В БРАКЕ, ПО ПЕРЕПИСИ 1897 Г., % Возрастные группы Европейская Россия в том числе города уезды группы губерний I II ш IV V VI 15—19 12,7 8,71 13,3 10,1 15,8 17,8 7.9 11,3 2,2 20—29 75,9 59,5 78,6 67,3 83,9 85,6 67,6 75,3 41,0 30—39 87,3 73,2 89,6 79,5 90,6 92,0 87,9 87,2 74,7 40—49 80,4 65,0 82,8 72,4 82,7 85,0 82,6 78,7 75,1 40—44 82,4 68,3 84,6 75,0 84,7 86,8 84,4 80,9 77,0 45—49 77,9 61,0 80,5 69,2 80,3 82,9 80,3 76,1

• 72,0 Примечание. Числа замужних в возрастных группах 40—44 и 45—49 Лет получены нами исходя из опубликованного числа замужних в возрасте 40—49 лет. При расчете использованы .таблицы овдо- вения женщин в Европейской России в 1896—1897 гг., построенные Л. Е. Дарским. Доля женщин, никогда не состоявших в браке, для обеих пятилетних групп принята одинаковой.

Различаются между собой не только городское и сельское население, но и население различных групп губерний. Интересно отметить, что к возрасту 30—39 лет, когда перестают играть роль различия в возрасте вступления в первый брак, показатели II, III, IV и V групп существенно сближаются, а на их фоне выделяются близкие между собой показатели I и VI групп губерний, во многих других отношениях очень мало сходных. Все же в этой возрастной группе доля замужних в неземледельческо- промышленных губерниях еще несколько выше, чем в прибалтийских,' но в следующей возрастной группе (40—49 лет) они меняются местами, и доля замужних в неземледельческо-промышленных губерниях оказывается самой низкой.

Ниже мы покажем, как различия в брачной структуре связаны с территориальной дифференциацией рождаемости. Сейчас подчеркнем только, что эти различия, как они сложились к концу прошлого века, были отчасти результатом весьма отдаленных во времени процессов, отчасти же, особенно когда речь идет о неземледельческо-про- мышленных губерниях, — следствием процессов недавних, бурно развивавшихся уже в пореформенный период.

Брачная рождаемость. Второй основной компонент рождаемости, подлежащей нашему анализу, — брачная рождаемость. Она в свою очередь зависит от многих факторов, важнейшие из которых: реальная плодовитость

женщины, половое и репродуктивное поведение супругов.

Вопрос о реальной плодовитости1 русской крестьянки подробно рассмотрен в статье Б. Н. Миронова. Автор

, 1 Под реальной плодовитостью здесь понимается физиологиче

ская плодовитость женщины при данном исторически определенном уровне здоровья населения. Подробнее об этом см.: Вишневский А. Г. Демографическая революция. М., 1976, с. ИЗ.

статьи приходит к выводу, что крестьянская женщина второй половины прошлого века на протяжении всей своей жизни могла родить в среднем 10—И детей100. Реальная плодовитость женщин из других слоев населения, живших в иных, нежели крестьянство, условиях, могла, конечно, отличаться от плодовитости крестьянок, но едва ли эти отличия были слишком большими. Например, плодовитость женщин из семей сельского духовенства по данным Д. Н. Жбанкова составляла 9,8 детей на одну женщину101. Учитывая это, а также то, что подавляющее большинство населения дореволюционной России было крестьянским, можно, вероятно, принять, что в пореформенное время в Европейской России женщина, состоявшая в браке на протяжении всего или почти всего репродуктивного периода своей жизни, могла родить в среднем 10—И детей.

Правда, даже при условии пребывания женщины в браке на протяжении всего репродуктивного периода ее жизни рождаемость, равная реальной плодовитости, может быть достигнута (в среднем, конечно), только если на протяжении всего этого времени между супругами поддерживаются достаточно регулярные половые отношения. И при одинаковом брачном поведении интенсивность половой жизни женщины — в той мере, в какой она определяется культурными нсфмами или внешними обстоятельствами, — может быть различной.

В России, вероятно, на интенсивность половой жизни в браке определенное влияние оказывали посты, во время которых предписывалось воздержание (впрочем, не очень строго соблюдавшееся). Помимо религиозных требований и сами условия крестьянского труда и быта вели к тому, что интенсивность -половой жизни в разные периоды года была не одинаковой.

