МЕТАВЛАСТЬ МИРОВОЙ ЭКОНОМИКИ

Что значит в этой связи космополитизм ? Это перспектива, которая направлена против абстрактного, исторически глубоко замороженного понятия государства и политики, основанного на предположении о значении и действенности политических и экономических границ, а также против абстрактного понятия глобального капитала, неотвратимо колонизирующего основанную на принципах государства политику.

Мы свидетели самых важных изменений в истории власти. Глобализацию следует расшифровывать как медленную, постреволюционную, эпохальную трансформацию национальной и интернациональной, подчиненной государству системы баланса и правил власти. В отношениях между экономикой и государством происходит метаигра, точнее, мета,борьба за власть, в ходе которой меняются и переписываются баланс и правила власти национальной и интернациональной государственной системы. Эту борьбу развязала прежде всего экономика, вырвавшаяся из клетки территориальной, организованной на национально-государственных принципах метаигры и усвоившая — в сравнении с территориально укорененными государствами — новые стратегии власти. Властная метаигра означает спор, борьбу за власть и одновременно изменение национально-государственных правил мировой политики.

Тот, кто задастся вопросом, откуда стратегии капитала черпают свою метавласть, столкнется со странным обстоятельством. Основная идея была выражена в заголовке одной восточноевропейской газеты, написавшей во время визита Федерального канцлера Германии в 1999 году: «Мы прощаем крестоносцев и ждем инвестиций». Это точный перевертыш классической теории власти и господства, открывающий возможность для максимального привлечения транснациональных предпринимателей. Средство принуждения — не угроза вторжения, а угрожающее невторжение инвесторов или угроза их выхода из страны. Хуже оккупации мультинациональными компаниями может быть только одно — неоккупация ими.

Эта форма господства связана уже не с отдаванием приказов, а с возможностью выгодно инвестировать в других местах — в других странах и с открывающейся угрозой не вкладывать инвестиций в ту или иную конкретную страну. Новая власть концернов основана в этом смысле не на насилии как ultima ratio для навязывания своей воли другим. Вследствие этого она значительно подвижнее, поскольку не связана с определенным местом и применима в глобальном масштабе. Потенциал шантажа, присущий этому виду господства, совершенст вуется благодаря логике экономических действий и экономической власти: нигде и никогда не делать чего-то, не инвестировать без обязательного публичного обоснования; в этом заключается главный рычаг власти всемирно-экономических акторов.

Не империализм, а неимпериализм образует ядро глобальной экономической власти. Вышедшее за пределы отдельных территорий возрастание власти экономики нельзя ни подчинить, ни узаконить политически. Оно происходит помимо контролирующих органов развитой демократии, таких как парламенты, суды и правительства. Оно не нуждается в военной мобилизации. Таким образом, власть всемирной экономики покоится на противоположности того, откуда черпает свою силу демократическое национальное государство (демократические выборы, публичная легитимация, монополия на средства насилия). В противоположность этому формула власти транснациональной экономики гласит: преднамеренное, целенаправленное незавоева- ние. Это ненасильственное, невидимое, намеренное, вездесущее «не-» не нуждается в одобрении и не способно воспринимать его.

Еще раз о том же, но другими словами: аполитичный характер отказа от того или иного действия изменяет национально-государственные правила власти, властные отношения между государствами и экономикой, ускоряет и маскирует распространение всемирно-политической власти экономических акторов. Отказ от инвестиций, целенаправленное бездействие принуждает поверх всех границ государства, политические партии, церкви, профсоюзы, рабочих и т. д. к всемирно-экономическому конформизму и торопливому неолиберализму. В то же время инвестиционным решениям вряд ли могут помешать препятствия имплементационного характера, так как они добиваются коллективного признания самым действенным способом — благодаря политике свершившихся фактові. Короче говоря, метавласть

і Сильное влияние транснациональных концернов (ТНК) и связанных с ними прямых иностранных инвестиций (пии) продолжает расти [Kohler, 2002]. Из 7000 ТНК в 14 крупных народных хозяйствах развитых стран в 1990 г. стало 24 000, в целом в 1993 г. можно говорить о 37 000 ТНК с более чем 170 000 дочерними фирмами; однако эти цифры часто занижены, так как транснациональные акции часто совершаются в форме субконтрактов, франчайзинга, лицензирования или стратегического партнерства и не обязательно отражаются в статистике пии. При этом наблюдается сильная концентрация пии как внутри триады Европа—США—Япония, так и внутри крупнейших ТНК. 100 крупнейших ТНК ответственны за 14 % пии. Облегчаются прямые иностранные инвестиции благодаря многосторонним договорам (например, Guidelines (т. е. дирек-

