РОЖДЕНИЕ РОССИЙСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА

Оттолкнемся от ранних и ценных сведений о дихотомии русский-россий- ский, о которых писал П.Б. Струве. Они позволяют поставить вопрос о рождении национализма в России фактически до появления самого термина нация.

Такое рассмотрение исторического феномена национализма известно в науке, как “нации до национализма”, и на этот счет имеется специальное исследование одного из ведущих специалистов по национализму Джона Армстронга15. Действительно, если речь идет о нации как прежде всего об элитном дискурсе особого типа, то дебаты между представителями государственной и научной элиты России, а позднее среди националистически настроенной интеллегенции и политических активистов из нерусских народов на территории российской имперской периферии восходят к более раннему времени, чем вошло в оборот само слово “нация” и возникло представление о национальном государстве. А содержание этого особого типа идей и дебатов сводится к трактовке народа как суверенного субъекта, а не как “черни” или плебса, к наличию у него общих черт и, самое главное, собственного Отечества или Родины, а также связей народ - правитель и народ - государство. Как известно, производителями такого рода идей и представлений издавна была и остается элита, прежде всего политики и ученые. Но тогда где и когда можно искать истоки национализма в России?
Такого рода идеи и дебаты, если иметь в виду ранний российский (дона- циональный) национализм, появились еще в конце XVIII в. Речь идет о баталиях в Российской академии наук о происхождении российского народа. Мы напомним о них, чтобы показать, какое место в нашей интеллектуальной традиции занимал вопрос о происхождении российского народа и его государственности, особенно в свете противостояния отечественных интеллектуалов по поводу роли норманнов в российской истории. Дебаты по этому вопросу восходят к временам М.В. Ломоносова, когда в Российской акаде
мии наук начинают утверждаться понятия “российский народ” и “россияне” и когда одновременно складываются версии о решающем немецком или скандинавском (норманнском) влиянии на данный процесс. Одним из сторонников норманнской родословной Руси был историк и этнограф, академик Г.Ф. Миллер, с резкой критикой диссертационной речи которого на публичном собрании академии в 1749 г. выступил М.В. Ломоносов.
«Господин Миллер говорит: “прадеды ваши от славных дел назывались славянами”, но по сему во всей диссертации противное показать старается, ибо на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают, разоряют, огнем и мечом истребляют; гунны Кия берут с собой на войну в неволю. Сие так чудно, что ежели бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен»16.
Ломоносов, будучи одним из немногих “аборигенов” в тогдашней Российской академии наук, изложил свою версию происхождения народа. Он считал, что “российский народ был за многое время до Рурика”: “варяги и Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, были колена славенского, говорили языком славенским, происходили из древних роксолан или россов и были отнюдь не из Скандинавии, но жили на восточно-южных берегах Варяжского моря, между реками Вислою и Двиною”17.
Канцелярия Академии поддержала Ломоносова, и Миллеру не дали слова на торжественном собрании. На следующий год среди академиков состоялась большая дискуссия по диссертации Миллера. Как пишет Ломоносов, “каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался в собрании палкою и бил ею по столу конференцкому”18. Миллера лишили звания профессора и академия издала указ об уничтожении диссертации, “так как она предосудительная России”. “По накалу и методам научный спор выплеснулся в русло политической мифологии, где на шахматной доске истории Ломоносов победоносно разыграл партию славян, полагая, что Миллер играет за обреченных германцев”19, - отметил А.В. Головнев.
Таким образом, если возводить корни национализма к историческим периодам, когда появляются первые представления о коллективной общности как общности судьбы и ее членах как существах, схожих между собой по облику, языку, достоинствам или недостаткам, тогда мы можем считать зарождением национализма в России именно 1740-1750-е годы и связывать это явление с Российской академией наук и персонально с М.В. Ломоносовым. Примерно такой же точки зрения придерживается Лиа Гринфельд, исследовавшая пять разных вариантов становления национализма в таких странах, как Англия, Франция, Германия, Россия, США20. Гринфельд обращает особое внимание на решающий вклад Петра I и Екатерины II в утверждение понятий “Отечество”, “Отчизна”, которые стали все чаще употребляться вместе со словом “народ” как наиболее близким синонимом “нации”. Тогда же вместе с этими словами появляются такие категории, как слава, гордость, служение народу и Отчизне.
Примечателен в этом отношении акт 1721 г., пожаловавший Петру I титул императора Всея Руси. Члены Сената и Священного Синода просили государя возложить на себя титул “Отец Отечества”, поскольку он мно
го сделал для него во время своего “государствования”, когда государство всех россиян и российский народ стали сильными и уважаемыми. Сам по себе термин “отечество” представлял собой новацию, которая могла и не утвердиться в российском политическом языке. Но он остался как аналог понятия patrie, от которого образовалось и даже пришло в русский язык слово патриотизм, без его родовой основы “патриа”. Место патрии заняло слово “отечество”, а “отечествизм” не получился и утвердился “патриотизм”.
Как пишет Гринфельд, “в смысле дискурса это было если еще не сознание всех, кого побуждали употреблять это слово, но все же продвижение под руководством Петра к идее нации. Это изменение словаря было очень значимым, и новые концепты должны были медленно проникать в умы отдельных людей, которым до этого постоянно напоминали, что они были чьими- то презренными рабами”21.
“Хотя Петр имел представление о существовании политий, которые были нациями, и даже имел прямой опыт нахождения среди них, он не мыслил Россию как нацию. Он не делал каких-либо различий между собой и своим государством. И это было потому, что государство для него было продолжением его собственной персоны. Не будучи сам националистом, он пытался сделать националистами своих подданных, но только до такой степени, каковая будет увеличивать эффективность и преданность тех, кто ему служил. Возможно по причине недостаточного энтузиазма и решимости, требуемых для выполнения этой задачи, успех его был достаточно скромным. Действительно, было что-то патетическое в несоответствии между настоянием Петра, чтобы его подданные служили государству, свободными и значит преданными гражданами которого они должны быть, и его твердым убеждением, что они должны были служить только ему, их милосердному отцу, верховному правителю, царю и защитнику.
Несмотря на то что Петр I не дал своим подданным чувство личного достоинства (фундаментальный элемент гражданского национализма), он дал им гордость быть подданными такого сильного и знаменитого правителя и быть членами - даже если и крепостными рабами - огромной и мощной империи. Он дал им повод для национальной гордости, которая будет использована последующими поколениями и составит основу для наиболее страстных форм национализма”22.
Это был “донациональный” национализм, национализм гражданского типа, ибо обосновывал существование российского народа и впервые утверждал категорию “россияне”. Его развитие происходило в последующей истории российского национализма. И здесь прежде всего следует назвать имя русского историографа и писателя Н.М. Карамзина. Именно в его эпоху, в том числе благодаря сочинениям самого ученого, фактически утвердилось представление о самостоятельном субъекте, который назывался российским народом или россиянами - своего рода прототип согражданства или нации. В 1811г. Н.М. Карамзин в своей знаменитой “Записке о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях” писал для императора Александра I следующее:
“Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разногласия, а спаслась мудрым самодержавием. Во глубине Севера, возвысив главу свою между азиатскими и европейскими царствами, она представляла в своем гражданском образе черты сих обеих частей мира: смесь древних восточных нравов, принесенных славянами в Европу и подновленных, так сказать, нашею долговременной связью с монголами - византийских, заимствованных россиянами вместе с христианскою верою, и некоторых германских, сообщенных им варягами... Такая смесь в нравах, произведенная случаями, обстоятельствами, казалась нам природною, и россияне любили оную, как свою народную собственность”23.