О. П. Семенова-Тян-Шанская, долгое время изучавшая крестьянский быт в Рязанской губернии, . отмечала, что сожительство крестьянина с женой находится в тесной связи с «его сытостью или голодом»: «отъевшийся осенью Иван, да еще после «шкалика» всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно не живет с женой»102. С другой стороны, и посты 'были со гласованы с годовым хозяйственным циклом. «Посмотрите, в самом деле: положим, брак состоялся в рождественский мясоед, ребенок родился осенью, после уборки хлеба, когда крестьянину можно и отдохнуть, но тут, во-первых, баба поправляется и, во-вторых! один за другим два поста — успенский и рождественский, так что опять — «до рождественского мясоеда», и, стало быть, опять баба свободна в рабочую пору»103.

Таким образом, интенсивность половой жизни крестьян на протяжении года была не одинаковой, что должно было 'В периоды, когда эта интенсивность становилась меньшей, до некоторой степени снижать вероятность зачатия и отражаться в неравномерном распределении рождений по месяцам года. Так оно и было в действительности. Самой высокой была рождаемость в январе и октябре (почти до 10% всех родившихся за год), что соответствовало зачатиям в «рождественский мясоед» либо весной после великого поста. Меньше всего детей (7—7,5%». а иногда и меньше) рождалось обычно в декабре — влияние великого поста — и в апреле — мае— зачатия периода летней страды и строгого успенского поста.

Периодическое снижение интенсивности половой жизни вплоть до полного воздержания могло, конечно, вести, к тому, что уровень рождаемости устанавливался несколько ниже уровня реальной плодовитости. Но следует иметь в виду, что если зачатия и соответственно рождения и откладывались под влиянием рассмотренных факторов, то лишь на месяцы, а не на годы, так что это не могло существенно сказаться на уровне рождаемости.

Во второй половине XIX в. к упомянутым факторам добавились новые, порожденные социально-экономическими процессами, характерными для пореформенной России. В частности, непрерывно возраставшая-подвижность крестьянского населения неизбежно вела к частым и порой очень длительным разлукам супругов. Отхожие промыслы, в которых участвовали миллионы крестьян, преимущественно мужчин, отрывали женатых крестьян от семьи, существенно нарушая регулярность половых отношений в браке, а в наиболее промысловых районах, почти превращая брак в фикцию. «Многим питерщикам, особенно приходящим домой через 3—5 лет, жена и семья или, вернее, дом и хозяйство нужны только как обеспечение под старость, когда нельзя будет ходить в

Питер, а до тех пор их привязанности и половые требования удовлетворяются в той или иной форме на стороне... Молодая жена не является помехой для отлучки, а, напротив, развязывает руки своему мужу, освобождает его от земли и деревни... Для некоторых женщин вся семейная жизнь ограничивается двумя-тремя месяцами»104.

Частые и длительные разлуки супругов в период их наиболее высокой плодовитости не могли не снижать вероятность зачатия, а, стало быть, в конечном счете и уровень рождаемости. На это неоднократно указывали современники. «Уменьшение рождаемости отхожей полосы есть постоянное ябление, подтверждаемое наблюдениями за целые 25 лет... Первая и важнейшая причина — продолжительное отсутствие мужей, которые иногда не возвращаются по 1—5 лет домой, и поэтому невольное воздержание жен от половой жизни» 105.

Не удивительно, что проведенное Д. Н. Жбанковым сопоставление числа детей, рожденных в «оседлых» и «отхожих» семьях показало, что во вторых детей было на 43% меньше, чем в первых (5,2 против 9,2). При этом в первом случае совсем нерожавших женщин было 3,3%, во втором — почти 11 % 106-

Отхожие промыслы были типичным для пореформенной России явлением, которое вносило изменения в традиционное половое поведение супругов, имело достаточно большие масштабы и поэтому могло оказать известное влияние на общий уровень брачной рождаемости.

Во всех рассмотренных выше случаях речь шла о таких элементах поведения супругов, которые воздействовали на рождаемость, но в которых нельзя увидеть намеренного стремления отдельных людей к такому воздействию. Люди вели себя определенным образом потому, что так было исстари заведено, либо потому, что не могли вести себя иначе, никакого выбора они не имели.