мировой экономики над национальными государствами основывается на возможности выхода «Ехк-оргіоп» (Хиршман), которую капитал отвоевал для себя в цифровом пространстве. Это угрожающий всем на планете опыт уже свершившегося или предстоящего исключения государств из мирового рынка, проявивший себя во многих регионах Африки, а также в отношении некоторых государств, входивших в Советский Союз. Этот опыт всемирно-экономическая власть со все возрастающей силой демонстрирует на отдельных государствах. Данная метавласть располагается между категориями легального и иллегального; она не иллегальна, но и не легитимна, а транслегальна; но она обладает силой для того, чтобы переписать доминирующие на го-

тивам) Всемирного банка, с другой стороны, благодаря двусторонним договорам на национальном уровне (часто в сторону либерализма). Что касается регионального распределения ПИИ, то прямые инвестиции в развитые страны хотя и несколько сокращаются (из-за более медленного развития и частично из-за рецессий), но возрастают в развивающиеся страны (подогреваемые открытием новых ресурсов, процессами либерализации и приватизации).

В то время как ПИИ во вторичном секторе заметно снижаются в сравнении с возрастающими ПИИ в секторе услуг, ПИИ в первичном секторе в 1980-е годы сильно выросли и в развитых странах.

Одновременно происходят изменения в организационной структуре (отдаленные друг от друга региональные фирменные центры, производственные центры и функциональные фирменные центры, а также распределенная ответственность). Предприятия все чаще приходят к ограниченному во времени сотрудничеству. К этим возникающим между фирмами связям лучше всего подходит понятие «сеть». Следует делать различие между интегрированным международным производством на уровне фирм и на национальном уровне. Так, почти треть частных состояний во всем мире находится под контролем ТНК. На национальном уровне имеется как поверхностная интеграция (обмен товарами и услугами), так и глубокая интеграция (международное производство товаров и услуг), причем существует тенденция, в значительной степени стимулируемая активностью тнт, в направлении глубокой интеграции. Традиционные концепты и подходы к теме утрачивают свою силу из-за сложных форм разделения труда между фирмами в различных странах, из-за утраты автономии отдельными группами транснациональных фирменных систем; таков, например, концепт национальной принадлежности концернов.

Из-за международной интеграции появляются трудности и с повышением налогов. Одна из возникающих здесь проблем связана с установлением меры самостоятельности материнских и дочерних предприятий.

сударственном уровне правила в национальном и интернациональном пространстве.

Как такое стало возможным? Чем это вызвано? Exit-оption, от которой зависит благоденствие или нищета государств, порождает конкуренцию государств, добивающихся глобальных инвестиций и притока капиталов. Следствие: соперничавшие на военном поприще национальные государства Первого модерна превратились в соперничающие на поприще мировой экономики государства-конкуренты Второго модерна. Ключ к власти уже не военная сила, а та или иная позиция государства на мировом рынке. Это значит, что господство государств как относительно их внутренней и внешней стабильности, так и (опосредованно) относительно их легитимности определяется мировым рынком.

Аналогия между военной логикой государственной власти и экономической логикой государственной власти бросается в глаза и ошеломляет. Объему инвестируемого капитала соответствуют огневая мощь и вооруженное насилие; правда, с той существенной разницей, что власть возрастает благодаря угрозе не стрелять. Развитие производства является эквивалентом обновления систем вооружения. Учреждение филиалов крупных фирм во многих странах приходит на смену военным базам и дипломатической службе. Старое военное правило «лучшая защита — это нападение» означает следующее: государства должны вкладывать деньги в исследования и развитие, чтобы привести к полному развертыванию атакующие силы глобального капитала. Государства надеются, что вместе с их вкладом в исследовательские проекты и подготовку кадров будет расти и весомость их голоса на глобальной арене мировой политики. Важно, что место старомодного идеологического ведения войны занимает глобализационный дискурс. Кто хочет владеть умами, должен насаждать постулаты неолиберальной глобализации в идентичность, в самосознание человека как самостоятельного предпринимателя.

С одной стороны, эту теорему метавласти можно привести методом отражения к классическим теориям власти и господства, как их, например, развивал Макс Вебер. Согласно им всемирно-экономическая метавласть исполняется по отношению к государствам — суверенным, опирающимся на собственную силу носителям легитимности; однако такая власть избегает критериев определения государственного господства, ибо она основана не на насилии, не на военной мощи и интервенции, не на демократическом консенсусе, а служит инструментом национально-государственного права.