Н.М. Карамзин употреблял близкие по смыслу слова русский и российский, но первое было ближе к пониманию обычая и культуры, а второе - к понятию гражданского сообщества. Вот как описывает он правление Лжедмитрия:
“... россияне дотоле не знали, как подданный мог торжественно противоречить монарху... Дмитрий явно презирал русские обычаи и веру: пировал, когда народ постился; забавлял свою невесту пляскою скоморохов в монастыре Вознесенском; хотел угощать бояр явствами, гнусными для их суеверия; окружил себя не только иноземною стражею, но шайкою иезуитов, говорил о соединении церквей и хвалил латинскую. Россияне перестали уважать его, наконец, возненавидели и, согласясь, что истинный сын Иоаннов не мог бы попирать ногами святыню своих предков, возложили руку на самозванца”24.
В этом же сочинении мы встречаем замечания по поводу институтов и отличительных черт культуры, которые еще раз подтверждают взгляд Карамзина на соотношение российский-русский как на понятия близкие, но не тождественные:
“Вообще царствование Романовых, Михаила, Алексея, Феодора способствовало сближению россиян с Европою, как в гражданских учреждениях, так и в нравах от частых государственных сношений с ее дворами, от принятия в нашу службу многих иноземцев и поселения других в Москве.
...Мы, россияне, имея перед глазами свою историю, подтвердим ли мнение несведущих иноземцев и скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного?.. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранное, государь России унижал россиян в собственном их сердце... Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной ступени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях”25.
Н.М. Карамзин вполне может рассматриваться одним из родоначальников российского национализма в его “донациональной” форме, а тем более в “доэтническом” виде (представление об этнических общностях в те времена не существовало). Для него быть россиянином означало прежде всего чувствовать глубокую связь с Отечеством (не только с государем!) и быть “совершеннейшем гражданином”. Исторические корни гражданства он возводил к “древним россиянам”:
“Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под великокняжеским или царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы превосходнее, т.е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что, действительно, порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его, присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь - первое государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного!”26
Карамзин признавал великую силу исторической мифологии в утверждении российского гражданина и его любви к Отечеству. И со временем российский народ становится у Карамзина главным вершителем своих судеб и даже высшим сувереном:
“Россия с честью и славою занимала одно из первых мест в государственной Европейской системе. Воинствуя, мы разили. Петр удивил Европу своими победами - Екатерина при
учила ее к нашим победам. Россияне уже думали, что ничто в мире не может одолеть их, - заблуждение славное для сей великой монархини!27
... Глас народа - глас Божий. Никто не уверит россиян, чтобы советники Трона в делах внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к Отечеству и к доброму государю. Сие несчастные, видя беду, думали единственно о пользе своего личного самолюбия: всякий из них оправдывался, чтобы винить монарха”28.
Карамзин, безусловно, консерватор и противник внешних заимствований, ибо “добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей”. “Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основы империй, и коих благодарность остается доселе сомнительной”. Под этими нелюбимыми народом преобразованиями Карамзин видел желание монархов привнести в Россию законы революционной Франции, где появляется “национализм с нацией”. “Оставляя все другое, спросим: время ли теперь предлагать россиянам законы французские, хотя бы оные и могли быть удобно применимы к нашему гражданскому состоянию?” Карамзин верит в категорию гражданского состояния, но страшится революционного богоборчества французов во имя уже объявленной насьон франсэз: “Мы все, все любящие Россию, государя, ее славу, благоденствие, так ненавидим сей народ, обагренный кровью Европы, осыпанный прахом столь многих держав разрушенных, и, в то же время, когда имя Наполеона приводит сердца в содрогание, мы положим его Кодекс на святой алтарь Отечества?”29.
Не следует забывать, что приведенные высказывания Н.М. Карамзина взяты из его “Записки о древней и новой России...”, адресованной государю, и все это относится к самому началу XIX в. Уже после этого был А.С. Пушкин, назвавший труд Карамзина воспеванием “прелести кнута”. Но Пушкин был не прав, не заметив тот крупнейший идеологический прорыв, сделанный историографом в утверждении категории российский народ и понятия “совершеннейшего гражданина”, которые ранее отсутствовали в отчественной мысли и которые были подлинными предтечами российского национализма.
Полезно проследить эволюцию гражданского российского национализма с точки зрения появления и употребления ключевого понятия “нация” и его производных. Безусловно, что национализм - это прежде всего элитный дискурс вокруг категорий народа или нации как суверенов исторического действа. Присутствие и степень укорененности представлений о едином народе, его правах и интересах и есть свидетельство и даже суть национализма. Но если это так, тогда о чем вел речь будущий император Александр I в письме своему воспитателю и другу Лагарпу еще в 1797 г.:
“Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ея сделаться в будущем игрушкою в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала существовать, как только конституция была бы закончена, и нация (выделено нами. - В.Т.) избрала бы своих представителей”30.

О какой нации вел речь наследник престола? Конечно же, речь шла о российской или о русской нации, под которой понимались все граждане страны, и неважно, какое конкретное слово могло быть употреблено в данном случае - русский или российский.
Александр I не исполнил своих юношеских мечтаний государственного переустройства. Косное и сплоченное дворянство, военщина и бюрократия и общая отсталость страны не позволили это сделать. Но идея нации и понятие российского народа как общности, которая заслуживает своего представительства, нашли отражение в проектах соратников императора - М.М. Сперанского и Н.Н. Новосильцева31. Это дало основание исследовательнице национализма Л. Гринфельд сделать важный вывод относительно исторического периода от Петра I до Александра I, когда, по ее мнению, начался переход от иерархического (сословного) видения общества к понятию “народа” как нации:
«С момента “открытия народа” закончился период зарождения российского национального сознания. Когда XVIII век подошел к концу, матрица, на которой все будущие россияне строили свою идентичность, была создана, и чувство национальности родилось на свет. Это был трудный ребенок, но муки его рождения закончились, и ребенка уже нельзя было вернуть в материнское чрево. Отныне это обстоятельство будет определять ход российской истории»32.
Мы не имеем возможности в данной статье проследить эволюцию российского национализма, а тем более - “партикулярных” (этнических и региональных) национализмов в дореволюционной России. Однако отметим, что современные исследования национализма, соединяющие модернизационный и конструктивистский подходы, позволяют по-иному взглянуть на историю России в XIX в. Реформы середины века, Крымская война и польское восстание 1863 г. ознаменовали решающую стадию в становлении российского национализма. Это был период распространения образования, расцвета отечественной прессы и более интенсивных связей между разными общественными группами.

Это был период, когда, по словам Б.Н. Миронова, в России общность (в смысле - общинность) становилась обществом и когда обществу к февралю 1917 г. удалось установить контроль над государством33. Именно тогда российская многоэтничная элита в постоянных дебатах и конкурирующих проектах сконструировала представление о нации как об интегрированной по государству общности.
Такое представление, например, развивал издатель Михаил Катков на страницах влиятельной газеты “Московские ведомости”. Используя категорию “русской народности”, он требовал признания ее исторических заслуг и придания ей статуса “политической национальности”, которая автоматически должна быть обязательной для всех граждан государства. В содержательном плане Катков высказывался не за этническое, а за национальное государство с единой системой права, образования и управления и с ограничением сословных прав. Катков и ведущая в стране газета никогда не выступали с пропагандой русификации других народов, ибо считали, что политическая национальность должна иметь полиэтнический и поликонфессио- нальный характер. Это была позиция интеграции всех частей государства на
основе правовой и гражданской унификации, и для “Московских ведомостей” категория нации имела прежде всего политико-географическое содержание. Интегрирующим началом русскости должно быть не столько православие, сколько русский язык, и тогда “русские подданные католического исповедания” должны были считать себя “вполне русскими людьми” (это касалось особенно части католиков-белорусов)34. «Катков сместил акценты лояльности внутри имперского патриотизма не с помощью замены его этническим императивом, но добавлением к понятию нации триады из династии, государственных сословий и монархии. Это предъявляло неслыханные доселе требования к политическим и интеграционным силам отсталого и гетерогенного царского государства. В итоге обе действенные силы, общество и “народность”, слились неразрывно в понятии “нации”»35 - пишет немецкий историк А. Реннер.
Россия не оказалась в стороне и от идей экономического национализма, которые одним из первых были разработаны теоретиком “промышленного воспитания нации”, немецким экономистом Фридрихом Листом. Его труд “Национальная система политической экономии” вышел в свет в 1841 г., и он противостоял крайне популярным тогда идеям фритредерства и так называемой классической политэкономии Адама Смита36. Напомним, что понимал под нацией Ф. Лист, и именно это понимание было позднее с энтузиазмом воспринято в России, как минимум, частью ее правящей элиты. Лист отвергал “беспочвенный космополитизм, который не признает сущности национализма и не принимает в расчет национальных интересов”, а также “разрушительные партикуляризм и индивидуализм, которые... рассматривают в сущности лишь частную промышленность в том виде, в каком она развивалась бы при свободе отношений в обществе, т.е. во всем человечестве, если бы оно не было расчленено на отдельные нации”. И далее, как бы закладывая идеологию будущего объединения и внешней экспансии Германии, Лист писал во второй половине XIX в.:
“Но между отдельным человеком и человечеством стоит нация с ее особенным языком и литературой, с ее собственным происхождением и историей, с ее особенными нравами и обычаями, законами и учреждениями, с ее правами на существование, на независимость, прогресс, вечную устойчивость и с ее обособленной территорией; образовавшись в ассоциацию посредством солидарности умственных и материальных интересов, составляя одно самостоятельное целое, которое признает авторитет закона, но в то же время, как целое, владея еще естественной свободой по отношению к другим подобного рода ассоциациям, нация при существующем мировом порядке не может обеспечить свою самостоятельность и независимость иначе, как собственными силами и своими частными средствами... Значительная населенность и обширная, снабженная естественными богатствами территория - вот необходимые признаки нормальной национальности; они составляют основное условие умственного развития, равно как материального преуспеяния и политического могущества”37.
Таким образом, нация для Листа - это страна, а национализм - это политика обеспечения экономических и других интересов страны и ее народа. Нисколько не сомневаясь в том, что Россия - это нация, т.е. национальное государство, Лист утверждал:
“Всякая нация, как и всякий человек, не имеет более дорогих интересов, как свои собственные. России нечего заботиться о благосостоянии Германии. Пусть Германия занимается

