«Природа» и «Культура»

Сила и оригинальность Руссо, его историческое значение — не в тех мыслях, которые можно найти у него по вопросам теоретической философии.

Значение Руссо для истории мысли — в тех идеях, которые он выдвинул как социолог, как политический мыслитель, как моралист, психолог и педагог. От большинства современников, в том числе самых передовых, Руссо отличает прежде всего плебейско-демократическая точка зрения на все явления жизни и культуры. Руссо не только буржуазный демократ в широком смысле этого слова, обнимающем равно фабриканта, купца, крестьянина и рабочего. Демократизм Руссо — демократизм мыслителя, выражающего интересы бедной, угнетенной, униженной части общества.

Плебейский демократизм Руссо сказывается прежде всего в характере развитой им критики современного ему общественного строя Франции. До Руссо французская философия XVIII в., в том числе социальная, не шла дальше критики феодализма и абсолютизма с точки зрения буржуазны.г интересов. Идеализируя эти интересы, она видела в требованиях, запросах и понятиях буржуазного класса естественные запросы и понятия не людей этого класса, а человеческого разума, как такового. Эпоха Руссо — время. когда буржуазия выступает еще как «третье сословие», таящее в себе все оппозиционные силы нации. На первый план выдвигается то. что обще для них и сплачивает их в единство; различия, противоположность интересов еще не колеблют этого единства, еще не бросаются в глаза, не сказываются диссонансом в воодушевлении, направленном на общего врага.

Руссо — участник этой общей борьбы. В нем можно — и должно — видеть то. в чем его идеи и борьба, которую он вел, совпадали с идеями и с борьбой, какую вело против «старого порядка» все французское Просвещение в целом. Так. по отношению к феодальной католической церкви как умеренные деисты, вроде Вольтера, так и атеистические материалисты, группировавшиеся вокруг Дидро, и Руссо, взывавший к чувству как источнику и основе религиозности. преследовали одни и те же — общие для всех них — цели, вели одну и ту же борьбу.

Однако, участвуя в этой общей всем просветителям борьбе, Руссо ведет ее с позиции, на которых рядом с ним никогда не стояли ни Вольтер, ни Дидро, ни Гольбах, ни Гримм, ни Гельвеций. Большинство французских просветителей XVIII в., ведя непримиримую борьбу против господствовавшей системы идей феодальной церкви, против политической структуры и идеологии абсолютизма, пренебрежительно относились к демократическим массам, к их духовным запросам, вкусам, потребностям, к их способностям. Просветители вели свою пропаганду в парижских салопах и кружках, близких ко двору и связанных множеством нитей с дворянством, со знатью и с придворным чиновничеством. Борясь против существующего по- рядка, литература XVIII п. находится еще но власти ряда предрассудков знатного круга.

Не таков Руссо. В его мировоззрении и деятельности было совершенно особое и оригинальное содержание, которым Руссо выделяется из всех деятелей Просвещения и обладание которым ставит его впереди всех. «Это содержание — радикальный демократизм Руссо, горячее и искреннее сочувствие народу, угнетенному, подавленному, замученному властью выродившегося абсолютизма и тесно связанного с ним паразитирующего дворянства. Руссо уже видит, что сквозь противоположность общедемократической оппозиции и господствующих сословий феодального общества проступает еще более существенная и коренная противоположность — угнетающего богатства и угнетенной им бедности. Он понимает, что противоположность бедности и богатства не может быть уничтожена одним лишь юридическим признанием за бедными прав, формально приравнивающих бедных к богатым.