Все эти, на первый взгляд, существенные определения государственного господства предполагают по умолчанию территориальный принцип, формулируют и склоняют территориальное понимание общества и господства в рамках методологического национализма. Только это молчаливо подчиненное значение пространства делает, вопреки всем теориям, понятным единодушное мнение, что господство всегда опирается на насилие. «Всякая политика есть борьба за власть; высшая степень власти есть насилие», — пишет один из самых критически настроенных социологов, К. Райт Миллс, и тем самым всего лишь следует знаменитому веберовскому определению государства как «опирающееся на средства легитимного (т. е. рассматриваемого как легитимное) насилия господство человека над человеком». Макс Вебер цитирует в этой связи Троцкого, который говорил: «Всякое государство основано на насилии». Макс Вебер к этому добавляет: «Это и в самом деле верно» (822).

На самом же деле это неверно, тем более применительно к детер- риториальной мета-власти акторов мировой экономики. Но именно это обстоятельство сильно мешает тем, кто, опираясь на методологический национализм, пытается рассматривать и анализировать эту власть как квазигосударство, эрзац-государство.

Принципы территориальности и насилия ставят государственной власти жесткие границы. Слабость насилия в его негибкости. Напротив, такое средство власти, как богатство, имеющееся в распоряжении мировых экономических акторов, в высшей степени гибко. В отличие от насилия, которое может использоваться только негативно - в смысле немедленного или потенциального наказания (убийства), богатство позволяет поощрять и наказывать, открывает как позитивные, так и негативные способы применения и дозирования. Кроме того, богатство вызывает одобрение корыстолюбивых, подстрекает торопливых к послушанию из корысти. Если богатство как средство власти объединяется с эффективностью и знанием, то возникает сверхгибкость экономической метавласти. Благодаря знаниям можно изменять политическую повестку дня, вызывать новые потребности, создавать новые рынки, по-новому определять цели, убеждать, уговаривать и даже врагов превращать в союзников. «Знание — сила» (Фрэнсис Бэкон) — этот принцип ведет в той же мере, в какой «время — деньги», как к ускорению (т. е. становится основным капиталистическим принципом), так и к возрастанию своего значения, ибо знания, вложенные в исследования и технологии, обесценивают и ускоряют производство знаний.

С другой стороны, первой и самой важной победой глобализации является глобализация дискурса глобализации. Эта дискурсивная власть капитала — глобальная власть целенаправленного незавоева- ния — может быть значительно лучше понята в категориях теории власти Фуко. Она принципиально отличается от классических определений власти, которые ставят ее в центр и предполагают наличие строго различаемых акторов. Власть, в понимании Фуко, напротив, не есть что-то, что можно иметь или не иметь, она не чье-то достояние; скорее, она вездесуща и проявляется в социальных действиях. Власть выстраивается и применяется как господствующей, так и подчиненной стороной посредством повседневной дискурсивной практики. Она невидима и естественна в той мере, в какой ей удается интегрироваться в идентичность индивидов.

В действительности власть, угрожающая отказом от инвестиций, уже сегодня распространена повсеместно. Сообразно с этим глобализация — это не право выбора, а господство, не осуществляемое никем. Никто ее не начинал, никому не дано ее остановить, никто за нее не отвечает. Слово «глобализация» означает организованную безответственность. Ты ищешь кого-нибудь, к кому можно обратиться с жалобой, против кого можно выступить с протестом. Но не существует такого учреждения, нет ни телефонного номера, ни электронного адреса. Все являются или чувствуют себя жертвами, никто не является и не чувствует себя преступником. Даже боссы концернов, «современные принцы», должны, исходя из понимания своего места, приносить свои мысли и поступки на алтарь share-value12, если не хотят быть вышвырнутыми. Чем глубже глобализационный дискурс проникает во все капилляры социальной жизни, тем могущественнее становятся всемирно-экономические акторы и стратегии.