Германией, а Россия - Россией. Вместо того, чтобы жаловаться, надеяться и ждать Мессию будущей свободы торговли, было бы гораздо лучше бросить космополитические системы в огонь и поучиться на примере России”38.
Как показало время, Лист во многом был прав, и благодаря таможенному протекционизму, ликвидации разнобоя денежных систем, железнодорожному строительству и другим реформам в объединенной Германии ее экономика преуспевала. Национализм утверждался в этом имперском образовании, становясь примером для России. Одним из видных российских националистов - последователем идей Листа (русский перевод его трактата вышел в 1891 г.) был министр финансов С.Ю. Витте. Еще в 1889 г. он опубликовал первую в русской литературе книгу о системе Листа, а в 1912 г. она была переиздана под примечательным названием “По поводу национализма”. Вот что Витте писал о национализме в кратком предисловии к этому изданию:
“Преклоняясь перед многими мыслями Листа, который был как бы предтечей Бисмарка, я считаю этих двух деятелей истинными националистами. Однако новейшие течения показывают, что национализм может получать разнообразные формы и объем применения в зависимости от места, времени и степени культуры. Так, например, Бисмарк, объединив Германию и создав империю с резким выражением национализма и с министерством, зависящим лишь от императора, не считал препятствием к созданию “национального” государства: конституционную поместную автономию, веротерпимость по отношению подданных негосподствующего вероисповедания, даже нехристиан, равноправность всех граждан вне зависимости от вероисповедания и происхождения, установление отношений правительства ко всем гражданам и их между собою на основании незыблемых и одинаковых для всех законов и проч. Между тем многие из указанных явлений жизни Германской империи считаются иногда несовместимыми с национальными основами”39.
Эта цитата действительно примечательна во многих отношениях. Во-первых, Витте использует сами термины “национализм” и “национальное государство”, хотя берет в кавычки слово “национальный”, поскольку это была для того времени словесная новация: так условно начинали называть государства, проводившие политику нациестроительства (этот термин также еще широко не использовался). Во-вторых, Витте скрыто полемизирует с точкой зрения, которая полагает, что национальные государства должны иметь один центр без какой-либо автономии регионов, одну религию и сословную иерархию. Германия к тому времени была одновременно империей и утверждающимся национальным государством. Именно такой хотел видеть Россию граф Витте, и его вера в национализм отражена в следующем абзаце предисловия его вышеназванной книги:
“Мне полагается, что есть национализм здоровый, убежденный, сильный, а потому непугливый, стремящийся к охране плодов исторической жизни государства, добытых кровью и потом народа, и достигающий этой цели; и есть национализм болезненный, эгоистичный, стремящийся, по-видимому, к той же цели, но как подчиняющийся более страстям, нежели разуму, нередко приводящий к результатам противоположным. Первый национализм есть высшее проявление любви и преданности к государству, составляющему отечество данного народа; второй составляет также проявление тех же чувств, но обуреваемых местью, страстями, а потому такой национализм иногда выражается в формах диких для ХХ века”.
Далее Витте прямо пишет, что националистом первого рода был Бисмарк и что этот тип “более желателен для нашего отечества”40.

