Преемственность и прерывность в социологической теории

Как и прочие мастера своего дела, историки идей подвержены разнообразному профессиональному риску. Самая интересная его разновидность появляется каждый раз, когда они пытаются идентифицировать историческую преемственность и прерывность появления идей.

Заниматься этим — все равно что ходить по проволоке, так как часто достаточно немного отклониться от вертикального положения, чтобы потерять равновесие. Для историка идей это чревато или тем, что он будет утверждать, что обнаружил преемственность мысли там, где ее фактически не существовало, или тем, что ему не удастся выявить ее там, где она действительно была[14]. Когда наблю
даешь за поведением историков науки, то складывается четкое впечатление, что их ошибки чаще всего, если не всегда, сводятся к первому из этих заблуждений. Они, недолго думая, указывают на наличие ровного потока предвестников, предвидений и предвосхищений во многих случаях, где более тщательное исследование выявляет их как плоды воображения.
Вполне понятно, что для социологов это характерно не в меньшей степени, чем для историков науки. Ибо и те и другие принимают модель исторического развития науки как приращение знаний; с этой точки зрения редкие паузы случаются только из-за неудачной попытки восстановить полную информацию из трудов прошлого. Не зная предыдущих работ, ученые других поколений делают открытия, оказывающиеся переоткрытиями (то есть концепциями и сведениями, уже изложенными раньше в каждом функционально существенном отношении). Для историка, имеющего доступ и к ранним, и к более поздним вариантам открытия, это является показателем интеллектуальной, хотя и не исторической преемственности идей, о которой не подозревал более поздний автор открытия. Это предположение о преемственности подтверждается тем фактом, что в науках имеют место многократные независимые открытия, о чем свидетельствуют многочисленные примеры[15]. Отсюда, конечно, не следует, что поскольку некоторые научные идеи были полностью предвосхищены, то так было во всех случаях. В действительности историческая преемственность знаний включает в себя новые дополнения к предыдущим знаниям, которые не были предугаданы; в какой-то мере также имеет место настоящая прерывность в форме квантовых скачков в формулировке идей и открытии эмпирических закономерностей. Фактически одна из мер по развитию социологии науки как раз и состоит в решении проблемы определения условий и процессов, вызывающих преемственность и прерывность в науке.
Эти проблемы воссоздания степени преемственности и прерывности присущи всей истории науки. Но они приобретают особый характер в истории таких наук, как социология: здесь она в основном ограничивается кратким обзором идей, расположенных в хроноло
гическом порядке. В трудах, исключающих серьезное изучение взаимодействия идей и социальной структуры, на авансцену выдвигается утверждаемая связь между ранее и позднее высказанными идеями. Историк идей, признает он это или нет, в этом случае ограничивается различением степени сходства между такими идеями, приче*ч спектр различий описывается терминами «переоткрытие», «повторное открытие», «предвидение», «предвосхищение» и, что уже крайность, «выискивание предвосхищений». Повторное открытие и предоткрытие. Строго говоря, многократные независимые открытия в науке относятся к сущностно идентичным или функционально эквивалентным идеям и эмпирическим данным, изложенным двумя или более учеными, не подозревающими о работе других исследователей. Когда эго происходит примерно в одно и то же время, их называют «одновременно сделанными» независимыми открытиями. Ученые не разработали общепринятых критериев «одновременности», но на практике многократные открытия описывают как одновременные, когда они происходят в пределах нескольких лет. Когда между функционально взаимозаменяемыми открытиями более длинный промежуток времени, более позднее называют повторным. Поскольку у историков науки нет устоявшегося обозначения для более раннего, мы будем применять термин предоткрытие.
Не так-то легко определить степень сходства между независимо выдвинутыми идеями. Даже в таких более точных дисциплинах, как математика, решительно оспариваются претензии на независимые многократные открытия. Вопрос в том, при какой степени совпадения можно говорить об «идентичности»? При тщательном сравнении неевклидовых геометрий, созданных Больяй* и Лобачевским, например, выясняется, что Лобачевский разработал пять из девяти основных компонентов их совпадающих концепций более систематически, плодотворнее и более детально[16]. Точно так же было отмечено, что среди тех двенадцати ученых, кто «сам выявил важнейшие компоненты понятия энергии и ее сохранения», не было даже двух с абсолютно одинаковой концепцией[17]. Тем не менее, немного ослабив критерии, их в целом описывают как много кратные независимые от