Эта дискурсивная метавласть глобализации не в последнюю очередь конкретизируется в принципе TINA: There is no alternative. Сегодня много говорят о множественных модернах — европоцентристский западный монизм модерна сломлен прежде всего из-за постколониализма, но также благодаря вниманию к транснациональным формам жизни, социальным сетям, идентичностям, как это вскрыла cultural theory и идущие в ее русле исследования. Но эта множественность отличающихся друг от друга в культурном отношении самодеятельных модернов и мозаик модернизации в лучшем случае выражается в гипотезах об альтернативных формах капитализма, но не в альтернативе самому капитализму. Гегемония глобализационного дискурса парадоксальным образом проявляется именно в том, что ей вроде бы противостоит, — в международной дискуссии о новом, не стандартном многообразии модернов. Эта дискуссия замалчивает то, что должно из нее исключаться,— неолиберальный монизм и безальтернативный мировой рынок

Споры вокруг модерна идут с тех пор, как существует сам модерн. После краха социалистической альтернативы модернизации современные контроверзы о содержании, целях, институциях будущей модернизации не только постмодерны или постколониальны, но прежде всего постреволюционны. Общество мирового рынка, которое вводит и натурализует глобализационный дискурс, не знает, в отличие от национального, построенного на демократической основе общества, двухпартийной (по меньшей мере) системы, диалектики правительства и оппозиции, высказываний за и против, борющихся за будущее человечества. Вместо спора об альтернативных формах будущего доминирует глобализационный дискурс TINA и, как следствие, моральное противопоставление черного белому, мирового добра (в лице модернизаторов) мировому злу (в лице антимодернистов). Последние окапываются в недоступных для других зонах метрополий и мирового общества, где — как когда-то в замке призраков Шпессарте — бесчинствуют такие призраки, как ежедневные вечерние новости, курсы акций, международная наркоторговля, кузницы террористов и угрожающие жизни киллеры.

Примыкая к теории и истории власти Михаэля Манна (1986, 1993), можно уточнить: всемирно-экономическая метавласть экстенсивна и диффузна, но не интенсивна и не авторизована. Она экстенсивна в смысле дискурсивной гегемонии неолиберальной глобализации. Эта глобализация учреждает поверх всех национальных, этнических, ре- лигионых, кастовых, классовых, территориальных и временных границ и разделения по половому признаку взаимосвязь обобщенных властных отношений, минимум всемирной конкуренции, зависимости и кооперации. Эта властная взаимосвязь не интенсивна, потому что она не предписывает иерархического принуждения, послушания и подчинения приказам. В то же время речь идет не об авторизованной, а о диффузной власти, диффузной потому, что речь идет об анонимной власти, не имеющей центра, отчетности и четкой структуры ответственности.

Не авторизованной (в смысле Манна, но и в смысле легитимности господства у Макса Вебера) метавласть является в конечном счете потому, что она не располагает (собственной) легитимностью, вследствие чего вера в легитимность всемирно-экономической метавласти со стороны подчиненных — государств, стран, культур, обществ — продолжает оставаться сомнительной. Более того, чем могущественнее, экстенсивнее, диффузнее проявляет себя (или кажется, что проявляет) власть всемирно-экономических акторов, тем очевиднее проявляется нелегитимность, ее потребность в легитимности.

Таким образом, в глобальном пространстве возникают новые, в высшей степени хрупкие и гибкие, не узаконенные ни демократическим обществом, ни государством, определяемые только экономикой образования метавласти, которые уже не являются только экономикой, но еще не стали государствами. Это квазигосударства, весьма предрасположенные, с одной стороны, к охватывающим весь мир движениям сопротивления, к антиглобалистским коалициям разного толка, и с другой стороны, подверженные вытекающим отсюда рыночным катаклизмам. Именно проблемы легитимности, кризис легитимности всемирно-экономической метавласти нарастают вместе с расширением этой власти и несут в себе далеко идущие политические последствия. Вывод гласит: метавласть стимулирует подверженность насилию и тем самым зависимость мировой экономики от государственной власти.

Всемирно-экономическая метавласть

порождает подверженность насилию и зависимость от силы

Ханна Арендт (1970) указала на противоречие между властью и насилием, которое радикализируется вместе с развитием модерна. «Говоря политическим языком, недостаточно сказать, что власть и насилие суть не одно и то же. Власть и насилие — это противоположности. Где господствует одно, там нет места другому... “Безнасильственная” власть — это плеоназм. Насилие может уничтожить власть; оно абсолютно не в состоянии порождать власть» (57). «Даже самая прочная власть может быть уничтожена насилием. Из стволов винтовок всегда исходит самый действенный приказ, рассчитывающий на немедленное и безусловное повиновение, но эти же стволы никогда не смогут породить власть» (54)13.

