СТАРАЯ ИГРА БОЛЬШЕ НЕВОЗМОЖНА

В старой политической игре целью было национальное (социальное) государство: возможно большая безопасность для всех. Имеет ли это смысл сегодня? Сегодня имеет смысл достижение политической цели «социал-демократического столетия» [Ralf Dahrendorf 1970], высшей меры социального равенства на основе национальной гомогенности. Сколько культурного разнообразия, сколько социального неравенства можно и нужно допустить? В старой, национально-интернациональной игре действовали правила международного права, вследствие чего во внутригосударственной сфере с гражданами можно было делать все, что угодно. Остаются ли эти правила еще в силе? Или давно уже применяется нечеткое правило ограниченного суверенитета: каждое государство в случае этнических чисток или грубого нарушения прав человека в отношении своих граждан должно считаться с «гуманитарным вмешательством» мирового сообщества на основе прав человека и гражданина мира? Могут ли председатели правительств, министры или послы, которые в своей стране грубо нарушают признанные в мире права человека своих сограждан, рассчитывать на дипломатическую неприкосновенность или же должны отдавать себе отчет в том, что в стране, куда они направятся с визитом, их арестуют и предадут суду?

В старой игре действовали правила корректного поведения: кто при игре в кости выбрасывает «шесть», пропускает ход, или же ходы удваиваются. Или действовало правило, когда после каждого хода наступает очередь ходить противнику, т. е. происходила смена играющих. Действует ли это правило сегодня? Или же при одних условиях, при одном раскладе сил действует, а при другом — нет? Кто решает, какие правила действуют, а какие нет? Политика в переходный период попадает в неопределенное положение двойной контингентности: неустойчивы ни старые, базисные институции и системные правила игры, ни специфические организационные формы и роли действующих сил; все это в ходе игры ломается, переписывается и согласовывается заново. Как далеко это может зайти, столь же неясно и зависит от случайных обстоятельств, как цели и альтернативы политики в целом.

Соль аргумента метаигры заключается в следующем: шансы игроков в значительной мере зависят от их самоидентификации и нового толкования политики.

Неолиберальная точка зрения является попыткой институционально закрепить временные (в историческом плане) выигрыши мобильного всемирно-политического капитала. Радикально додуманная до конца перспектива капитала абсолютно и автономно определяет самое себя и таким образом развивает стратегическое пространство власти и возможностей классической экономии как субполитической, всемирно-политической борьбы за власть. Отсюда следует: что хорошо для капитала, хорошо для всех. Обещание гласит: когда все станут богаче, в конечном счете в выигрыше окажутся и бедные. Соблазнительная сила этой неолиберальной идеологии заключается не в разжигании эгоизма или максимальном увеличении конкуренции, а в обещании глобальной справедливости. Подтасовка гласит: максимальный рост власти капитала—это в конечном счете лучший путь к социализму. А поэтому социальное государство становится ненужным.

Вместе с тем неолиберальное направление напирает на то, что в новой метаигре у капитала будет две шашки и два хода. В распоряжении всех остальных игроков будет по-прежнему по одной шашке и по одному ходу. Стало быть, сила неолиберализма покоится на радикальном неравенстве относительно того, кто может нарушать правила игры, а кто нет. Изменение правил игры было и остается революционной привилегией капитала. Все остальные обречены соглашаться с этим. Национальный взгляд на политику (и методологический национализм политических наук) закрепляет это игровое превосходство — властное превосходство капитала, который вырвался из рамок национальной игры в шашки, но превосходство которого в значительной мере покоится на том, что государства за ним не следуют, а политика сама загнала себя в железный футляр национальной игры в шашки. Кто же в таком случае противостоит глобализированному капиталу? Кто является его оппонентом и антагонистом? 3.