крытия. А для характерно менее точных формулировок в большинстве социальных наук становится еще труднее установить сущностное сходство или функциональную эквивалентность независимо разработанных концепций.
Вместо радикального сравнения ранних и поздних вариантов «одного и того же» открытия подтверждение другого рода может служить предположительным, если не определяющим доказательством идентичности или эквивалентности: это сообщение более позднего автора, что другой пришел к открытию раньше его. По всей видимости, все эти сообщения правдивы. Поскольку нынешний век науки поощряет оригинальность (в отличие от прежних времен, когда новые идеи преднамеренно относили к авторитетам древности), маловероятно, чтобы авторы открытий отрекались от оригинальности своей собственной работы. Во всех науках мы находим свидетельства того, что авторы более позднего открытия сами сообщают о предоткрыти- ях. Например, автор многих открытий в физике Томас Юнг сообщал: «Я потом обнаружил, что несколько неизвестных английским математикам положений, которые, как мне казалось, я открыл первым, были уже открыты и доказаны зарубежными математиками». Перед Юнгом, в свою очередь, извинился Френель, узнавший, что невольно воспроизвел работу Юнга по волновой теории света20. Так и Бертран Рассел отмечал, говоря о своем вкладе в книгу «Principia Mathematica», написанную им и Уайтхедом, что «большая часть работы уже была сделана Фреге, но мы тогда этого не знали»21.
В каждой области общественных и гуманитарных наук тоже есть свой ряд случаев, когда более поздние авторы заявляют, что их опередили, давая тем самым красноречивое подтверждение факту многократных открытий в этих дисциплинах. Рассмотрим хотя бы некоторые примеры: Павлов настойчиво утверждал, что «честь проделать первые шаги на этом пути [нового метода исследования Павлова] принадлежит И.Л. Торндайку»22. Фрейд, который более 150 раз подтвердил в печати свою заинтересованность в приоритете своего открытия, сообщает, что позже «нашел существенные характеристики и наиболее значительную часть своей теории сновидений — сведение искажения Alexander Wood, Thomas Young: Natural Philosopher 1773— 1829 (Cambridge: University Press, 1954), 65, 188—189. Френель пишет Юнгу: «Когда я подал ее [свою статью о теории света] в институт, я не знал о Ваших экспериментах и выводах, которые Вы из них сделали, и получилось, что я представил как новые те объяснения, которые Вы уже давно сделали». — Примеч. автора. Bertrand Russell, «Му mental development», в James R. Newman, ed., The World of Mathematics (New York: Simon and Schuster, 1956), I, 388. — Примеч. автора. l.P. Pavlov, Lectures on Conditioned Reflexes, перевод W.H. Gantt (New York: International Publishers, 1928), 39—40. — Примеч. автора.
зо

сновидения к внутреннему конфликту, своего рода внутренней нечестности — у автора, знакомого с философией, но не с медициной, у инженера Дж. Поппера, опубликовавшего свои «Phantasien eines Realisten» под именем Линкеуса»[18]. Р.Г. Эллен и Дж.Р. Хикс, которые самостоятельно довели современную экономическую теорию стоимости до высшей точки развития в 1934 году, специально постарались привлечь внимание публики к тому, что позднее узнали о предоткрытии русского экономиста Евгения Слуцкого, опубликовавшего ее в итальянском журнале в 1915 году — в такое время, когда война вышла на первый план, оттеснив свободное распространение идей. Эллен посвятил статью ранней теории Слуцкого, а Хикс в честь него назвал фундаментальное уравнение в теории стоимости «уравнением Слуцкого»[19].
Такую же картину можно наблюдать среди философов. В работе Мура «Принципы этики», возможно, самой влиятельной книге по этической теории в двадцатом веке, встречается теперь уже хорошо знакомый нам тип описания достигнутых результатов: «Когда эта книга была закончена, я обнаружил у Ф. Брентано в «Происхождении нравственного познания» идеи, более созвучные моим собственным, чем у какого-либо другого известного мне автора». И затем Мур кратко излагает четыре главные концепции, о которых пишет со сдержанным юмором: «Брентано, по-видимому, полностью со мной согласен»[20]. В сообщениях о предшествующих формулировках указывают даже на такие второстепенные детали, как вновь созданные риторические фигуры. Так, Дэвид Рисмен вводит понятие «психологического гироскопа», а затем сообщает, что, «написав это, потом обнаружил применение той же метафоры у Гарднера Мерфи в его книге «Личность»[21].

Когда наталкиваешься на предоткрытие своей собственной идеи, это может привести в такое же замешательство, как неожиданное столкновение в толпе со своим двойником. Экономист Эдит Пенроуз, безусловно, говорит о переживаниях множества ученых, когда заявляет, что, «тщательно разработав самостоятельно то, что считала важной и «оригинальной» идеей, я часто приходила в замешательство, обнаружив впоследствии, что какой-нибудь другой автор выразил ее гораздо лучше»[22].
Есть и другого рода подтверждения подлинных предоткрытий — это когда ученые прерывают исследования, обнаружив, что их уже опередили. У более поздних авторов, наверное, был бы стимул разглядеть хотя бы малейшие различия между более ранними работами и своими собственными; если же они прекращают поиск в определенном направлении, это говорит о том, что, по их мнению, еще до них там были получены важные результаты. Карл Спеарман, например, рассказывает, что не успел он создать тщательно разработанную теорию «коэффициентов корреляции» для измерения степени корреляции, как обнаружил, что «большую часть моей теории корреляции уже разработали — и намного лучше — другие авторы, особенно Гэлтон и Адни Юл. И опять-таки, значит, огромная работа была впустую, а оригинальное открытие, в которое так верилось, было, к сожалению, как таковое выброшено за ненадобностью»[23]. Говорить об опережении в исследовании можно также в отношении к отдельным деталям научной работы. Например, историк Дж.Х. Хекстер сообщает со всей прямолинейностью, присущей ему вначале, что почти закончил приложение, где подвергал сомнению «тезис, что в Утопии Мор отмежевывается от взглядов на частную собственность, высказанных Хитлодеем, когда мой коллега проф. Джордж Паркс обратил мое внимание на отличную статью Эдварда Л. Сурца, в которой это уже доказано. ...Статья делает такое приложение излишним»[24]. Доля таких обнародованных примеров опережения повторных открытий,