Таким образом, под силой подразумевают средства и процессы физического принуждения, направленные в конечном счете на жизнь.

Восстание уже не может быть подавлено; более того, оружие переходит в другие руки, причем нередко, как это было в Венгерской Республике, в течение нескольких часов. О революции можно говорить только в том случае, когда подобное происходит, когда крушение государственной власти становится очевидным, а восставшим позволено вооружиться. Если приказы не выполняются, применение силы бессмысленно. И вопрос, где принимается решение о том, следует ли вообще подчиняться приказам, т. е. вопрос о соотношении между приказом и повиновением ему, не имеет абсолютно никакого значения. Ответ на этот вопрос зависит от “мнения” и, разумеется, от тех, кто это мнение так или иначе разделяет. Тогда-то и выясняется, что все зависит от силы, которая стоит за восставшими. Внезапное драматическое крушение власти, характерное для революций, показывает, насколько так называемое повиновение граждан — ограничениям, учреждениям, правящим или господствующим силам — является делом общественного мнения, а именно демонстрации позитивной поддержки и всеобщего одобрения. Только. солдаты-роботы могли бы что-то изменить в этом принципиальном превосходстве власти мнения над силой» (49 и сл.). симости власти от консенсуса и даже систематически предсказывали крушение советского режима: «Власть в строгом смысле всеобщего общественного медиума, — пишет Парсонс, — содержит в себе существенный элемент консенсуса. Власть покоится на наличии и использовании институционализированных возможностей влияния; благодаря возможностям влияния система власти наделяется консенсусом в рамках общественных ценностей. Не всеобщая легитимация власти и господства является особым достижением демократических институтов, а посредничество консенсуса применительно к использованию власти совершенно определенными лицами или группами и принятию совершенно определенных, обязательных решений; ни один общественный институт, принципиально отличающийся от демократических институций, не способен этого достигнуть. Одной только всеобщей легитимации в высокоразвитых демократических обществах и системах управления недостаточно. В этом смысле решающей является функция системы демократической ассоциации, заключающаяся в регулировании участия членов в выборе руководителей и формулировании главных направлений политики, а также в заботе о возможностях влияния и о подлинном выборе между альтернативами.

Мне ясно, что из этого следует: вероятнее всего такая позиция долгое время не сможет полностью охватывать тоталитарные коммунистические организации и их политические и интеграционные возможности. Но я предвижу, что коммунистическая организация общества окажется нестабильной и будет или приспосабливаться к демократии избирательного права и создавать многопартийную систему, или деградировать в сторону менее развитых и в политическом отношении менее эффективных организационных форм; во втором случае коммунистические страны будут развиваться значительно медленнее, чем в первом. Это предсказание не в последнюю очередь опирается на то, что коммунистическая партия везде подчеркивала задачу воспитания народа для жизни в новом обществе. В долгосрочной перспективе ее легитимность наверняка будет подорвана, если партийное руководство и дальше не будет доверять народу, который оно же и воспитало. В нашем понимании доверять народу — значит доверить ему часть политической ответственности. А это означает, что монополитическая партия в конечном счете будет вынуждена отказаться от монополии на политическую ответственность» [Parsons 1970, 70 f].

Ральф Дарендорф, критик Парсонса в 60-е годы, аргументирует аналогичными доводами: «В известной степени из дефиниции тоталитарного государства следует, что в нем отсутствуют условия для организации заинтересованных оппозиционных групп. Хотя социаль ные и технические возможности нередко налицо, но отсутствуют политические условия, отсутствует свобода коалиций. В этом пункте становится ясным значение сопротивления правительства германской Восточной зоны введению свободных выборов, также как ситуация, в которой тоталитарным государствам в целом грозит большая, быть может, революционная опасность политических конфликтов. Если — будь то явно, как в Венгрии, или только фактически, как 17 июня 1953 г. в Берлине — скрытым конфликтным группам предоставляется возможность организованного выступления, распадается все здание тоталитарных государств. Помимо того, возникает большая вероятность, что эта возможность в определенный период времени оформится в каждом тоталитарном государстве; в современных тоталитарных обществах, опирающихся на идеологические государственные партии, существует (прежде всего с точки зрения правящих кругов) постоянная опасность того, что разрешенная партия, а именно государственная партия, сама станет корнем оппозиционных движений и революционных конфликтов» (1970, 120). Так и произошло, когда символом движения стала личность Горбачева.