Однако нельзя сказать, что крестьяне с полным безразличием относились к срокам появления детей и даже к их числу. Как отмечал Г. Успенский, «существование в крестьянском быту желания сохранить женщину для возможно большего количества рабочих дней — жела ния, чтобы «баба» в трудную рабочую пору «страды» быг ла здорова, не лежала в родах и не была брюхата, — несомненно» *. Вероятно, существовали представления и о нежелательности очень большого числа рождений.

Часто полагают, что для крестьянской семьи было характерно неограниченное чадолюбие, так что каждый новый ребенок встречался с радостью. Между тем вынашивание детей, роды нередко были мукой для крестьянской женщины, рано старили ее, подрывали ее здоровье. Прокормить ораву ребятишек было трудно. Все это не могло совсем не осознаваться, и отношение к детям было, вероятно, далеко не таким идиллическим, каким оно иногда кажется сегодняшнему исследователю. По наблюдениям О. П. Семеновой-Тян-Шанской, первого ребенка в крестьянской семье ждали еще более или менее радостно, третьим же ребенком матери обыкновенно уже начинали тяготиться. -«Если баба начинает часто родить, то в семье к этому, конечно, относятся неодобрительно, не стесняясь иногда делать грубые замечания по этому поводу: «ишь ты, плодливая, обклалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли они, твои щенки-то, трясет каждый год, опять щенка ошлепетила» и т. д.107.

Казалось бы, что при таком отношении к детям люди, по крайней мере некоторые, должны были стремиться как-то воздействовать на число рождающихся детей или на сроки их появления (сверх того, что получалоаГсамо благодаря соблюдению постов, разлукам и т. п.). Но в том-то и дело, что русское общество вплоть до революции оставалось в значительной степени традиционным. А человек традиционного общества ведет себя в соответствии с унаследованным от прошлого каноном, который не оставляет места для индивидуального выбора. Традиционные культурные нормы не допускали никакого, выражаясь современным языком, внутрисемейного регулирования рождаемости, и до середины XIX в. оно, по-види- мому, совсем не встречалось в России. Еще в 1847 г. В. А. Милютин писал в «Современнике»: «В последнее время предложены были... средства для противодействия развитию народонаселения... Некоторые из них-до не- вероятнрсти нелепы, как например, предложение употреблять при удовлетворении чувственных наклонностей известное средство, предупреждающее рождение детей; или предложение одного доктора извлекать посредством особого инструмента, устроенного ad hoc, зародыш прежде его рождения. Другие средства не столь возмутительны, но также чрезвычайно странны»*.

Для того чтобы подобные слова могли быть написаны да еще в журнале, бывшем выразителем передовой общественной мысли своего времени, надо, чтобы «нелепые», «возмутительные» и «странные» средства действительно были неведомы подавляющему большинству населения. Как долго, однако, могло длиться такое неведение в условиях быстро менявшейся России?

Спустя -примерно 40 лет после того, как были сказаны цитированные выше слова, Л. Н. Толстой с негодованием писал: «...с помощью науки на моей памяти сделалось то, что среди богатых классов явились десятки способов уничтожения плода... Зло уже далеко распространилось и с каждым днем распространяется дальше и дальше, и скоро оно охватит всех женщин богатых классов»108. Речь, как видим, идет о том, что «зло уже распространилось». Но, адресуя свои упреки женщинам «богатых классов», Л. Н. Толстой ничего не говорит об ограничении рождаемости среди крестьян. Значит ли это, что крестьяне совсем- не знали «зла»?

Один из персонажей Г. Успенского, народнически идеализировавший крестьянскую жизнь, утверждал: «Ваш культурный человек со всеми своими потрохами гроша медного не стоит против этих мужиков.,. И об чем хлопочут! Не стеснять инстинкт, а чтобы детей не было... Ведь на это последний мужик плюнет, такая это ахинея и подлость... И где же тут ваш культурный ум? И чего он стоит в сравнении с нашим мужицким умом, с нашей чистой крестьянской семьей, с детьми, сколько бы их ни родилось, и без всяких паршивых рецептов?...»109. При таких взглядах на. внутрисемейное регулирование рождаемости немудрено было и не заметить его у крестьян, даже если оно и было.