безусловно, ничтожно мала по сравнению с огромным числом незарегистрированных случаев. Многие ученые не могут заставить себя сообщить в печати, что их опередили, поэтому эти случаи известны лишь ограниченному кругу близких им сотрудников[25]. Предвидения и предвосхищения. В своей новой книге[26] историк науки Томас С. Кун проводит различие между «нормальной наукой» и «научными революциями» как фазами эволюции науки. В большинстве опубликованных откликов на эту книгу внимание сосредоточено точно так же, как у самого Куна, на этих редких бросках вперед, знаменующих собой научную революцию. Но хотя эти революции — самые впечатляющие моменты в развитии науки, большинство ученых большую часть времени занимаются «нормальной наукой», совокупными дополнениями расширяя знания, основанные на принятых ими парадигмах (более или менее согласованных множествах предположений и обозначений). Таким образом, Кун не отвергает устоявшуюся концепцию, согласно которой наука в основном растет за счет дополнений, хотя его главная задача — показать, что это далеко не полная картина. Но из его работы не следует, что накопление знаний, сертифицированных сообществом ученых, — это feceroлишь миф; такое толкование находилось бы в вопиющем несоответствии с историческими данными.
При той точке зрения, что в основном наука развивается за счет аккумуляции знаний — хотя она может иногда свернуть в неправильном направлении, пойти по проторенному пути или временно повернуть вспять, — подразумевается, что большинство новых идей и данных было предугадано или предвосхищено. В истории есть множество примеров, когда ученый вплотную подходил к какой-то идее, которой в скором времени суждено было получить более полное развитие. Нужна соответствующая терминология для обозначения различных степеней сходства между более ранними и поздними формулировками научных идей и данных. Одну крайность мы уже исследовали: предотк- рытия и повторные открытия, для которых характерно сущностное сходство или функциональная равноценность. В случае предвидения речь идет о меньшей степени сходства, когда более ранние формулировки частично совпадают с более поздними, но не сосредоточены на том же комплексе заключений и не приходят к нему. Для предвосхищения характерно еще меньшее сходство: более ранние формулировки буквально только предвещают более поздние, т.е. лишь отдаленно
и неявно соответствуют последующим идеям, и практически ни один из присущих им выводов не был взят на вооружение в дальнейшем.
Основное различие между предоткрытием и предвидением или предвосхищением передано в кратком изречении Уайтхеда, помещенном под заголовком данной главы: «Но близко подойти к подлинной теории и осознать ее точное применение — две совершенно разные вещи, как учит нас история науки. Все истинно значимое было раньше сказано кем-то, кто этого просто не осознал сам». Уайтхед пер- вым бы оценил насмешку истории, что в этом замечании его пред- восхитили, хотя и не опередили. Математик, логик и историк идей Огастес де Морган, к примеру, отмечал еще тридцать лет назад: «Едва ли было хоть одно великое открытие в науке, чтобы при этом не оказалось, что в зачаточном состоянии оно находится в трудах нескольких современников или предшественников того человека, который собственно его и сделал»[27]. И наконец, еще один умелый теоретик, используя типично фрейдистские риторические фигуры, дал точное объяснение определяющему различию между предоткрытием и предвидением: первое в отличие от второго заключается в разработке идеи или в достаточно серьезных наработках, делающих выводы из нее очевидными[28].
Но историки идей часто пренебрегают этими глубинными различиями. Большая частота подлинных переоткрытий иногда приводит их к занижению стандартов сущностной идентичности или функциональной равноценности и к тому, что они объявляют «повторными открытиями» формулировки, лишь смутно обозначенные в прошлом; в крайнем случае историки вообще обходятся без таких стандартов и тешатся игрой в повсеместное обнаружение «предвидений» и «пред-
открытий». Эта склонность преувеличивать сходство и игнорировать различия между более ранними и более поздними формулировками является профессиональной болезнью, которой подвержены многие историки идей.
Нынешние историки идей, глубоко разочарованные склонностью своих предшественников выдумывать предвидения и предвосхищения в более точных науках, могут гневно отвергать поставленный им аналогичный диагноз, но фактически эта болезнь, по-видимому, еще шире и в более острой форме распространена среди историков социальных наук. Причины этого найти нетрудно. Возьмем историю социологии — пример, который, понятным образом, нас здесь интересует в первую очередь. В течение многих поколений большинство социологических трудов (включая это вступление) было написано в стиле научного очерка. В отличие от естественных и биологических наук, где статьям уже давно придают четко определенную форму, в социологии лишь недавно установилась практика излагать в статьях сжатую формулировку проблемы, методику и средства исследования, эмпирические данные, их обсуждение и теоретические выводы из найденного[29]. В прошлом при написании социологических статей и особенно книг авторы редко давали точное определение основных понятий, а логика метода и связи между переменными и непосредственно разрабатываемой теорией оставались, как правило, скрытыми в соответствии с общепринятой гуманитарной традицией. Такая практика привела к двум обстоятельствам. Первое: основополагающие понятия и идеи легко ускользают от внимания, так как ясно не обозначены и не определены, поэтому фактически некоторые из них позже открывают заново. Второе: туманность прежних формулировок позволяет историку идей поддаться соблазну и усмотреть предоткрытия в тех случаях, когда более тщательный анализ выявляет лишь смутное и несущественное сходство.