Если зависимость власти от одобрения можно столь убедительно доказать на исторических примерах, высокооснащенных средствами подавления государств, то не требуется особой смелости, чтобы спрогнозировать подверженность успехов не пользующейся большой поддержкой метавласти мировой экономики актам насилия. Растущее противоречие между властью и разгосударствленной, приватизированной силой во Втором модерне можно продемонстрировать тем обстоятельством, что даже пользующаяся надежным консенсусом власть может самым решительным образом провоцироваться небольшими группами террористов-смертников. Тем самым экстремистские реакции фундаменталистов и террористов, для которых конфликты мировой культуры дают тысячи поводов, ставят весь высокотехнизированный мир перед лицом неустранимых опасностей. Даже повсеместный электронный контроль постоянно обнаруживает все новые бреши и атакуемые точки. Если представить себе всеобщую уязвимость мирового производства, то возникает вопрос: почему бессилие метавласти и воможности насилия, имеющиеся у отдельных небольших экстремистских групп, не приводят к значительно более опустошительным последствиям? В этой подверженности насилию, зависимости от насилия высокоорганизованных экономических супердержав и впрямь таится новое конфликтное измерение разрываемого противоречиями мира, которое оказывает влияние на все и все окрашивает и изменяет. Как показывает реакция на террористические акты в Нью Йорке и Вашингтоне, в осознаваемой опасности террора заложен шанс изменения неолиберального соотношения власти, а именно лишение власти всемирно-экономических акторов и наделение полномочиями государств.

Пацифистский или космополитический капитализм ?

Примечательны еще два новых следствия этих процессов образования метавласти: в цивилизационной лаборатории мировой экономики ведутся, наряду с прочим, эксперименты с пацифистским и космополитическим капитализмом. Однако в связи с экономическими и политическими отклонениями и антиглобалистскими настроениями возникает сомнение в том, смогут ли они утвердить себя в жестокой, воинствующей действительности.

Мировая история — это история безумцев, которые реально или потенциально хватают друг друга за горло, намереваясь устранить господство таких же безумцев. Мировая политика — это политика силы. Во все эпохи побеждал кровавый, империалистический принцип властей предержащих и государств. Напротив, новая метавласть мировой экономики сама по себе, по своей сути тяготеет к пацифизму — по сути, но, возможно, не по последствиям.

Глобальный капитализм черпает свою силу, как уже говорилось, не из захвата, а из-за возможности выхода из игры. Однако эта экстерриториальность инвестиций капитала — лишь половина правды. Ибо тот, кто забирает деньги из одного места, должен инвестировать их в другое. Капитал, следовательно, должен где-нибудь пускать корни, локализоваться, поэтому он всегда действует по-империалистически. Но это не военный империализм, а империализм «торгового духа», в котором жизненно нуждаются даже те, кого он подчиняет себе и кто этому подчинению противится. В наслаждениях потребительского общества бушует мазохизм собственного экономического интереса,, одновременно ругая и проклиная общество, которое его подстрекает, наделяет инструментарием и которому оно обязано хрупким одобрением своего существования. Более 200 лет назад Иммануил Кант писал об этом: «Дух торговли не может сосуществовать с войной, и именно он раньше или позже овладевает каждым народом. Поскольку среди всех подчиненных власти государства сил самой надежной хотела бы считаться сила денег, то государства чувствуют себя вынужденными (правда, не под воздействием моральных факторов) способствовать установлению благородного мира и всякий раз, когда где-нибудь возникает угроза войны, предотвращать ее путем посредничества. Та- ким образом, природа благодаря заложенному в самом человеке механизму гарантирует вечный мир; правда, с долей уверенности, недостаточной для предсказания этого в будущем...» [_Kant,1g64, 227]. Отсюда Кант выводит обязанность действовать так, будто это возможно.

Подобным же образом теоретически обосновывали «по сути своей невоинственный» (Шумпетер) характер капитализма Огюст Конт и Герберт Спенсер; преждевременно, ибо потом начались затяжные, кровавые эпохи империализма, колониализма и мировые войны, утверждающие обратное теории воинствующего капитализма могли раньше и могут сейчас ссылаться на сосуществование войны и национальной мировой торговли.