После Великих реформ Россия становилась все более современным (“национальным”) государством в смысле административной, правовой и культурной унификации всех частей империи и интеграции общества по вертикали через сословные, религиозные и регионально-этнические барьеры, которые имелись среди ее населения. А “поскольку существование национально-региональных особенностей во всех сферах жизни служило важнейшим препятствием для реализации этих задач, правительство вынуждено было проводить модернизацию под знаком русификации, которая в тех условиях означала не создание преимуществ и привилегий для русских, а прежде всего систематизацию и унификацию управления, интеграцию всех этносов в единую российскую нацию”41, пишет Б.Н. Миронов. К сожалению, слишком буквально понимая интеграцию как некий процесс “слияния этносов” и слишком доверчиво полагая, что политика “культуркамп- фа” в Германии и аналогичные усилия по нивелировке населения в других европейских странах привели к формированию этнически однородных наций, Б.Н. Миронов делает вывод, что территориальная экспансия и другие факторы превратили Россию в многонациональную империю и “замедлили развитие единой российской нации”. В то же самое время “Российская империя никогда не была колониальной державой в европейском смысле этого слова”42.
Действительно, если воспринимать нацию как что-то, что должно сформироваться из одного или из нескольких этносов, тогда такой исторический субъект, а тем более момент его рождения, установить будет почти невозможно. Как показали авторитетные исследования, те, кого долгое время называли французской нацией, на самом деле только во второй половине XIX в. преодолели множество регионально-этнических партикуляризмов и стали более или менее культурно схожим населением43. Аналогичные ситуации культурно неоднородного населения существовали в других европейских странах, которые убедили себя и внешний мир, что они есть нации. Поэтому нации возникают не в тот момент, когда сформируется некая социально-культурная и языковая гомогенность, которая, по мнению многих российских и зарубежных специалистов, так никогда и не сложилась в России. Нация есть продукт идеологии национализма, и, как писал норвежский антрополог Т.Х. Эриксен, она “возникает с момента, когда группа влиятельных людей решает, что именно так должно быть. И в большинстве случаев нация начинается как явление, порождаемое городской элитой. Тем не менее, чтобы стать эффективным политическим средством, эта идея должна распространиться на массовом уровне”44.
Если принимать этот подход, а он на сегодняшний день является господствующим в мировой науке, тогда следует рассматривать не только “реальную” социологическую и культурную унификацию российского общества, но и степень распространенности российской идентичности и гражданского (государственнического) национализма среди элитных слоев общества в противовес партикулярным (этническим) национализмам. И здесь мы можем увидеть то, что мало интересовало предыдущих аналитиков. Мы обнаружим, что в элитной среде гражданский национализм был доминирующей идеей и он превосходил другие формы национализма - от почвеннически русского (в узкоэтническом смысле) до периферийного этнонационализма.

Не только для Витте, но и для многих других влиятельных деятелей страны наиболее приемлемым было кредо П.Б. Струве: “Я западник, а потому - государственник. Я западник, а потому - националист”.
Как это ни покажется неожиданным, но расписанные в исторических текстах буквально по минутам “национальные движения” в империи Романовых были маргинальной формой культурных и социально-политических манифестаций, крайне редко облекаемые в риторику национализма, а тем более в его сепаратистской форме. Более того, немецко-балтийская элита была одним из катализаторов формирования российского национализма как соединения государственнических и этнических элементов в составе основополагающей общности, и она поддерживала понятие российской нации. В исторических анналах обнаруживаются достаточно сильные проявления российской идентичности (гораздо сильнее, чем этнические формулы и призывы) среди других нерусских народов, даже среди населения Финляндии и Польши, не говоря уже о Поволжье и Кавказе. При этом следует помнить, что в то время сами по себе слова “русский” (в широком смысле, а не как великороссы) и “российский” были взаимозаменяемыми, и для понимания различий между государственным и этническим смыслами необходимо анализировать контекст, в котором они употреблялись. Поэтому более чем легитимными были такие понятия, как “русская Польша”, не говоря уже об Украине и Белоруссии, которые считались русскими регионами, как и их население45. Украинцы и белорусы воспринимались общественным мнением и чиновниками как часть большой русской нации. Как отмечает автор исследования по проблеме восприятия белорусов в России того времени, “мысль о существовании особой белорусской культуры и языка, не говоря уж о национальности, редко возникала, а если и рассматривалась, то обычно лишь для того, чтобы сразу ее отвергнуть, - в этом видели лишь способ, с помощью которого поляки намереваются ополячить местных “русских”46.
А. Реннер, который в своей докторской диссертации рассмотрел проблему национализма в России в XIX в. на основе взгляда на национализм как на систему интерпретаций, а на нацию - как на “живую легенду”47, пишет:
«Российская государственная мысль образует в содержательном плане оппозицию этническим, в узком смысле слова русским, критериям “нации”. Она примыкает, с одной стороны, к государственному патриотизму самодержавия. С другой стороны, прослеживается ее связь, как и в других странах, с XVIII веком, с обозначившимися в ту пору требованиями к современному национальному государству. Из этих отношений возникло нечто новое, российский национализм, который, точно так же, как его предшественник, русский национализм, исходил не от царской монархии, а от передовой части постепенно формирующегося общества»48.
Под влиянием новых подходов пересмотрел свою точку зрения и такой последовательный “империалист”, как А. Каппелер. В уточненных нами переводах двух отличительных немецких слов “Russisch” и “Russlandisch” (“русский” и “российский”) одно из его последних высказываний на эту тему выглядит следующим образом:
“Отношения напряженности между этническим (русским) и демотическим (российским) концептами до сегодняшнего дня являются актуальной константой образования наций. Самым значительным при этом является то, что единство в толковании модерной российской нации возникло не в противовес, а в тесной связи с самодержавным Российским государством.