Такие неточности возлагают на историков идей тяжелую обязанность: различить подлинные предвидения и псевдопредвидения, в которых сходство обычно сводится к случайному употреблению некоторых слов, таких же, что и в более позднем тексте, которым исто
рик приписывает определенные значения, исходя из более поздних данных. Разница между подлинным и псевдопредвидением далеко не ясна. И все же если историк ленится и позволяет любой степени сходства между старыми и новыми формулировками сойти за предвидение, то он фактически пишет мифологию идей, а не их историю.
Как и в случае предоткрытий, предположительное подтверждение подлинного предвидения получают тогда, когда более поздний автор сам утверждает, что некоторые аспекты его идеи были до него изложены другими. Так, Гордон Оллпорт убедительно сформулировал принцип функциональной автономии: что формы поведения становятся при точно определяемых условиях целями и задачами сами по себе, хотя были вызваны другими причинами. Существенно важным моментом является то, что поведение может сохраняться, даже если не подкреплено первоначальным стимулом или мотивом. Когда Оллпорт впервые сформулировал эту важную и в некоторых отношениях противоречивую концепцию[30], он не замедлил указать на более ранние сообщения об этом: замечание Вудворта, что психологические механизмы могут трансформироваться в побуждения; замечание Стерна, что феномотивы могут трансформироваться в геномотивы; замечание Толмана, что «средства-цели» могут «установиться как полноправные». Они расцениваются скорее как предвидения, чем предоткрытия, поскольку более ранние варианты совпали с более поздним лишь отчасти и, что более важно, в них нет многих логических заключений и эмпирических проявлений, четко сформулированных Оллпортом. Вот почему формулировка Оллпорта перевернула весь ход истории функциональной автономии, тогда как им это не удалось. Такого рода различие упускают в историях идей, в которых главная задача — распределить «заслуги» за вклад, поскольку они склонны смешивать предоткрытия и предвидения в одно бесформенное целое. В противоположность этому в историях идей, ставящих своей главной задачей восстановить действительный ход научного развития, отмечается кардинальное различие между ранними приближениями к идее и более поздними формулировками, оставляющими след в развитии этой идеи, побуждая их авторов или других ученых систематически их разрабатывать.
Когда ученый наталкивается на раннюю и забытую формулировку, останавливается, сочтя ее содержательной, а потом сам ее доводит до конца, мы имеем дело с подлинным случаем исторической
преемственности идей, несмотря на временной промежуток в несколько лет. Но в отличие от надуманной версии научного исследования такая модель встречается нечасто. Обычно же идея бывает настолько определенно и выразительно сформулирована, что современникам трудно ее не заметить, а затем становится легко найти ее предвидения и предвосхищения. Но решающим для теории истории идей является тот факт, что эти ранние наброски остаются преданными забвению и никем систематически не разрабатываются, пока их не вернет на авансцену новая и на данный момент окончательная формулировка.
Идентификация предоткрытий, предвидений и предвосхищений может быть незамедлительной или отсроченной. Незамедлительные открытия происходят благодаря чистой наблюдательности, характерной для социальной системы ученых. Стоит только опубликовать вновь сформулированную идею или эмпирические данные, как может найтись небольшая группа ученых, уже сталкивавшихся с более ранней версией идеи, хотя и не использовавших ее в своей работе. Когда новая формулировка оживляет в их памяти прежний вариант, они сообщают о предоткрытии, предвидении или предвосхищении другим ученым в этой области. (Страницы журнала «Сайенс» пестрят письмами научному сообществу, что подтверждает эту картину.)
Отсрочка в идентификации имеет место тогда, когда ранняя версия быстро была предана забвению. Она могла быть опубликована в неизвестном журнале, затеряться в статье на другую тему или скрываться в неопубликованных лабораторных записках, журнале или письме. Какое-то время современники считают открытие совершенно новым. Но как только они хорошо ознакомились с этой новой идеей, некоторые из них узнают формулировки, напоминающие новую, когда впоследствии перечитывают ранние работы. Именно в этом смысле прошлая история науки постоянно переделывается ее последующей историей.
Формулировка Оллпортом функциональной автономии как психологического принципа является примером второй модели открытия. Раз Оллпорт внедрил в наше сознание этот принцип, мы теперь подготовлены к любому его варианту при чтении трудов прошлого. Так, благодаря Оллпорту я могу сообщить, перечитав Дж.С. Милля, что он мельком упоминал тот же принцип еще в 1865 году: «Лишь тогда, когда наши цели становятся независимыми от чувства боли или Удовольствия, породившего их, считается, что у нас сложившийся характер»[31]. Дело в том, однако, что я не задумался над наблюдением