Но имеет ли это силу для транснациональной мировой экономики Второго модерна? Раньше воинственные народы завоевывали тех, кто предпочитал торговать; сегодня все происходит наоборот. Об этом говорит и включение гдр в состав Федеративной республики. Возможно, новые пробивные способности инвестиционному завоевательному походу невоинственной метавласти придают раскол, противоречие, новое соперничество между властью государства и властью мировой экономики. Во всяком случае, в часто излишне острых спорах о новой роли мировых концернов следует принимать во внимание, что речь идет о формах завоевания, свойственных пацифистскому капитализму, который благодаря этому получает свои властные преимущества над привязанными к определенному месту, организованными по территориальному принципу государствами. Можно бы даже говорить о структурной силе невложения инвестиций, отказа от интервенции, но это лишено смысла, так как это затемняло бы в понятийном смысле специфику этой формы господства, ее в высшей степени гибкие, не связанные с той или иной территорией формы принуждения.

С другой стороны, глобальный капитализм по своей сути полиэт- ничен и в этом качестве ставит под сомнение национальную онтологию общества и культуры. Таким образом, вопреки доминирующей критике капитализма возникает не только пацифистский, но и космополитический капитализм. Национальные общества восхваляют веру в культурную гомогенность, в необходимость окруженных границами, охраняемых территорий, в отношения по принципу «друг — враг», в мифы о своем возникновении и ориентированной на них общественной памяти. Считается, что только на таком пути возможно общество, возможна интеграция, а вместе с тем политика, демократия, публичность, социальная справедливость, история и т. д. С этой точки зрения действующие в глобальных масштабах предприятия вы глядят порождениями дьявола, так как благодаря реальной, действенной силе убеждения, свойственной всемирно-экономическому рационализму, они лишают эти мифы их очарования.

Логика исключения, которой руководствуется национально-государственная политика, вступает в противоречие с логикой включения, взятая на вооружение всемирно-экономическим рационализмом. Не разделение, а смешение рас, этнических групп, национальностей становится источником максимального увеличения созидательных сил и доходов и тем самым доминирующей политикой транснациональных предприятий в области рынка труда. Противоядием против стагнации выступает гибридизация. Смешивание — это козырь, она становится нормой (по крайней мере в пространстве, контролируемом транснациональными организациями). Мобильность между предприятиями — это мобильность, не признающая национальных границ. Кто хочет сделать карьеру в немецком мировом концерне, должен говорить по-английски не только в Эрлангене, но и каждодневно «поглощать расстояния» и быть готовым к переезду на любой континент. Оперирующие в глобальных масштабах концерны получают свой капитал, рекрутируют элиту менеджмента из разных наций, создают рабочие места и распределяют свои доходы между владельцами акций в самых разных странах. Таким образом, вера в национальную социальную онтологию общества эмпирически опровергается реальными экспериментами, причем не моралью мультикультура- лизма, а аргументом звонкой монеты. Именно всемирно-экономический космополитический реализм языком предельного увеличения доходов помогает утверждению основного принципа: «космополитические общества созидательнее, производительнее, поэтому превосходят в конкурентной борьбе национальные общества». С другой стороны, метавласть капитала ставит предприятия в положение, когда транснациональные организации должны переходить к реальным экспериментам с полиэтническим сосуществованием и сотрудничеством — нередко вопреки сопротивлению национальных государств, национального права и национальных властных структур. Заостряя формулировку, можно сказать, что не признающий границ капитализм двулик: он хронически уходит от налогов и в то же время является школой космополитизма.

Разговор о возникновении пацифистского и космополитического капитализма многим покажется более чем иллюзорным, особенно если он умалчивает об изнанке дела. Так, давление мирового рынка с его космополитической гибкостью и чувствительностью действует и как механизм исключения. Как правило, плоды все больше пожи нают более мобильные согласно принципу: «The winner takes it all!»14 Многим другим грозит «дрейф» (Ричард Сеннетт) — бесцельное мотание от места к месту, от человека к человеку, от одной работы к другой. Это порождает нарциссизм и наносит вред семейным, любовным и дружеским отношениям, разрушает привязанность к определенному месту и социальный капитал. Больше свободы, но и больше бездомности. Больше мобильности, но меньше лояльности. Больше транснациональности, но меньше демократии. Иными словами, крах национальной социальной онтологии ни в коем случае не означает, что автоматически наступает эра космополитизма, не означает, следовательно, что растет любопытство к инаковости других и уважение этой инаковости. Этот крах может привести к распылению или обернуться ксенофобией. Нужно держать в поле зрения оба сценария — как сценарий распыления и ре-национализации, так и сценарий космополитизации. Их разделяют целые миры, возможные мировые кризисы и катастрофы.