Уже в 1755 г. в написанной им для «Энциклопедии» и помещенной в ее пятом томе статье «О политической экономии» (De ГЕсопотіе politique) Руссо страстно и энергично выразил эту мысль. «Разве, — писал он,— не принадлежат все выгоды общества одним лишь могущественным и богатым? Разве не им одним достаются все доходные места, все преимущества и льготы от податей? Разве знатный человек не остается почти всегда безнаказанным, когда он обманывает своих кредиторов или совершает другие мошенничества? Разве палочные удары... разве совершаемые им насилия, даже самые преступления и убийства,— разве все это не такие вещи, которые прикрывают покрывалом христианской любви и о которых через полгода больше и и с говорят? ...Попадается ему па дороге телега — слуги готовы избить мужика до полусмерти, и пятьдесят почтенных пешеходов, идущих по своим делам, скорее должны позволить переехать себя, чем задержать экипаж гнусного ленивца (un faquin oisif). Как не сходно с этим положение бедняка! Чем больше человечество должает ему, тем меньше оно дает ему прав. Перед ним заперты все двери, даже тогда, когда он имеет право отворить их (курсив мой.— П. А.); и если он просит иногда справедливости, то это стоит ему большего труда, чем если бы кто другой добивался себе милости. О, конечно, ему всегда дают первое место, когда речь идет о барщине или о поставке рекрутов. Кроме своего собственного бремени он нссст еще бремя своего соседа, если тот достаточно знатен и богат, чтобы отделаться от этого бремени. В каждом несчастье, которое с ним случается, он остается одиноким... Но я считаю погибшим бедняка, если он гак несчастен, что у него есть честное сердце, красивая дочь и еще могущественный сосед!» (46, /, 459 — 460).

Еще более резко возражает Руссо против только юридического равенства в своем «Эмиле». В гражданском состоянии, говорит он, существует юридическое равенство. Но это равенство химерическое и мнимое, так как средства, предназначенные для его поддержания, сами служат для его уничтожения, а общественная сила, соединяющаяся с сильнейшим для угнетения слабого, нарушает тот род равновесия, который природа установила между ними. В обществе, подобном существующему, «всегда масса будет приноситься в жертву немногим, а общественный интерес частному»; благовидные термины «закон» и «дисциплина» всегда будут служить орудиями насилию и оружием несправедливости. И Руссо выводит отсюда, что знатные сословия, заявляющие о своей пользе для остальных, «полезны только для самих себя в ущерб остальным» (там же, 4, 62; 63).

Подобные заявления характерны для Руссо. В них он выходит за пределы узкого буржуазно-эгоистического воззрения остальных просветителей.

Но Руссо не только заявляет протест против угнетения бедных богатыми, простых знатными. Он видит приближение времени, когда бедные восстанут против богатых, угнетенные против угнетателей: «Вы полагаетесь на существующий общественный порядок и не думаете о том, что этот порядок подвержен неизбежным революциям, что вам невозможно ни предвидеть, ни предупредить ту, которая заденет ваших детей... Мы приближаемся к кризису и к веку революций (Nousapprochons de Petal de crise et du siecle des revolutions). Я считаю возможным, чтобы великие европейские монархии просуществовали еще долго» (там же, 3, 387). По верному слову французского историка литературы Вилльмена, в лице Руссо «выступила па сцену совершенно новая личность, и с нею — совершенно новый слой народа...»; под ослепительным языком Руссо бушевала демократическая ненависть. Литература, хоти и боровшаяся против существующей власти, сохранила, однако... предрассудки знатного света; Руссо восстал против этой односторонности. Он боролся не только против существующей власти, но и против боровшейся с нею оппозиции, не только против Сорбонны, но и против Фернся И действительно, Вольтер презирал «чернь» и особенно боялся пробуждения в ней политического самосознания. В эстетических статьях «Энциклопедии», изданной просветителями, третировались фольклор, искусство народной драмы, зачатки реалистической прозы. «Меня особенно возмущает,— писал Руссо,— презрение, с каким Вольтер при каждой возможности говорит против бедных» (47, 362).

Не удивительно поэтому, что энциклопедисты во время наибольшей дружбы и сотрудничества с Руссо никогда не считали его вполне своим. Они находили его слишком бунтарским, плебейски радикальным и бестактным.

Речь идет не только о литераторах и философах, которым недостает истинного демократизма. Псем господствующим классам Руссо противопоставляет как лучший и достойнейший класс общества класс крестьянства. В земледелии — основном занятии крестьянства — Руссо видити восхваляет «естественный род труда, единственный действительно необходимый и наиболее полезный» (46, 10. 22). Но класс крестьянства, так же как и класс буржуазии, забыт высшим обществом и не нашел себе места в его литературе.

Никто из современников Руссо не ощущал так сильно, как он, противоречий французской общественной системы. Руссо не только видел эти противоречия, он их испытывал. Он осознавал их с точки зрения угнетенных мелкобуржуазных масс крестьян и ремесленников, т. е. с точки зрения гораздо более демократической, чем точка зрения большинства просветителей, пе шедших дальше буржуазной критики старого режима.

Но именно эта основа воззрений Руссо стала причиной крайней противоречивости его социальной философии. Духовный мир Руссо соткан из противоречий. Критика Руссо одновременно и радикально-демократична и реакционна: она зовет вперед, к низложению порядка, угнетающего человечество, и влечет назад, внушает понятия, которые должны быть охарактеризованы как реакционная социальная утопия.

Основное противоречие современной ему общественной жизни Руссо осознает не в его конкретных — экономиче- ских, социально-политических — формах. Оно принимает в сознании Руссо отвлеченную форму противоречия между «природой» и «культурой», между естественной, гармони^ ческой жизнью чувства и искусственностью, односторонностью рассудочного мышления. Антитеза эта выступила с поразительной яркостью уже в первом трактате Руссо. На вопрос, поставленный Дижонской академией, Руссо дал отрицательный ответ: успехи паук и искусства не были, утверждает Руссо, успехом нравственности, нравы испортились и пали всюду, где произошло возрождение художеств и научных знаний. Зависимость порчи нравов от прогресса наук и искусств сформулирована у Руссо чрезвычайно резко и решительно. «Приливы и отливы воды в океане,— утверждает Руссо,— не строже подчинены (as- sujettis) движению ночного светила, чем судьба нравов и добропорядочности — успехам наук и искусства. По мере того как они озаряют наш небосклон, исчезает добродетель, и это явление наблюдается во все времена и во всех странах» (46, /, 12-13).

При этом Руссо вовсе не отрицает прогресса в развитии самой «культуры» — науки и искусства. Он только не согласен с тем. что этот прогресс был одновременно прогрессом нравственного и гражданского развития общества? «У насесть,— говорит Руссо,— физики, геометры, химики, астрономы, поэты, музыканты, художники, но у нас нет более граждан...» «Не науку оскорбляю я,— писал он в первых абзацах дижонской диссертации,— а защищаю добродетель перед добродетельными людьми, которым дороже честность, чем ученым образованность» (там же, 38; 5).

Особенность Руссо в том, что критика нравственного и гражданского состояния современного общества связалась у него с критикой рассудочности и основывающего ся на ней рационализма. Связь эта имеет попятное происхождение. Призыв Руссо к восстановлению нравственного достоинства человека не встретил сочувственного отклика в современной ему философии. Неуспех этот заставил Руссо задаться вопросом, способна ли вообще философия открыть нравственную истину при помощи отвлеченного рассуждения. Руссо пришел к отрицательному ответу. Он предлагает отличать способность «разума» от способности «рассуждения». Он высоко ценит разум, так как видит в нем «способность приводить в порядок все дарования нашей души сообразно с природой вещей и с их отношения- ми к ному» (47, 145). Напротив, в искусство рассуждения («розоперства») он видит лишь «злоупотребление разума», способность искусственного формально-логического определения и такого же искусственного сочетания мыслей; оно «не научает нас познанию первоначальных истин, которые являются основой всех других». «Рассуждение» дает нам познание не фактов, а лишь отвлеченных идей; его область не первичное, а производное, т. е. обобщенное, добытое посредством формально-логического умозаключения. Удел «рассуждения» — вечно обобщать, систематизировать, выводить частное из общего, отвлеченное из действительного. Не способный открыть никакой живой истины. процесс рассуждения «не возвышает .душу, а только утомляет, обессиливает ее и извращает суждение, которое он должен был совершенствовать».

Результат «резонерства» — рационалистическое извращенно истины. Добытая посредством отвлеченного рассуждения, истина перестает быть достоверной, безусловной, естественной. Теперь она уже зависит от искусственных приемов отвлеченного рассуждения, от формально-логической сноровки, от условных точек зрения. Последний результат рационализма — скептицизм, неверие в саму возможность достоверной истины.

Если бы знание было возможно только посредством рассуждения, оно было бы попросту недостижимо. «Рассудок действует в нас лишь посредством чувств, а чувства даны нам для нашего самосохранения, а не для знания, для которого они сообщают слишком мало материалов... Мы не знаем ни духа, ни материи... Физическое нам не менее томно, чем метафизическое и нравственное» (там же. 146-147).

Но этот плачевный для рассудка результат, по мнению Руссо, вовсе не есть доследпее слово возможной оценки человека и его способностей. Слабый в деле рассудочного познания, человек велик своим нравственным достоинством. В человеке живет неистребимое нравственное начало. Оно не зависит ни от разума, ни от доказательства, развиваемого посредством рассуждения. Оно исходит по из логических посылок, а из чувств, из нашего сердца. Тот, кто только знает, в чем состоит добро, еще не необходимо любит добро. Разум только содействует обнаружению нравственности. Подлинный источник нравственного сознания — в нас самих, он — внутреннее восприятие добра и зла, непосредственное постижение его нашей совестью. Голос совести звучит во всех сердцах, и если мы его не слышим, го только потому, что мы давно забыли язык, на котором он к нам обращается. Это язык самой нашей «природы», непосредственный и естественный; его источник — внушения нашего нравственного существа, нашей совести. «Совесть,— восклицает Руссо,— божественный инстинкт, бессмертный и небесный голос: надежный путеводитель существа несведущего и ограниченного, но мыслящего и свободного; непогрешимый судья добра и зла, делающий человека подобным богу! Ты создаешь превосходство его природы и моральность его поступков; без тебя я не чувствую в себе ничего, что возвышало бы меня над скотами, кроме печальной привилегии переходить от заблуждения к заблуждению с помощью рассудка, лишенного правил и разума, лишенного принципа» (46, 4, 190—191).

Критика «культуры», развитая в диссертации о науках и искусствах, не есть философско-историческое воззрение. Критика эта есть воззрение нравственное и психологическое. Она направлена не против наук и искусств, как таковых. Она направлена против рационализма, против рассудочности. Она стремится расширить представление о человеке и о его способностях. Рационализм XVII и XVIII вв. не признавал в чувстве специфической душевной деятельности наряду с умом и волей. Напротив, Руссо видит в чувстве не только самостоятельную, не только своеобразную, но и основную, первичную деятельность душевной жизни. Еще раньше, чем разум, в человеке проявляются и начинают действовать чувства удовольствия и неудовольствия. Чувство не только первичнее разума по происхождению, но и больше, чем разум, по своему значению: мы ничтожны, утверждает Руссо, нашим просвещением, но мы велики нашими чувствами.

В диссертации 1750 г. протест против рационализма, защита чувства против рассудка неотделимы от протеста социального. В сочинении этом Руссо удалось смело выразить горячий протест плебея, который видит, что плоды прогресса цивилизации не только остаются для него недоступными — но его социальному положению, но что и самые блага цивилизации, основывающиеся на господстве рассудка над чувствами, далеко не безусловны, заключают в себе обратную — отрицательную — сторону.

Так, разделение труда есть одновременно и одно из условий технического прогресса, и причина разрушения естественной целостности и гармоничности, основанной на непосредственном чувстве человеческой жизни. Только специализация способна породить расцвет ремесел и искусств, а вместе с ними — потребность в обмене. Но та же специализация усиливает зависимость человека от труда людей других профессий, превращает цельную личность в частицу большого целого, порождает крайнюю односторонность. Отсюда является не только отчуждение, разобщенность между людьми различных профессий, но и противоречие между деятельностью личной и общественной. В результате возникает как одна из главных причин человеческих страданий противоречие между нашим состоянием и нашими желаниями, между нашим долгом и нашими склонностями, между природой и социальными учреждениями, между человеком и гражданином, членом общества. «Сделайте человека вновь единым,— призывал Руссо,— и вы сделаете его таким счастливым, каким он только может быть» (47, 227).