Милля, встретившись с ним впервые, поскольку тогда мое восприятие не было обострено знакомством с формулировкой Оллпорта. Так- же я могу сообщить, что в 1908 году Зиммель предугадал принцип Оллпорта в социологическом плане:
Огромное социологическое значение имеет тот факт, что бесчисленные взаимосвязи сохраняют свою социологическую структуру неизменной даже после того, как уходит ощущение практической ситуации, породившей их. ...Для возникновения взаимосвязи, безусловно, требуется определенное число положительных и отрицательных условий, и отсутствие хотя бы одного из них может тут же помешать их развитию. Но когда связи установились, они не обязательно всегда разрушаются из-за последующего исчезновения этого условия, которое ранее они не могли бы преодолеть. То, что было сказано о [политических] структурах — что их сохранность обеспечивается лишь теми средствами, которыми они были созданы, — всего лишь неполная истина и все, что угодно, только не всеобъемлющий принцип создания социальных форм в целом. Социологическая связность, независимо от ее происхождения, обеспечивает самосохранение и автономное существование социативной формы, которые не зависят от первоначальных связывающих мотивов[32].
Как формулировка Милля, так и высказывание Зиммеля представляют собой подлинное предвидение принципа Оллпорта. Они четко излагают часть той же идеи, но не применяют ее в той мере, чтобы она отложилась в памяти современников (несмотря на то, что Зиммель характеризует ее как «факт огромной социологической важности»), и главное, их прежние формулировки не были подхвачены и разработаны в промежутке между их появлением и формулировкой Оллпортом принципа функциональной автономии. Действительно, если бы в этом промежутке у них нашлись последователи, то у Оллпорта не было бы шанса сформулировать этот закон (в лучшем случае он бы его просто расширил).
Этот случай в иносказательной форме отражает правильный подход к предвидениям в истории идей.