Всякая власть порождает свою противоположность. Возникновение космополитических обществ и формирование противников этих обществ — две стороны одного процесса. Транслегальность всемирноэкономической метавласти придает легитимность глобальным процессам антиглобализации и антимодернизации, так как именно они защищают национальные институты легитимного господства — государство и демократию — от разрушительной силы глобального капитала. Модернизация и связанные с ней сломы и взрывы всегда вызывали ностальгию по утраченной защищенности, по защитникам традиционных ценностей и добродетелей. Эта «диалектика модернизации» часто приводила в Европе xix-xx веков к подъему ксенофобии и неприятию космополитического интернационализма с его либеральными ценностями в связи со страхом перед присущим глобальному светскому обществу нравственным упадком. Эта диалектика модернизации заявляет о себе сегодня с остротой не только в США и Европе, но и в мировом масштабе.

Во многих неевропейских культурах глобализация приравнивается к американизации, в которой видят причину всех зол, поражающих их общества. Неизбежные перекосы глобальных всемирно-экономических и социальных трансформаций уже сегодня во многих частях мира ведут к такому размаху нищеты и разрухи, перед которым блекнет «пролетаризация» (Карл Маркс) в Европе xix века. В будущем эти процессы лишь усилятся.

Для тех, кто верит в национальную социальную онтологию, кто хочет защитить свою культуру от внутреннего распада, глобализация — это «великое порождение сатаны». Чем сильнее гордится народ своими мифами, своим культурным наследием и кичится своей независимостью, тем резче его неприятие «американской глобализации», «глобального американизма», который в глазах ностальгирующих по национальному суверенитету постоянно оскорбляет их национальное достоинство. Глобальные процессы, направленные против модернизации, простираются от дипломатически обставленных враждебных демаршей французов, от парадоксально противоречивых союзов (например, между движением в защиту окружающей среды и движением сторонников ксенофобии) до новых интернационалов этнического и религиозного фундаментализма, влияние которых растет с ростом метавласти и тех социальных и политических извращений, которые в глобальном масштабе порождает эта власть. Страшно подумать, что произойдет, если в эту пороховую бочку попадет искра нового мирового экономического кризиса!

Война на Ближнем Востоке, сражения в Афганистане, бесчисленные региональные кризисные очаги в Африке и Южной Америке. Мир в 2002 году покрыт сетью напряженностей и угроз, которые в любой момент могут возрасти и выйти из-под контроля. Даже ядерные сценарии достигли такого уровня вероятности, который был немыслим в конце холодной войны. Кашмирский конфликт между обладателями атомного оружия Индией и Пакистаном; Израиль, находящийся под угрозой оружия массового уничтожения; фанатик-самоубийца, обладающий так называемой грязной атомной бомбой и готовый взорвать ее в центре Нью-Йорка — после 11 сентября 2001 г. всего можно ожидать. Нужно ли поэтому быть особенно прозорливым, чтобы говорить о смертоносном капитализме, который больше не опирается на военную экспансию? Нет, нужно быть слепым и глухим, чтобы не говорить об этом. Необходимо иметь перед глазами одновременно то и другое, тем более что на главных аренах экономической глобализации, где конкурируют и кооперируются тнк и государства, война действительно стала почти невозможной. Здесь военная сила действительно утратила свое значение. Но в то же время государства, видя рост глобализации, по-прежнему делают ставку на воображаемое «мы», исключающее других. В глухих углах мировой политики, где по-прежнему сохраняется угроза старых территориальных конфликтов, войны и военные угрозы способствуют разжиганию ненависти и вражды.

В противоположность этому теория метавласти утверждает: опирающиеся на неореализм в социологии категории власти, господства и политики, ориентированные на государство, суть зомбированные категории. Они не в состоянии охватить и понять новое — новых акторов и новые стратегии, новое качество борьбы за власть, ее социальные и политические перекосы, парадоксы и амбивалентные перспективы (как внутри отдельных наций, так и между ними). После кошмаров хх века следует ожидать наихудшего. Но мы должны открывать глаза и на другое — на то, как в перспективе ценностей всемирноэкономической метавласти разрушаются исторические предпосылки национально-государственного господства, как переписываются правила игры мировой политики в конфликтном взаимодействии государств, мировой экономики и общественно-гражданских движений; вырабатывать для этого соответствующие понятия; должны видеть, что это происходит без демократической легитимации, с помощью транслегальных средств, без войн, на путях пацифизма (что в неореализме представляется неслыханным и немыслимым). В соответствии с этим нужно создавать новую категорию и теорию государства в эпоху Второго модерна. 2.