Воображенная нация, которая стала новым ведущим представлением в среде политической общественности, вобрала в себя традиционные интеграционные идеологемы лояльного имперского патриотизма и религиозно-языковой культурной нации и соединила их воедино. Российская нация должна была реализоваться в собственном государстве и в союзе с самодержавием объединить нерусскую периферию и русский народ”49.
Еще один немецкий исследователь истории “национального вопроса” в России - Герхард Симон также опубликовал работу с обсуждением категории “российская нация”50, что достаточно примечательно, если иметь в виду, что такое понятие вообще не присутствовало в его ранних трудах.
В целом можно сделать вывод, что накануне революции 1917 г. российское государство представляло собой полумодернизированную империю, в которой «режим через линию от Уварова до Победоносцева открыл для себя “народность”, но не возвысился до официального государственного национализма»51. Тем не менее в стране сложилось представление об общности судьбы и веры, и это представление создавало реальную общность, объединявшую образованную (служилую и интеллектуальную) часть населения, для которой слово “Россия” означало гораздо больше, чем название страны. Россия накануне революции была как империей, так и национальным государством на основе многонародной нации.
Историческая драма состояла в том, что правящий центр оказался слабым, и верх одержали силы радикального передела и социальной революции, которые взяли в союзники быстро народившиеся периферийные национализмы этносепаратистского характера. Схожий процесс поражения недостаточно сильного гражданского национализма от периферийных этнона- ционализмов имел место спустя столетие, когда распадался СССР. Современные исследователи сходятся в том, что националистические движения оказали существенное влияние на развал царской империи и Советского Союза. “Но это явилось все-таки только вторым шагом после того, как правящий центр развалился или был существенно ослаблен изнутри. События в центре, Февральская и Октябрьская революции, горбачевская перестройка и августовский путч 1991 г., а не возмущение наций стали толчком к дезинтеграции обеих многонациональных империй”52, - заключает А. Каппелер. Вывод о том, что не этнический фактор был первопричиной кризиса обеих государственных систем, сделан и многими другими специалистами в данной области, в частности американским историком Рональдом Суни и немецким историком Манфредом Хильдермайером53. Обстоятельное исследование истории национализма в империи Романовых было выполнено российским историком А.И. Миллером54, наблюдения и выводы которого сходны с нашим анализом.

<< | >>

↑

Источник: В.А. Тишков, В.А. Шнирельман. Национализм в мировой истории. 2007

Еще по теме РОЖДЕНИЕ РОССИЙСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА:

- Внешняя политика и международные отношения - Вопросы политологии - Геополитика - Государственное управление. Власть - История международных отношений - История политических и правовых учений - Общие вопросы политологии - Политика - Политическая философия - Политические исследования - Политические режимы и партии - Политология в Украине - Социальная политика - Социология политики -