Обнаружив предвидение идеи у Милля и Зиммеля после того, как его к этому подготовила формулировка Оллпорта, настоящий историк идей сразу бы распознал главнейшую историческую проблему: почему эти прежние сообщения были проигнорированы авторами, их современниками и непосредственными преемниками? Он бы отметил, что не было мгновенного и неуклонного развития этой идеи, точно так же, как отметил бы ее повторное появление в конечном счете в качестве центрального объек
та эмпирического исследования. Такой историк попытался бы определить интеллектуальные и социальные контексты, в которых эта идея появилась в своей ранней форме, и изменения в этих контекстах, придавшие ей больший вес в более поздней и развитой форме. Короче говоря, он бы уделил внимание как сходству, так и различию (1) между несколькими формулировками идеи, (2) той степени, в которой она вписывалась в другие теоретические построения того времени, и (3) контекстам, повлиявшим на ее историческую судьбу.
Но, как известно, историки социологии обычно совершенно не удовлетворяют этим строгим требованиям анализа предвидений и предвосхищений. Нередко создается впечатление, что им доставляет удовольствие — а иногда, поскольку они тоже люди, это удовольствие бывает нездоровым — откапывать реальные или вымышленные предвидения недавно сформулированных концепций. Поставить перед собой такую четкую задачу нетрудно, как видно из нескольких примеров:
Первичная группа. Как известно, формулировка первичной группы, сделанная Кули в 1909 г., наложила отпечаток на современный ему и последующий социологический анализ групповой жизни. Несколько лет спустя один историк социологии привлек внимание общественности к появлению в том же году книги Элен Босанке, где речь шла о взаимодействии между членами семьи как о социальном процессе, влияющем наличность каждого члена. Далее историк отмечает, что Смолл и Винсент еще в 1894 г. назвали одну из глав своей работы Введение в изучение общества «Первичная социальная группа: семья». Позднее, однако, биограф Кули тщательно рассмотрел этот вопрос и пришел к важному выводу, что «ярлыки — это одно, а их общепринятое содержание — это другое. Кули дал этому понятию значимое содержание; вот что важно». А еще существенней его дополнительное замечание, что именно формулировка Кули, а не других авторов, вызвала к жизни огромное количество работ по изучению первичной группы. Подготовленные важной формулировкой Кули, мы теперь можем отметить, что термин «первичная группа» («primare Masse») был самостоятельно и быстро введен в 1921 г. Фрейдом, который, судя по имеющимся данным, не подозревал о существовании Кули[33]. Но концепция

Кули явилась гораздо более плодотворной для социологической теории и практики, чем понятие «первичной группы» Фрейда.
Зеркальное «я». Классическая формулировка этого понятия, сделанная Кули, обозначает социальный процесс, при котором наши образы «я» формируются через восприятие нас другими людьми. Всем известно, поскольку Кули сам об этом говорит, что эта формулировка расширила прежние концепции, выдвинутые психологами Уильямом Джеймсом и Джеймсом Марком Болдуином. Здесь перед нами четкий пример кумулятивных дополнений ктеории, вносимых и поныне. Менее известен тот факт, что недавние исследования в Советском Союзе по развитию «я» и социализации исходят из замечания Маркса, что при понимании своего «я» каждый человек смотрит на другого, как в зеркало. Но ни киевские
исследователи, ни Энн Арбор явно не знали, что еще Адам Смит употребил метафору с зеркалом, созданным из мнений других людей о нас, которое позволяет нам быть свидетелями своего собственного поведения.
Смит говорит: «Это единственно зеркало, с помощью которого мы в какой-то мере глазами других людей можем внимательно изучить правильность нашего поведения». Расширяя метафору почти вдухе Уильяма Джеймса, Лесли Стивен пишет в конце прошлого столетия: «Необходимо учесть не только первичное, но и вторичное отражение; и фактически надо представить два противоположных зеркала, отражающих образы до бесконечности». Тут по внешним признакам мы имеем множественные независимые формулировки данной идеи в совершенно разных теоретических традициях. Но эти эпизоды — лишь сырье для анализа эволюции идеи, а не конечный пункт, в котором разнообразные и частично совпадающие варианты идеи просто имели место[34].
Предлагаю ряд наскоро собранных, неразвернутых аллюзий на предоткрытия, предвидения, предвосхищения и псевдопредвидения

в социологии и психологии для того, чтобы доказать, что: (1) на них легко натолкнуться и (2) они легко перерождаются в коллекционирование антиквариата, которое совершенно не продвигает историю социологической теории, а лишь дублирует битву между любителями древности (назовем их «антикварами») и сторонниками всего современного (назовем их «модернистами»), на которую ушло столько интеллектуальных сил в семнадцатом и восемнадцатом веках:
Шекспир явным образом предвосхитил Фрейда в вопросе об осознании и рационализации желаний в пьссе «Генрих IV»: «Твое желанье, Гарри, отцом явилось этой мысли».
Эпиктет, не говоря уже о Шопенгауэре и многих других, по всей видимости, предвосхитил то, что я назвал теоремой Томаса: определения, даваемые людьми ситуациям, влияют на последствия: «Человека тревожат и беспокоят не веши, а его мнения и представления о вещах»[35].
Самнер явно предугадал понятие Липпмана о стереотипах, когда писал в Нравах, что нравы «стереотипны». Спенсер пишет, что «притяжение городов прямо пропорционально массе и обратно пропорционально расстоянию», тем самым явно предугадывая теорию Стауффера об имеющихся возможностях — еще одно скорее полностью вербальное, чем сущностное сходство.
Понятие Веблена «неспособность, приобретенная благодаря обучению» (подхваченное, развитое и примененное другими социологами), которое явно предугадал Филип Хамертон в своей давно забытой книге, опубликованной в 1873 г., написав, что «умственные отказы» [торможения] не указывают «ни на какую врожденную неспособность, а [лишь] на то, что ум стал непригодным из-за приобретенных привычек и обычных для него занятий», таким образом породив «приобретенную непригодность» («Интеллектуальная жизнь»),
Джон Стюарт Милль предугадал в общем правиле частный случай воздействия Хоторна, определенного веком позже: в экспериментах «воздействие могло быть оказано не изменением, а средствами, использованными для введения изменения. Однако возможность этого последнего предположения в целом допускает убедительную проверку с помощью других экспериментов».
У Аристотеля есть предвосхищение понятия «значимых других» Дж.Х. Мида, когда он пишет в «Риторике», что «люди, перед которыми нам стыдно, это те, чьим мнением мы дорожим... и т.д.».