Однако сам Глеб Успенский, внимательно и трезво наблюдавший крестьянскую жизнь, судил об этом иначе: «Обстановка земледельческого труда, — говорил он, — особливо в настоящее время, когда труд этот вообще расстроен, обязывает человека к известным «расчетам» даже в самых, по-видимому, неуловимых семейных отношениях, ...обстановка эта может иногда приказать человеку сделать то-то и то-то»110.

Вот этих-то «расчетов» каждой отдельной семьи в пореформенной деревне становилось все больше и больше, и они подтачивали традиционное «бескорыстное» поведение* и расчищали место для нового, «рационального» поведения во всех сферах жизни, в том числе и в семейной сфере.

Уже в самом начале пореформенной эпохи раздаются жалобы на «упадок деторождения». Один из авторов разделяет причины такого «упадка» на законные и незаконные и первой среди «незаконных» причин называет намеренное увеличение матерями сроков кормления грудью «далее пределов законных»111. «Матери продолжают кормить грудью ребенка до четырех и до пяти лет и кормят чужого, иногда и беззубых щенят, не говоря уже об извлечении ими своего молока и более неестественным способом. Там же, где мужья уходят на заработки на год и более, матери намеренно кормят детей до тех пор, пока муж остается дома, и отнимают их, как только он уходит»112.

Здесь уже ясное свидетельство того, что мысль об искусственном ограничении рождаемости не была чужда русской крестьянской семье (Причем Ф. В. Гиляровский пишет об этом, как о новом явлении; впрочем, может быть, он идеализирует старину). В то же время обращают на себя внимание крайне примитивные методы такого ограничения. Автор — священник, видимо, неплохо знавший народный быт, не упрминает ни о каких более эффективных методах 'противозачатия, например о прерванном сношении — методе, о котором известный историк контрацепции Н. Хаймс писал/ что он «вероятно, существует почти так же давно, как и групповая жизнь людей»113.

Сколько-нибудь эффективные методы предотвращения зачатия или плодоизгнания не проникли в деревню еще и к началу XX в. Конечно, издавна могли быть известны средства народной медицины контрацептивного или абор тивного действия, однако знакомство с ними крестьян не следует преувеличивать. Можно ли говорить о большой осведомленности, когда «из средств, употребляемых для прерывания беременности, на первом плане стоят механические, как-то: поднимание тяжестей, прыгание со стола или скамейки, тугое бинтование и разминание живота, трясение всего тела и т. п.» *? А чего стоят «новые веяния», связанные с влиянием развивавшейся промышленности: «появились случаи употребления внутрь фосфора, автору известно 13 случаев, все 13 женщин умерли»114.

О. Семенова-Тян-Шанская рассказывает о том, как жена одного помещика «помогала иногда бабам при трудных родах, давая им пить настой казацкого можжевельника (Lumiperus sabina), который рос у нее в саду» и который обладал абортивным действием. «С тех пор, как на деревне прознали про свойство этого растения (стало быть, прежде не знали. — А. В.), чьи-то «невидимые руки»... постоянно обрывают все кусты можжевельника (по ночам) и очевидно для целей вытравления»115. Говоря о вытравлении плода/О. П. Семенова-Тян-Шанская всегда имеет в виду стремление избавиться от детей, «незаконно» прижитых либо в отсутствии мужа, либо у незамужних. Лишь единственный раз она упоминает о том, что у жившей с мужем женщины «был выкидыш, очень возможно, самой ей устроенный»116. Но в этом случае речь шла о крестьянах не совсем «традиционных», испытавших уже влияние городской жизни.

В это время, вероятно, получает некоторое распространение и намеренное воздержание от половых отношений как способ избежать рождения детей — об этом тоже писал Г. Успенский, равно как и об умерщвлении младенцев, появившихся вопреки «расчету»117. Но все это только лишний раз свидетельствует о том, что в русской деревне, по крайней мере до конца прошлого столетия, внутрисемейное регулирование рождаемости, хотя и не было совершенно неизвестно, но делало лишь самые первые шаги. В городах же к концу XIX в. практика ограничения рождаемости охватила, по-видимому, более широкие ?слои населения, и связанные с этим проблемы приобрели значительную актуальность. В 1893 г. в газете «Врач» появилась любопытная статья, автор которой яростно нападал на становившиеся все более популярными методы контрацепции. «Благодаря участию интеллигенции, увидевшей возможность чем-нибудь заняться и фигурировать в обществе..., средства «разумной осторожности» стали применяться всеми без разбора», — писал юн118. «Средства, препятствующие зачатию, так называемые «презервативы» приобретают все более широкое распространение. В газетах печатаются о них рекламы; в аптеках, аптечных складах, инструментальных и резиновых магазинах они всегда в обилии и на самом видном месте» 119.

Автор статьи доказывал, что презервативы, равно как и coitus interruptus, чрезвычайно вредны для здоровья и утверждал, что «лучше уж совсем отказаться от полового сношения, чем умножать горе болезнями»120. Он с явным удовлетворением отмечал, что «на III съезде врачей в память Н. И. Пирогова был возбужден вопрос о показаниях к предупреждению зачатия, но вопрос этот был, так сказать, замят»121. •

Особое внимание общественности привлекала проблема аборта (искусственного выкидыша).. В «Энциклопе-, дическом'словаре» Брокгауза и Ефрона в статье «Выкидыш» (1892 г.) говорилось: «Искусственный выкидыш

производится или врачом с целью спасения жизни матери или самой матерью и другим каким-либо лицом с преступной целью — прекратить беременность... По нашему уложению о наказаниях виновный в преступном плодоизгнании подвергается лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в отдаленнейших местах Сибири»122. Следует, правда, заметить, что закон этот применялся, по-видимому, редко, суды присяжных, как правило, выносили оправдательные приговоры. Так или иначе, но число подпольных абортов, по мнению современников, быстро росло, причем не только среди зажиточных классов.

Врачи, непосредственно сталкивавшиеся с последствиями аборта, свидетельствовали об этом. «Эпидемия выкидышей захватила и городской пролетариат... В рабочей среде стали смотреть на искусственный выкидыш как на нечто весьма обыденное и притом легко доступное. В рабочих семьях ходят по рукам адреса врачей и акушерок, делающих аборты без всяких формальностей по определенной таксе — не особенно высокой»123. «Аборт проник в подгородные деревни — влияние городского соблазна»124. Аборты делались в антисанитарных условиях, неумело, доходило до того, что женщины «сами себе делали аборты вязальными иглами, перьями, палочками и пр.»125, все это несло огромный вред здоровью женщин.

Передовая русская общественность требовала отмены уголовного преследования врачей и пациентов за производство аборта, но, как показало обсуждение этого вопроса на Пироговском съезде в 1913 г., даже среди врачей были сторонники запрета аборта. Дискуссия на Пироговском съезде вызвала широкий общественный отклик, через несколько дней после ее окончания в «Правде» появилась статья В. И. Ленина, в которой он поддерживал требование «безусловной отмены всех законов, преследующих аборт или за распространение медицинских сочинений о предохранительных мерах и т. п.»126.

В. И. Ленин видел в этом охрану «азбучных демократических прав гражданина и гражданки»127.

На Пироговском съезде говорилось и о контрацепции как альтернативе аборта. «Единственным практическим средством, уже в настоящее время значительно ограничивающим производство незаконного выкидышами обещающим в будущем еще гораздо более значительное вытеснение этого зла, являются меры, предохраняющие

от беременности. Нужно устремиться к усовершенствованию и распространению этих мер»*.

Чрезвычайно высокая рождаемость в дореволюционной России — неоспоримое свидетельство того, что ни аборты, ни контрацепция не проникли еще по-настоящему в толщу населения, и хотя практика внутрисемейного регулирования рождаемости была более или менее известна городскому жителю, крестьянское большинство населения России было с ней мало знакомо.

Внебрачная рождаемость. Внебрачная рождаемость в дореволюционной России была незначительной и в изучаемый нами период имела тенденцию к сокращению.

Таблица 8

ДОЛЯ ВНЕБРАЧНЫХ РОЖДЕНИЙ В ОБЩЕМ ЧИСЛЕ РОЖДЕНИЙ, % 1870 г. 1880 г. 1890 г. 1900 г. 1910 г. Европейская Рос сия 2,9 2,7 2,7 2,6 2,3 в том числе: города 14,9 11,7 11,3 9,4 8,8 из них: важнейшие • • • 17,8 17,2 13,4 12,1 прочие • • • 4,6 3,9 3,9 4,1 уезды 2,4 1.9 1,8 1,8 1,5 Относительно высокой внебрачная рождаемость была только в «важнейших» городах (хотя следует иметь в виду, что показатели для этих городов, вероятно, завышены из-за регистрации в них подкинутых детей, родившихся в других местах), в целом же по Европейской России она была намного ниже, чем в большинстве европейских стран, и не могла оказывать на общий уровень рождаемости ощутимого влияния.

Рождаемость в Европейской России как итог взаимодействия различных факторов. Материалы текущего учета рождаемости ЦСК и данные переписи населения 1897 г. позволяют дать количественную оценку влияния каждого из рассмотренных выше факторов на общий уровень рождаемости в конце прошлого века. Оценка может быть сделана с помощью системы индексов, предложенных Э. Коулом *.

Таблица 9

ИНДЕКСЫ РОЖДАЕМОСТИ В ЕВРОПЕЙСКОЙ РОССИИ В 1896—1897 ГГ. И В НЕКОТОРЫХ СТРАНАХ ОКОЛО 1900 Г. Государства h 'm . Государства h ‘в 1т Европейская 0,54 0,69 0,047 Ирландия 0,23 0,74 0,31 Россия 0,76 Франция 0,24 0,38 0,57 в том числе: Англия и 0,54

0,49 0,48

0,58 городское

население 0,39 0,66 0,56 0,044 Уэльс

США 0,27

0,29 сельское 0,78 Австралия 0,29 0,58 0,47 население 0,56 0,71 0,019 Швеция 0,30 0,64 0,41 группы гу Португалия 0,35 0,68 0,46 берний: Богемия 0,36 0,62 0,52 I 0,49 0,74 0,63 0,065 Венгрия 0,42 0,59 0,67 II 0,59 0,79 0,74 0,033 Румыния 0,45 0,65 0,73 III 0,59 0,76 0,76 0,047 Сербия 0,47 0,65 0,79 IV 0,48 0,74 0,64 0,037 Болгария 0,50 0,72 0,73 V 0,56 0,78 0,68 0,076 VI 0,29 0,57 0,49 0,032 Источники: Coale A. J. Factors assciated with the development of low

fertility. World Population Conference, U. N. N. Y., 1966, v. II, p. 209; Livi Bac- ci M. A century of Portuguese fertility. Princeton, 1971, p. 56; Tekse K. Some fertility patterns in Central and Southern Europe before World War I. Internationa] symposium on the problems of the human reproduction. Varna, 1968, tables 1—3.

В табл. 9 приведены исчисленные нами соответствующие индексы для всего населения Европейской России и отдельных его частей. Для сравнения в таблице даны также аналогичные индексы и по ряду других стран.

Индексы Коула связаны между собой следующим соотношением:

^/= Iglт + 0 — Лп)

Как следует из данных табл. 9, индекс внебрачной рождаемости в Европейской России в конце прошлого века был весьма мал, стало быть, и вся величина (1—Im)Ih ничтожно мала (порядка 0,01—0,02). Если пренебречь этой незначительной величиной, ТО If=IgIm. Таким образом, решающее влияние на индекс общей рождаемости, т. е. на отклонение фактической рождаемости от гипотетического максимума (рождаемости гут- теритов), оказывают особенности брачной рождаемости и брачной структуры населения.

Значения //, приведенные в табл. 9, свидетельствуют о том, что очень высокая рождаемость, наблюдавшаяся в Европейской России в самом конце XIX в., была почти вдвое ниже гипотетического максимума. Порайонные различия в рождаемости говорят еще и о том, что в целом по европейской части страны она была существенно ниже максимума, возможного в тогдашней России. Даже если оставить в стороне прибалтийские губернии, существовала обширная зона, охватывавшая неземледельческо-про- мышленные, западные и юго-западные губернии (около 40% населения Европейской России), в которых происходили процессы, оказывавшие заметное понижающее влияние на общий уровень рождаемости в стране.

Эти процессы, по-видимому, пока почти не затронули уровня брачной рождаемости — ее индекс оставался самым высоким в Европе, выше, даже чем в католической Ирландии, славившейся неприятием ограничения рождаемости в браке. Даже у городского населения Европейской России индекс брачной рождаемости был выше, чем у всего населения большинства указанных в табл. 9 европейских государств и передовых по тому времени капиталистических стран на других континентах (исключение составляют лишь Ирландия, Болгария и Португалия).

В целом по Европейской России брачная рождаемость составляла около 76% брачной рождаемости гутте- ритов, которую можно рассматривать как близкую к физиологическому максимуму. Принятым в расчете значениям F{ соответствует 12,4 рождения на одну женщину, прожившую в браке на протяжении всего репродуктивного периода своей жизни. Стало быть, в России в конце прошлого века замужняя женщина (также состоявшая в браке на протяжении всего репродуктивного периода) рожала в среднем 9,4 ребенка. Но реальная плодовитость в России, как мы видели, была ниже, чем у гутте- ритов (10—11 детей) , так что по отношению к этой реальной плодовитости фактическая рождаемость составляла в среднем 90%."

Однако и остающаяся разница примерно в 10% не может быть отнесена целиком на счет внутрисемейного регулирования рождаемости, поскольку существовал такой фактор, как длительные разлуки супругов. Таким образом, если в конце прошлого века в европейской части России и существовало внутрисемейное регулирование рождаемости (по-видимому, в основном в городах), то его распространение и влияние были незначительными и снижали брачную рождаемость против ее максимально возможного в условиях того времени уровня менее чем на 10%.

Обращает на себя внимание незначительность порайонных различий индекса брачной рождаемости (особняком стоят лишь прибалтийские губернии). Стало быть, объяснение порайонной дифференциации рождаемости в дореволюционной России надо искать не в особенностях репродуктивного поведения супругов, которое было достаточно однородным. За исключением Прибалтики, новое репродуктивное поведение в конце прошлого века нигде не получило существенного распространения.

Иначе обстояло дело с влиянием брачной структуры. Индекс доли состоящих в браке в Европейской России конца прошлого века был довольно высоким, но все же не самым высоким в Европе. Значения этого индекса, приведенные в табл. 9, свидетельствуют о заметной территориальной дифференциации матримониального поведения, а следовательно, и его влияния на рождаемость.

В целом по Европейской России за счет того, что не все женщины репродуктивного возраста были замужем, рождаемость должна была бы составлять 69% гипотетического максимума. Однако у городского населения, равно как и у населения некоторых из выделенных нами групп губерний, понижающее влияние этого фактора на рождаемость было гораздо более значительным. Даже если снова оставить в стороне прибалтийские губернии, индекс доли состоящих в браке был довольно низким в неземледельческо-промышленных, западных и юго-за падных губерниях — ниже, чем в странах Восточной Европы, и лишь примерно на 10% выше, чем в США или во Франции. В то же время в основных земледельческих губерниях этот индекс оставался очень высоким — более высокий был зарегистрирован только в Сербии.

Из данных табл. 9 ясно видно, что различия в брачной структуре населения Европейской России были главным фактором территориальной дифференциации рождаемости и фактором, в наибольшей мере определявшим отклонение уровня рождаемости от гипотетического максимума. В свою очередь, как было показано выше, сами различия в брачной структуре во многом были следствием социально-экономических процессов, характерных для пореформенной России, так что неоднородность брачной структуры заметно увеличилась уже во второй половине XIX в.

Вызванные изменениями в брачности снижение рождаемости и дифференциация ее показателей у разных частей населения страны сами по себе свидетельствуют о начавшемся отходе от традиционной системы регулирования демографического поведения людей. Однако изменения в матримониальном поведении и соответственно в 'брачной структуре населения Европейской России в прошлом веке были все же не очень большими. Кроме того, накопленный к настоящему времени опыт демографического развития многих стран, в том числе и СССР, говорит о том, что этот этап эволюции рождаемости всег- _ а оказывается промежуточным, преходящим. За ним следует переход к активному внутрисемейному регулированию рождаемости, в результате чего регулирование ее через брачность утрачивает свое значение.

Исчисленные нами индексы рождаемости относятся к концу XIX в., изменения в демографическом поведении продолжались и, возможно, даже ускорились в первые десятилетия нашего века. Тем не менее без большого риска ошибиться можно утверждать, что вплоть до самой революции изменения в демографическом поведении в Европейской России, бывшей наиболее развитой частью всей России, не носили кардинального характера и дают основания говорить только о самых ранних стадиях перехода к современному типу рождаемости, главная черта которого — повсеместное распространение, общепри- нятость внутрисемейного регулирования деторождения.