Особый пример сбывшегося пророчества французского философа и ученого семнадцатого века Пьера Гассенди, утверждавшего, что астрологические предсказания о судьбе отдельных людей способствуют их са- моосушествлению в силу стимулирующего или подавляющего воздействия этих предсказаний на этих людей.
Широко распространенным примером данной точки зрения служит утверждение, что пословицы полностью передают общепринятые социологические идеи; так, стоит человеку усвоить отраженный в пословице девиантный образ, и его поведение станет девиантным: «Назовите человека вором, и он начнет воровать».
Этот быстро подобранный список примеров, который при желании мог бы пополнить любой грамотный социолог, показывает, с какой легкостью можно взять и указать на настоящие или мнимые предвидения и предвосхищения сразу после обнародования теоретической идеи или эмпирических данных. Такое приписывание теоретических заслуг не способствует пониманию исторического развития мысли. И при исследовании многократных открытий в естественных и биологических науках, и для плодотворных исторических изысканий требуется детальный анализ как теоретической сути более ранних и поздних вариантов, так и условий, способствующих в каждом конкретном случае преемственности или прерывности идей. Прекрасным примером такого изыскания является тщательное изучение Дж. Дж. Шпенглером утверждения Лавджоя, что в Басне о пчелах Манде- виля (1714) полностью предугаданы все основные идеи Веблена, развитые в его «Теории праздного класса»[36]. Не принимая поверхностное сходство за достаточное доказательство, Шпенглер подвергает эти два комплекса идей скрупулезному анализу, выявляя таким образом глубинные различия, помимо случайного сходства между ними. При этом он показывает, как первоначально малые, но функционально существенные различия в формулировках приводят к разным теоретическим заключениям, которые потом подхватывают и развивают последователи. Предвосхищения. Идентификация предвидений и предвосхищений, которая обсуждалась в предыдущем разделе, встроена в информационные каналы социальной системы науки; ради их обнаружения не прикладывают больших усилий. Однако постоянное выискивание предвосхищений означает преднамеренный, целенаправленный поиск разного рода предшествующих вариантов научных идей. Впадая в крайность, искатель предвосхищений описывает малейший оттенок сходства между более ранними и поздними идеями как факти
ческую идентичность. Истоки этого мотивированного поиска самые различные. В некоторых случаях он, по-видимому, продиктован страстным стремлением доказать, что ничего нового в этом мире нет. Поиск тогда представляет собой настоящую «человеческую комедию», в то время как каждый усердно старается сделать новые открытия, чтобы способствовать развитию своей дисциплины, ученые утверждают, что все важное, наверное, было открыто раньше[37]. В других случаях на поиск воодушевляют шовинистические пристрастия. Когда новую формулировку выдвигает ученый чуждой национальности или чуждой школы мышления или, если обобщить, член любой внешней группы, у искателя предвосхищений появляется стимул найти какое-то мнимое предвидение или предугадывание у интеллектуально близкого предка ради того, чтобы восстановить соответствующее его взглядам распределение заслуг внутри системы. В остальных случаях поиск, похоже, обусловлен враждебностью к открывателю-современнику, с которого, наверно, удастся сбить спесь, если выложить ему предвосхищения его объявленного им нового открытия. Но это выискивание предвосхищений становится особенно заметным, когда оно воплощается в целенаправленное развенчание «модернистов» в пользу «антикваров», то есть когда отбирают у живых и отдают мертвым[38]. Каковы бы ни были мотивы искателя предвосхищений, которые в лучшем случае можно лишь очень осторожно вывести из его произведений, наблюдаемая модель остается во многом такой же. Фактически целенаправленный поиск предвосхищений можно выразить в виде кредо:
Открытие не подлинное,
Если подлинное, то не новое;
Если же и новое и подлинное, то несущественное.
На такого рода критерии указывают как жертвы искателя предвосхищений, так и беспристрастные наблюдатели. Часто страдавший от упреков искателя предвосхищений Уильям Джеймс нашел в себе силы описать «классические стадии судьбы теории»: сначала «она подвергается нападкам как абсурдная; потом признают, что она истинная, но очевидная и несущественная; и наконец, ее счи
тают настолько важной, что ее противники утверждают, будто сами ее открыли»[39]. Кроме того, спровоцированный «неправильно толкующими» его прагматическое изложение истины, Джеймс горестно жалуется на неискренность оппозиции, «которая уже стала выражаться шаблонной фразой: что ново — то не истинное, а что истинное — то не ново... Если мы не сказали ничего нового, почему так трудно было уловить, что имелось в виду? (А затем следует мастерски сформулированное сдержанное высказывание.) Едва ли дело лишь в туманности наших высказываний, ведь по другим вопросам нам удалось довести свою мысль до читателя»[40].
В то время как жертвы бурно протестуют против выискивания предвосхищений, историки науки взирают на него с полной бесстрастностью. Так, Джордж Сартон, на данный момент старейшина среди историков науки во всем мире, отметил, что
яростные возражения против открытия, особенно против того, которое в той же мере нарушает душевное равновесие, в какой -и является великим, обычно проходят две стадии. Первая — это отрицание, лучшим примером которого являются парижские противники концепции кровообращения: теория Гарвея неверна, это абсолютная чушь и т.д. Когда эта точка зрения оказывается непригодной, наступает вторая стадия. С открытием-™ все в порядке, но сделал его не Гарвей, а многие другие задолго до него. Первоначально именно Ван Дер Линден как главный последователь Гиппократа того времени утверждал, что... «не может быть и тени сомнения, что Гиппократ знал о кровообращении!». Это хороший пример того, как рассуждают люди с филологическим складом ума, принимая слова за реальность[41].
Искатель предвосхищений неутомим и в области гуманитарных наук, где ему присвоили грубовато звучащий титул Quellenforscher (охотник за источниками). Сейнсбери выявил подходящего представителя этой когорты: Жерара Лангбена, довольно известного автора «Очерка об английских поэтах-драматургах». У английского критика
нет даже намека на бесстрастность при создании портрета французского искателя предвосхищений:
Обладая некоторой начитанностью и хорошей памятью, он обнаруживает, что поэты, как правило, не являются родоначальниками избранной темы, и ему кажется, что он одерживает над ними своеобразную победу, указывая, где они ее взяли. С чисто исторической точки зрения против этого, конечно, ничего не возразишь: иногда это интересно и никогда не должно быть оскорбительным. Однако на самом деле чаще всего выглядит именно так, а у Лангбсна только так... «Если бы м-р У. водрузил на нос очки, он бы увидел, что это напечатано было таким образом», и т.д. и т.п.... Боюсь, что Данте, знай он Лангбена, организовал бы для него особые bolgia*\ да и в дальнейшем он бы не испытывал недостатка в обитателях[42].
У преднамеренного поиска предвосхищений в биологических и естественных науках есть мощный аналог в социальных науках. Например, в социологии это явление также имеет свои корни. Хотя нам недостает сравнительных монографических исследований по этому вопросу, современная социология на ранних стадиях своего развития, по-видимому, не носила такого кумулятивного характера, как физические и биологические науки[43]. Пристрастие социологов в девятнадцатом веке, а у некоторых и поныне, к развитию своих собственных «систем социологии» означает, что в них, как привило, изначально видят соперничающие мыслительные системы, а не консолидированный кумулятивный продукт. Из-за этого исторический анализ развития теории сосредоточивается на том, чтобы показать, что предполагаемая новая система совсем не нова. История идей в этом случае превращается в выяснение претензий и контрпретензий на такую оригинальность, которая нетипична для прогресса науки. Чем меньше внимания уделяется различным уровням аккумуляции идей, тем сильнее тенденция к поиску сходств между прежней и со

временной идеей, а от этого недалеко и до выискивания предвосхищений.
Историки социологии то вступают на эту зыбкую почву, то движутся в противоположном направлении. В разной степени[44] они колеблются между двумя описанными нами основными предположениями относительно развития социологии: с одной стороны, они занимаются выискиванием предвосхищений; с другой — они полагают, что социология развивается благодаря появляющимся время от времени новым ориентациям и благодаря включению в знания новых дополнений, полученных на основе исследований, проведенных в свете этих ориентаций, — иногда здесь имеют место подтвержденные документами предоткрытия, предвидения и предвосхищения.
Наверное, никто из историков социологической теории не занимался столь тщательно вопросом предоткрытий, предвидений и предвосхищений, как Питирим Сорокин в своем солидном труде «Современные социологические теории»[45], пользующемся большой популярностью и сейчас, через сорок лет после первой публикации. В книге, построенной на анализе школ социологической мысли и задуманной «для соединения современной социологии с ее прошлым», перед аналитическим обзором каждой школы дается список предшественников. Вероятно, из-за того, что в книге приводятся ссылки на более чем тысячу авторов, в ней применяются весьма различные критерии идентичности прежних и последующих идей.
Одна крайность заключается в утверждении, что древние труды — Священные книги Востока, Конфуций, даосизм и т.д. — содержат «все основные» идеи современных социологических или психологических школ; последние описываются как «всего лишь повторения» или «простые повторения» (например, стр. 5п, 26п, 309, 436—437). В каких-то случаях сходство состоит в ссылках прежних классиков на определенные «факторы» в общественной жизни, которые также обсуждаются в более поздних работах: например, в Священных книгах «подчеркивается роль», которую играют «факторы расы, отбора и наследственности»
(стр. 219); «тот факт, что мыслители с незапамятных времен осознавали важность роли «экономических факторов» в поведении человека, организации общества, социальных процессах...» (стр. 514) и т.д. В каких-то случаях замечание, что некая школа мысли является очень старой, оскорбляет своей несправедливостью. Так, формальная школа (Зиммель, Теннис, фон Визе), считающая себя новой, охарактеризована как «очень старая, возможно, даже самая старая среди школ социологии» (стр. 495); об экономической школе, главным образом об отвергнутых взглядах Маркса и Энгельса, говорится, что она «стара, как сама человеческая мысль» (стр. 523); тогда как психосоциологическая «теория о том, что вера, особенно магическая или религиозная, — это самый действенный фактор в человеческой судьбе, является, наверное, старейшей формой социальной теории» (стр. 662).
С другой стороны, в книге Сорокина четко выражена концепция, согласно которой эти древние идеи были существенным образом разработаны в более поздних работах, не являющихся «простыми повторениями». Это выражено в следующем противоречивом замечании: «...ни Конт, ни Виниарский, ни кто-либо другой из социологов конца девятнадцатого века не может претендовать на то, что является родоначальником вышеизложенной или практически любой другой теории. Они лишь развивали то, что было известно много веков и даже тысячелетий назад» (стр. 368, курсив мой). Или опять: социологическая школа, «как почти все современные социологические системы, зародилась в далеком прошлом. С тех пор с различными вариациями принципы этой школы можно обнаружить во всей истории социальной мысли» (стр. 437; курсив мой).
Эта промежуточная формулировка допускает возможность важных новых отправных точек в истории социологической мысли. Так, И. Де Роберти назван «одним из первых пионеров в социологии» (стр. 438); Ковалевский «разработал свою [демографическую] теорию независимо от Лориа на три года раньше» (стр. 390п); блистательный Тард «оставил много оригинальных планов, идей и теорий» (стр. 637); недавние изучения общественного мнения «значительно прояснили наше представление об этих явлениях» (стр. 706); Гиддингс — «пионер американской и мировой социологии» (стр. 727п); и как последний пример развития за счет постоянных дополнений к имеющимся знаниям: «социальная физиология... таким образом, шаг за шагом... была расширена, и в настоящий момент мы наблюдаем первые попытки построить общую, но основанную на фактах теорию социальной мобильности» (стр. 748).
Это стремление распознать степени сходства между более старыми и более современными теориями становится намного более замет
ной в парном томе Сорокина «Социологические теории сегодня»[46], опубликованном тридцать лет спустя. Какая-то часть того, что в прежней работе описывалось как предоткрытия, теперь фактически трактуется как предвидения, а названное ранее предвидениями — как предвосхищения. Новая работа остается такой же непримиримо критической, как и прежняя, но тем не менее, за редкими исключениями, передаст ощущение роста и развития в теории. Два примера, выделенных курсивом, отражают этот сдвиг во взглядах автора.
Шпенглер и Данилевский: от предоткрытия до предвидения
Так, теории О. Шпенглера были предугаданы полвека назад. Фактически по всем своим существенным характеристикам работа Шпенглера — простое повторение социальных рассуждений Леонтьева и Данилевского [а поскольку Данилевский опередил Леонтьева на четыре года, работа Леонтьева, надо думать, тоже «простое повторение»]. (Современные социологические теории, стр. 26п, курсив мой.)
Как «простое повторение» работа Шпенглера казалась бы излишней, поскольку ее ничто не отличает от работы предшественников. Но более позднее и более разборчивое суждение Сорокина указывает на обратное:
Книга Шпенглера «Закат Европы», опубликованная в 1918 г., оказалась одним из самых значительных, противоречивых и долговечных шедевров первой половины двадцатого века в областях социологии культуры, философии истории и немецкой философии. Хотя в целом по своему характеру «Закат Европы» полностью ошичается от работы Данилевского, тем не менее ее основная концептуальная структура напоминает труд Данилевского во всех важных моментах... Многие страницы, посвященные Шпенглером детальному анализу этих трансформаций 1в цикле социальных форм или систем], отличаются новизной, проницательностью и являются классическими... Несмотря на недостатки, «Закат Европы» вполне может остаться одной из наиболее важных работ первой половины двадцатого столетия, («Социологические теории сегодня», стр. 187,196—197.)
Маркс — Энгельс и их предшественники: от выискивания предвосхищений к предвидению
Что касается оригинальности и теоретического содержания Марксовой материалистической концепции истории (но не практического влияния Маркса) в настоящий момент... видимо, нет возможности ут
верждать, что Маркс привнес хоть одну новую идею в эту область или дал новый и лучший в научном отношении синтез идей, существовавших до него (ССТ, 520п, курсив мой).
В своей прежней работе Сорокин продолжает повторять, что нив конкретных идеях, ни в теоретическом синтезе Маркса и Энгельса нет ни толики оригинальности; заканчивает он классическим кредо искателя предвосхищений:
Первое: с чисто научной точки зрения, что касается ее здравых элементов, в их теории нет ничего, что не было бы сказано более ранними авторами; второе: действительно оригинальные идеи являются совершенно ненаучными; третье: единственное достоинство их теории в том, что в ней в несколько более сильном и расширенном виде обобщены идеи, высказанные до Маркса... Нет никаких оснований считать их научный вклад более чем средним (ССТ, 545).
В своей более поздней работе Сорокин, продолжая сильно критиковать теорию Маркса[47] и обоснованно утверждать, что она не возникла ex nihilo*, готов признать за ней особую интеллектуальную (а не просто политическую) роль. ,
Карл Маркс и Фридрих Энгельс, разделив социокультурные отношения на два класса — «производственные отношения, [которые! составляют экономическую структуру общества», и «идеологическую надстройку, «...дали новую жизнь и полное развитие экономической разновиднос
ти дихотомических теорий. Почти все недавние теории такого рода представляют собой разновидности и разработки этого различия, проводимого Марксом и Энгельсом... Теория Маркса, по сути, является прототипом всех рассмотренных мною более поздних теорий (СТС, 289,296; курсив мой).
Если более позднюю работу Сорокина взять за образец, то мы, возможно, наблюдаем сдвиг в сторону более дифференцированного подхода к развитию социологических идей. Это только идет на пользу. Если отказаться от выискивания предвосхищений, то социологи смогут непредвзято сосредоточиться на выяснении того, в каком именно отношении более новые разработки идей построены на прежних, чтобы проанализировать характер и условия преемственности в социологической науке.

<< | >>

↑

Источник: Мертон Р.. Социальная теория и социальная структура. 2006

Еще по теме Преемственность и прерывность в социологической теории:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -