КАК ПРАВЯТ: МАНИПУЛЯТИВНАЯ, РЕФОРМИСТСКАЯ : И ПРИНУДИТЕЛЬНАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ

Власть как система. Подчиняющий человек. Психокультура подчинения предполагает совокупность ценностных, заинтересованных и принудительных ориентаций, определяющих основные направления и рамки поведения граждан в политической системе.

В первом случае человек руководствуется идеалами, убеждениями, чувством долга, верой в эффективность и справедливость политических решений. Во втором — подчиняется в обмен на реальные блага, выгоды и преимущества. В третьем — мотивируется осторожностью, трусостью, уступчивостью под давлением запретов, наказаний. Такие мотивы охватывают всю сферу психологии людей, всю совокупность их потребностей, без удовлетворения которых они не в состоянии осуществлять свою жизнедеятельность.
Комбинирующий человек. В целом подчинение опирается на все эти мотивы, оно не в состоянии полагаться на одни из них вместо других. Каждый из них несет свою определенную политическую нагрузку и имеет свои границы. Лишь в необходимом сочетании они могут обес- печитьлегитимный и стабильный политический порядок. Баланс между ценностной и заинтересованной мотивацией при сведении к минимуму явного принуждения выступает непременным условием эффективной политики [30]. Однако роль и значение каждого из этих мотивов в российской истории менялись, что приводило к кризисам и потрясениям.
Власть как вера. Убеждающий, манипулирующий человек. Убеждение (прямое, открытое обращение к сознательным, критическим, инновационным взглядам человека) и манипулирование (косвенное, скрытое апеллирование к бессознательным, иллюзорным, традиционным представлениям людей) взаимополагают и взаимодополняют друг друга. Манипулирование столь же необходимо, как и убеждение в поведении людей. В процессе эволюции у человека формируется инстинкт манипулятивной ориентации, благодаря которой он не только манипулирует, но и сам нуждается в манипулировании, особенно в случае резкого изменения и усложнения внешней среды и обострения проблемы идентичности [71, р. 1—2], что и происходит в быстро и болезненно меняющей свой базовый психотип России.
Реальный или потенциальный разрыв между массовыми ожиданиями и восприятием политико-экономической действительности, а
тем более критический уровень недоверия народа к власти, активизация массового недовольства побуждают к тому, что как в советские, так и в постсоветские времена основная функция правящих верхов во многом сводится к производству особого рода веры, идеологии, «бытия — фикции», фантазмов как единственной реальности [2, с. 9, 128]. Идет искусная игра на вышеуказанных психологических и культурных особенностях и закономерностях россиян. В условиях перманентного кризиса советской или нынешней переходной экономики реальное производство закономерно подменяется производством пропаганды, которая есть только «тень дела». А потому перманентные психологические аффекты идут впереди политики и экономики, непрерывно сменяя друг друга (иногда в течение одного дня), превращаются в самоцель, замыкаются в себе, скрывают невыполненные обещания, вызывают интерес к властям предержащим, отвлекают людей от нескончаемых трудностей. Одновременно осуществляется еще одна — антифобная тактика, связанная с психотерапией негативных последствий перемен, с успокоением и самоуспокоением граждан, снижением психологического напряжения в обществе. Во многом происходит не практическая, а символическая трансформация действительности.
Патриотический человек. Для этого прежде всего прибегают к лингвистической мимикрии: отказ от дискредитированных, как правило, иностранных слов экспроприация, демократ, рынок, реформа в пользу благозвучных, привычных власть, народ, хозяин, порядок, дисциплина. В последнее время вновь приковывается внимание к словам диктатура, (ре-) приватизация, (ре-) национализация. Растущее внимание уделяется и государственной, патриотической символике: страна победившего социализма, антиимпериалистическая, антиамериканская, антинатовская риторика высшего руководства, Договор о Союзе России и Беларуси, призыв Ельцина покупать хорошие российские товары, русская, российская тематика и ностальгические литературные, драматургические и музыкальные передачи в СМИ и др.
Благополучный человек. Не обходится и без демонстрации мнимого или явного сравнительного благополучия: отсутствие безработицы, социальные гарантии в СССР или более высокий покупательский спрос и жизненный уровень в России по сравнению со странами СН Г.
Перспективный человек. Особая роль отводится пропаганде нового начала, коренного поворота в политике и экономике, связанного с решениями очередного съезда или пленума КПСС, перестройкой или ускорением реформ, олицетворяемых приходом к руководству новых фигур. Происходит перманентная эскалация популярных инициатив, обещаний, достижений и успехов на поприще соревнования социализма и капитализма, продвижения радикальных реформ, выплаты задолженности по пенсиям, заработной платы бюджетникам, госконтроля над монополистами, борьбы с коррупцией и преступностью и Др., которые вначале впечатляют, а потом зачастую разочаровывают. Как всегда, в таких случаях прибегают к преждевременным завышен
ным оценкам состояния дел в экономике, которые потом приходится под сурдинку замалчивать или корректировать. Активно поддерживается и общий мажорный настрой, вера в ближайшее лучшее будущее.
Угрожающий, дискредитирующий человек. Все это, естественно, сопровождается искусственно нагнетаемой имитацией тревог, опасностей, угроз, мрачных пророчеств, если не будут претворены в жизнь предлагаемые руководством решения. Становится и более изощренной и бесцеремонной испытанная тактика дискредитации политических противников (левых, правых уклонов) и политической оппозиции (коммунистов, националистов) наряду с перехватыванием их лозунгов.
Верноподданный человек. Всячески ограничивается критика деятельности высшего руководства. Как прежде генсеки, видные партийные руководители, так и прошлый и нынешний президент награждаются главным образом позитивными оценками на ТВ.
Бдительный, воинственный человек. Постоянно применяется прием сваливания вины на других: на происки империализма, на врагов народа, на оппозицию, на региональные и/или местные власти, на некомпетентных руководителей, на несознательных граждан. Применяется и испытанный метод мобилизации на основе конфронтации, когда элитам, политическим партиям и движениям предлагается присягнуть на верность партии, генсеку или реформам, президенту во избежание негативных санкций, начиная от навешивания ярлыка «диссидента» или «коммуниста», «левого» и кончая обвинением в нарушении законов и возбуждением уголовного дела. Используются также приемы шоковых демаршей, нагнетания напряженности и страстей как средство психологической демобилизации и деморализации несогласных с проводимым курсом.
Отвлекающий человек. Применяются разнообразные способы отвлечения граждан от насущных проблем или привлечения их внимания к тем или иным акциям: манипулирование статистикой, распространение выгодных или невыгодных слухов, использование эпитетов, приклеивание ярлыков, обвинение в просчетах, неудачах политических противников. Ту же роль выполняют громкие скандалы и разоблачения, сотрясающие российскую жизнь в последние годы.
Расслабляющий человек. Используется также тактика локальной релаксации, когда как только социальное напряжение зашкаливает на опасной точке, так тотчас производится «выхлоп пара» в виде наказания виновных и других мер, смягчающих, хотя бы на время, острое недовольство. В последнее время естественными средствами успокоения выступают алкоголь и свобода нравов.
Двойственный человек. Еще один способ манипулирования вытекает их переходного состояния России, представляющей собой своеобразную гибридную систему, комбинацию демократических и авторитарных структур, процессов и методов, предоставляющих властям широкое поле для маневра, позволяя, когда надо, обращаться к тем или иным из них.              ,

Власть как выгода. Вознаграждающий человек. «Вера без денег мертва» [56, с. 144]. Но к деньгам, благосостоянию, богатству как инструментам правления в российском обществе на протяжении длительного времени было предосудительное, негативное отношение, которое стало меняться в самое последнее время, что объясняется разными воззрениями политических элит на природу человека. В зависимости от понимания степени подвижности, изменчивости человеческой природы, подверженности ее внешним воздействиям в России в последние десятилетия практиковались, соперничали и сменяли друг друга различные модели вознаграждаемой власти.
Альтруистический человек. Большевистские стратеги, вслед за русскими радикалами, исходили из абсолютной веры в безграничное совершенствование человека, в возможность превращения «старого», «неистинного» человека в «нового», «истинного», в изменение «человека физически», в создание «свежего, ясного человечества, другой природы, другого сердца», в неотвратимость такого общественного устройства, когда будет «новая жизнь», «все новое», «и мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства», когда человек будет «счастливый и гордый» [20, с. 122; 54, с, 15].
Согласно их проекту, следовало идти не в фарватере рыночной демократии — развивать и поощрять эгоистические, эгоцентрические мотивы человека, стремление к материальному успеху, а, напротив, избрать собственный путь — всячески вытеснять личный интерес и личную пользу, замещать бескорыстными, альтруистическими побуждениями по мере продвижения общества от капитализма к коммунизму. Постепенно это ведет к тому, что люди учатся работать на общество и в конечном счете будут добровольно трудиться по способностям; высчитывать, «не получить бы меньше платы, чем другой, — этот узкий горизонт будет тогда перейден»; ведущим мотивом человеческого поведения станет «привычка» к соблюдению элементарных правил общежития «без подчинения», «без принуждения», «без всякого насилия надлюдьми вообще» [37, с. 83,89,91,95,96,102]. В таком обществе «все обязанности станут ненужными из-за избытка благ, а право — из-за триумфа любви» [2, с. 46].
Элиминирование заинтересованной мотивации объяснялось тем, что при таком понимании нормальные материальные интересы назывались корыстными, эгоистическими, стремление к высоким доходам — Жаждой наживы, обогащения, желание быть хозяином средств, предметов и продуктов своего труда — тягой к частной собственности и частному предпринимательству с их неизбежными «пороками» и «самыми гнусными средствами»: рвачеством, алчностью, грязной скаредностью, вульгарной жадностью, корыстным стремлением к грабежу общего достояния, коварством, насилием, изменой [45, с. 165, 176]. Это объясняет «ужас и стыд», жестокую несправедливость капитализма, его «грехопадение по сравнению с высоким нравственным уровнем старого родового общества» [45, с. 99]. В этом кроется и нравственная Потребность в коммунистической системе ценностей как окончатель
ной и совершенной модели жизненного устройства, исключающей «уважение» к «священной частной собственности» [38, с. 147}, «диктатуру денег» и «стяжательство как благо» [69, р. 134].
Однако с обывательских позиций стяжательство, жадность и т. п. — это «дурные чувства», но с философских — дурными или хорошими могут быть только мотивы поступков, причем сознательные и свободно выбранные, а эмоции могут быть только «приятными» или «неприятными», и то в зависимости оттого, какие поступки они порождают Поступки же могут быть и бывают самые различные, в том числе объективно полезные для людей. Скажем, тщеславие заставляет артиста добиваться одобрения аудитории и тем совершенствовать свой талант. Жадность ведет к накоплению материальных ценностей и т. д. Все эти чувства — модусы пассионарности, свойственной почти всем людям, но в чрезвычайно разных дозах. Она может проявляться в самых различных чертах характера, с равной легкостью порождая подвиги и преступления, созидание, благой зло [16, с. 318—319].
Проблема, следовательно, не в том, чтобы уничтожить частную собственность и присущий ей дух наживы и алчности, которые неискоренимы в человеке, каким бы каленым железом их ни выжигали, что не раз бывало в истории, а в том, чтобы поставить их на службу всем и каждому, тем более что «стремление к предпринимательству», «стремление к наживе, к денежной выгоде, к наибольшей денежной выгоде» свойственно «all sorts and conditions of men всех эпох и стран мира, повсюду, где для этого существовала или существует какая-либо объективная возможность». Эту миссию взял на себя и выполнил капитализм, который по своему типу выступал как авантюристический, спекулятивно-торговый, ориентированный на войну, политику и управление, а сейчас выступает как рациональная структура права и управления, которая «обуздывает», вводит в законные рамки, ставит под общественный контроль иррациональные побуждения к наживе, прибыли, выгоде (М. Вебер).
Российские коммунисты не учли подобную эволюцию капитализма, не приняли во внимание отмеченную уже Энгельсом закономерность, согласно которой сама логика капиталистического производства и извлечения прибыли диктует необходимость гуманизации социальноэкономической жизни в виде неких «уступок справедливости и человеколюбию», допуска «известного уровня коммерческой честности», каких-то «норм морали» в промышленности и др. [44, с. 486—488].
Упор на ценности как главные мотивы экономической деятельности, стремление покончить с «низкой алчностью», «корыстными интересами», «грязной прибылью», которые были «движущей силой цивилизации с ее первого до сегодняшнего дня» [45, с. 176], вытесняли «материальные побуждения», которые наряду с другими формами заинтересованной мотивации не только не умаляют, но во многих отношениях даже подкрепляют и стимулируют ценностную мотивацию [30, с. 105—108]. Ставка на альтруизм, подавление индивидуалистических, эгоистических стимулов, сужение и искажение мотивационной
системы человека лишали его сильнейшего стимула к труду, подорвали его энергию и воспрепятствовали эффективной экономической деятельности. Новая экономическая политика (нэп) в России явилась одновременно первым следствием и свидетельством несостоятельности беспрецедентной претензии большевиков на фундаментальную переделку человека. Нэп оказалась временной попыткой разрешить противоречие между утопическим и реалистическим взглядом на человеческую природу.
Стратегическая установка на «новое» представление о человеке, на «новую» структуру мотивации людей, прежде всего на идеалы, общественные настроения тактически отступила перед необходимостью преодолеть острый экономический кризис и сохранить власть большевиков. Снова была частично восстановлена естественная шкала мотивации людей, запущены эффективные стимулы эгоизма, личной выгоды и личной инициативы. В.И. Ленин вынужден был признать, что расчет на «волну энтузиазма», «народного энтузиазма, рожденного великой революцией», как средство решения «великих экономических задач» оказался ошибкой, а потому призвал своих соратников «не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма», «на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете» осуществлять переход к социализму [38, с. 151].
Деформированная мотивационная система, не успев еще укорениться в первые годы Советской власти, подобно сжатой пружине, испытывала столь сильное стремление восстановить свое исходное состояние, что первоначальный замысел, допускающий ограниченные рыночные отношения, скоро потерял силу. Под давлением закона возвышения потребностей («динамика Будценброков») и неискоренимых «денежных», «коммерческих», «частнособственнических», «частнопредпринимательских» стимулов он перерос в систему политических и экономических мероприятий, способствовавших тому, что в советской России снова возобновились нормальные рыночные отношения, сложилась одна из первых в современном мире смешанная экономическая система, сочетающая частный интерес и государственное регулирование, обеспечившая быстрый экономический подъем и приведшая к тому, что советские рабочие и крестьяне в последние года нэпа «жили лучше, чем при старом режиме» и «чем в последующие годы» [29, с. 167-168,335].
Однако этим не ограничивалось игнорирование мотивационной природы человека. Последующее тотальное огосударствление экономики, явившееся результатом недоверия к самостоятельной, состязательной и продуктивной деятельности человека, его внутреннему самоконтролю, возможности самому решать свои собственные проблемы, вытеснило личную инициативу, личную заинтересованность в свободном, активном и эффективном труде, привело к безынициативному, рутинному и неэффективному труду с естественным для него ограничением, а затем и снижением потребностей («динамика Рахметова»). В итоге произошло свертывание мотивационной структуры:
резкое ослаблен ие материального вознаграждения, снижение уровня жизни и игнорирование насущных нужд масс компенсировалось политикой «взимания дани», «выбивания поборов с населения», критикой потребительской идеологии, пропагандой «разумных» потребностей, ригористической морали, бескорыстия, служения высоким идеалам. В результате страх за свою жизнь трансформировался, с одной стороны, в неподдельный энтузиазм, бешеный прилив энергии, экстаз, трудовой порыв, героизм созидания, веру в правоту избранного пути и образа жизни, в любовь к первому социалистическому государству, прогрессивным силам, ко всему передовому человечеству, с другой — в ксенофобию, в чувство внешней угрозы.
«Эгоистический» человек. Такие чувства и настроения в течение многих лет сохраняли свою силу и стимулировали трудовую энергию, пока человек проникался идеалами альтруизма, самопожертвования и рассматривал их как единственно нормальные и справедливые. Однако игнорирование законов человеческой мотивации не могло не привести по мере роста открытости страны и признания неблагополучия россиян по сравнению с гражданами развитых стран к разложению альтруистического сознания. Индивидуализм начинает доминировать в человеческой натуре, ишет выход для своего проявления, альтруизм начинает трещать по швам под воздействием различных форм нарождающегося адаптивного индивидуализма: эскапистского (массовые частные профессиональные, бытовые, семейные и т. п. интересы и способы деятельности); девиантного (пьянство, тунеядство); криминального (спекулянты, воротилы и деятели теневой экономики); протестного (диссиденты, эмигранты); карьерного (продвижение по лестнице постов и привилегий). Все это — формы восстания, возрождения человека после десятилетий его расчеловечевания, которые показали, что эгоизм, частная инициатива, стремление к личной выгоде, личному успеху столь глубоко коренятся в человеческой природе, что всякая попытка устранить в экономике частную прибыль, конкуренцию ведет к экономической деградации или экономическому коллапсу. Противоестественными оказались гигантские усилия добиться приоритета альтруизма над эгоизмом и эгоцентризмом, снизить, сдержать жизненные притязания людей. Закономерный результат этого — стихийный, теневой, примитивный капитализм, который пробивался и существовал под толщей командной, государственной экономики. Особенность человеческой природы такова, что эгоизм превышает альтруизм. Как бы ни менялись люди, но сегодня они обладают тем же соотношением эгоизма и альтруизма, которое было во время кроманьонцев [48]. Растущее благосостояние и изобилие в странах с рыночной экономикой объясняется не альтруизмом, способностью терпеть, переносить лишения, жертвовать всем ради общего блага, а правом человека стремиться к собственному благу, преследовать личные интересы и создавать собственные состояния. «Капитализм на основе альтруистической морали обречен изначально» [57, с. 40-41].              .              .              .              .

Эгоцентрический человек. Либеральные реформы стали воссоздавать российского человека, возвращать ему «нормальный» вид, восстанавливать его искаженную мотивацию. По мере легализации капитализма теневой его вариант дал быстрые всходы, способствуя развитию делового, экономического потенциала будущих новых, а также части средних и даже старых русских. Радикальные преобразования дали небывалый простор и стимул прежде всего для крайне эгоистических и эгоцентрических устремлений в интересах интенсивного обретения, развития и экспансии капитала. Сработал «хватательный рефлекс», когда в погоне за прибылью, за немыслимым и враз могущим свалиться богатством на фоне самого полного игнорирования народных нужд личный эгоизм, личная бесцеремонность и дерзость новых русских превзошли всякий предел.
Это вызвало резкий перекос в структуре приоритетов экономики, система мотивации которой стала такова, что самые сильные, самые агрессивные олигархи, финансово-промышленные группы, балансируя на грани закона, всячески потворствуют государственному протекционизму и монопольному рынку, что способствует их беспринципному обогащению, ихсуперкорыстным, антиобщественным устремлениям. За короткий срок новые русские проскочили, оставляя в себе след, «авантюрную», «торговую», «военную» стадии капитализма, застряв в фазе не столько официальной, сколько «подковерной», «теневой» «смычки» с властями предержащими, сулящей им огромные выгоды, так и не приблизившись к современному легальному капитализму. Отсутствие строгого правового режима, свободного рынка, конкуренции дало самым преуспевшим и обогатившимся предпринимателям особые преимущества, раскрепостило их эгоистическую, эгоцентрическую энергию, не сдерживаемую аналогичной энергией других участников рыночного процесса. Поощряемая «притворными», «теневыми» сделками, «выгодным» законодательством неуемная энергия новых русских в той мере была обращена на реформы, в какой это вело к беспрецедентному усилению ее богатства и власти, что обернулось в конце концов самым глубоким в новейшее время финансовым, экономическим кризисом и беспрецедентным социальным неравенством.
«Неэгоистический» человек. В итоге возникает потребность выстроить систему «народного индивидуализма» [49, с. 40], альтернативную «индивидуализму, ориентированному на силу и самостоятельность» [43, с. 253], увязывающую воедино состязательную природу человека, эффективную экономику и социальную справедливость. В нынешних условиях л ишь новые и частично средние русские выступают сторонниками рыночной экономики по убеждению. Основная масса средних и некоторая часть старых русских становится рыночниками, извлекая выгоду, почувствовав вкус к зарабатыванию денег в Реформируемой экономике, в том числе теневой. Остальные оказываются рыночниками по принуждению, поставленные в условия жить и Действовать по рыночным правилам. Эффективной моделью согласования и урегулирования этих мотивов выступает коммунитаризм как
некое «объединение лучшего из коллективистских и индивидуалистических ценностей», как нечто «среднее между индивидуализмом Запада и коллективизмом Востока; между зашитой индивидуальных прав и общественным благополучием; между свободой и братством; между я-мышлением и мы-мышлением» [43, с. 254—255]. Коммуни- тарные процессы сегодня наблюдаются в Великобритании, Канаде, США, Германии как «некоторое ущемление личных прав ради общего блага», как «попытка поощрять некоторые личные свободы и в то же время ограничивать другие, которые без должного контроля могли бы причинить ущерб благополучию общества» [43, с. 255]. Коммунитар- ная система предполагает совместимость морали и коммерции, экономических и этических реалий. Прибыль в ней признается естественной и необходимой, если она соотносится с социальной справедливостью или с пользой для общества. В коммунитарной культуре удается сочетать конкуренцию за выгоды и преимущества с широко разделяемыми моральными ценностями, поскольку подразумевается, что «рынок работает лучше, если неиндивидуалистические ценности доверия и долга дополняют безличный вердикт цены» [68, р. 133, 134, 137]. В социально-рыночной или корпоративной экономике комму- нитаризм проявляется в роли государства, которое согласовывает и гармонизирует различные эгоизмы, участвует в поддержании благосостояния тех, кто может оказаться жертвой рыночной конкуренции не по свое вине. Испытывая напряженность между индивидуализмом и коллективизмом, коммунитарная система, открывая простор или, по меньшей мере, не препятствуя индивидуалистическим, эгоистическим и эгоцентрическим устремлениям новых русских, не отпускает их столь широко и бесконтрольно, чтобы они причиняли вред индивидуальному или групповому эгоизму новых и коллективному альтруизму старых русских. Это позволяет россиянам реализовать в той или иной мере свое стремление к выгоде, к собственному успеху, реагировать на меняющуюся конъюнктуру и адаптироваться к ней, налаживая в ходе соперничества и сотрудничества друг с другом стабильную и благополучную жизнь.
Завистливый человек. Как бы ни был настроен человек — альтруистически, эгоистически, эгоцентрически, неэгоистически, его зачастую одолевает чувство зависти, вызванное благополучием, успехом другого. Для одних зависть постыдна, «завидущие глаза не знают стыда», зависть даже опасна для здоровья и самочувствия человека: «железо ржа разъедает, а завистливый от зависти погибает». Зависть — удел эгоистов, ревниво осаждающих тех, кто в жизни ставит цели и добивается своего. Считается, что «завистливый человек несчастлив
и,              как правило, не любит даже самого себя», «завистники болеют тяжелее и чаще», а потому надо «бороться с завистниками». Такие обычно либо подавляют, либо скрывают в себе чувство зависти, заявляя: «завидовать не в моих правилах», «я никому не завидую».
Для других зависть — нормальное чувство, свойственное любому человеку с негативным и/или позитивным отношением к жизни —
альтруистам, доверяющим людям, желающим помогать им, конкурировать с ними в деле создания лучших условий жизни для себя и других. Они вовсе не скрывают того, что другие живут лучше и достойнее их. И сами не прочь поменяться с ними местами: «лучше жить в зависти, чем в жалости», «лучше быть у других в зависти, нежели самому в кручине». В любом случае, нравится кому-то зависть или не нравится, но она относится к самым сильным человеческим страстям, имеет глубокие корни в человеческой природе, выступает, после инстинкта самосохранения, самым сильным, живым, настоятельным и эффективным из собственно политических и экономических мотивов [9, с. 139-140]. Люди естественно сравнивают друг друга на шкале общепринятых достоинств и преимуществ и испытывают зависть к своим более удачливым соперникам, испытывают неодолимое желание обойти их, добиться преимущества и превосходства. В основе зависти «корысть, а корысть от зависти».
Критерием завистнического сравнения выступает общепринятый закон благопристойности, потребность в «добром имени», в почете, в самоуважении, в необходимости соблюдать «нормы достоинства», «нормы почтенности». Сам же идеал благопристойности и его разновидности восходят к ценностям и предпочтениям, разделяемым самыми богатыми и властными кругами общества, которые представляют собой пример для подражания другим слоям, определяют в самом общем виде, какой образ жизни будет приниматься гражданами как благопристойный или престижный, заслуживающий уважения, демонстрируют наличном опыте, какова наилучшая, идеальная форма существования и благоденствия в обществе [9, с. 135, 166].
Всем своим образом жизни, внешним видом и поведением элитные слои олицетворяют пирамиду успеха, благополучия и почета, распространяя влияние своих ценностей и представлений сверху вниз на все общество до всех слоев, вызывая ревность «сторонней публики», стремление к соперничеству и продвижению наверх. Непосредственным объектом зависти и желания проникнуть к элите, а потом, возможно, превзойти в той или иной деловой или творческой сфере выступают те, кто находится в ближайшем социальном слое, кого привыкли считать «людьми одного ранга», а не те, кто пребывает ниже или значительно выше. Неотъемлемое стремление потеснить и обойти представителей соседних, а не отдаленных слоев объясняется тем, что «нормы благопристойности, вызывающие соперничество, практически на каждом уровне устанавливаются теми, кто занимает следующую ступень почтенности», в силу чего «каждый класс испытывает зависть и тянется к классу, стоящему на социальной лестнице ступенью выше, при этом редко сравнивает себя с теми, кто находится ниже или значительно опережает его» [9, с. 120, 135].
Зависть коренится в неистребимой спирали довольства —¦ недовольства людьми, своим положением. Как бы ни улучшались жизненные условия человека сравнительно с прежними, они между тем не Удовлетворяют его, вызывая недовольство, выступающее стимулом
развития человека [35, с. 37, 44]. Сказывается глубинная психологическая закономерность, коренящаяся в природе человека, когда в момент приобретения тех или иных благ человек, возможно, чувствует себя лучше и счастливее, чем раньше, но как только его потребности удовлетворены, сразу же возникают новые. Сколько бы ни говорили, что «всех сластей не переешь, всего добра не переносишь», но «сытых глаз на свете нет», «чем больше есть, тем больше надо». Присущее человеку желание не просто жить хорошо, а жить, как другие, лучше других, жить так, как живет основная масса граждан в самых благосостоятельных странах, стимулирует возвышение и превышение его потребностей над потребностями других. Сравнительное благополучие, как бы оно ни складывалось для человека, постоянно держит его в напряжении, поскольку чего бы человек ни добился, это всегда лишь ничтожная часть того, чего жаждет его честолюбие, к тому же, по мнению JT. фон Мизес, самоуверенности и моральной успокоенности человека мешает то, что перед его взором постоянно находятся те, кто проявил больше изобретательности и способностей, от этого он остро ощущает свое поражение и неполноценность.
Деньги, богатство, собственность — общепризнанное свидетельство способностей, основа общепринятого закона благопристойности, Обладание ими наделяет человека почетом, становится основой его уважения и самоуважения, выделяет его среди других и делает объектом зависти. В рыночной «стяжательской, денежной культуре», когда «властелин — деньги», потребительские, стоимостные критерии выдвигают на первый план самооценки и оценки достоинств и способностей человека, в конечном счете его «денежную силу», «денежный успех», «денежную репутацию», «престижный денежный уровень» [9, с. 76, 78, 120 и др.].
Неотступно преследующая, порой терзающая человека удовлетворенность — неудовлетворенность своим денежным уровнем на фоне других ведет к тому, что во всяком обществе «индивиду ради его собственного душевного покоя нужно владеть такой же долей материальных ценностей, как и те, в один класс с которыми он по обыкновению себя помешает; и крайнее удовольствие — обладать несколько большим, чем те. Но коль скоро человек делает новые приобретения и достигаемый в результате этого новый уровень благосостояния становится для него привычным, достигнутый уровень уже не доставляет того удовольствия, которое доставлял прежний. Во всяком случае, наблюдается общая тенденция к превращению существующего денежного уровня в отправной момент для нового увеличения богатства, а это, в свою очередь, выдвигает новый уровень достатка и новую расстановку сил между благосостоянием своих соседей и своим собственным. В том, что касается данного вопроса, цель, преследуемая накоплением, состоит в том, чтобы возвыситься над другими, приобрести большую денежную силу. Пока для нормального, среднего индивида результат сравнения оказывается явно неблагополучным, он будет жить в постоянной неудовлетворенности своим настоящим уделом;

когда же он достигнет уровня, который можно назвать престижной денежной нормой данного общества или данного слоя общества, его постоянная неудовлетворенность уступит место беспокойному, напряженному стремлению вырваться вперед и все более увеличивать разрыв между своим денежным состоянием и той средней престижной нормой. Индивид никогда не будет настолько удовлетворен результатами своего зависти ичес ко го сопоставления, чтобы в борьбе за денежную престижность не иметь охоты поставить себя еще выше по отношению к своим соперникам» [9, с. 79—80].
Гуманитарная эволюция, проделанная человечеством, возвышение «внематериальных ценностей» не отменяют того, что в системе мотивации человека деньги могут играть практически «какую угодно роль» [46, с. 235]: «После бога — деньги первые», «Без денег, что без рук». Богатство не только не утратило своего значения как престижное свидетельство силы владельца, но продолжает выступать наряду с собственностью в качестве основы уважения и почета. Ныне в большей мере, чем прежде, «для того, чтобы занять сколько-нибудь почетное положение положение в обществе, обладание некоторой собственностью просто необходимо.

Чтобы сохранить свое доброе имя, каждый человек теперь обязательно должен и приобретать собственность. Став, таким образом, общепринятым признаком способностей, накопленные материальные ценности вскоре приобретают характер независимой и определенной основы уважения. Обладание материальными ценностями, добытыми своими собственными агрессивными усилиями или же пассивным образом или путем унаследования от других, является общепринятой основой почета. Обладание богатством, которое сначала ценилось просто как свидетельство проявленных способностей, само по себе становится в представлении людей похвальным делом. Само богатство по сути своей теперь почетно, ибо оно наделяет почетом своего обладателя» [9, с. 74, 77, 78].
Зависть, ревностная озабоченность своей репутацией и своим именем стимулируют скорее не естественные, а искусственные, престижные, не обусловленные человеческой природой, потребности, формы и способы их удовлетворения, свидетельством чего выступает демонстративное, неумеренное, чрезмерное, расточительное производство и потребление. В любом товаре важное значение приобретает не функциональная утилитарность, удовлетворяющая «первичные» потребности, а дополнительная утилитарность, приносящая потребителю товара почет, уважение, признание. Привычка искать в товарах избыточной дороговизны и требовать, чтобы во всех товарах была видна какая-то дополнительная, выгодная для завистнического сравнения утилитарность, приводит к изменению в критериях, по которым выводится общая оценка полезности товаров. В оценке товаров потребителем то, что доставляет почет, и то, что является грубо функциональным, не существует отдельно друг от друга, оба эти компонента составляют неразрывную в своей совокупности полезность товаров. При таком критерии ни один предмет не выдержит испытания на полезность, если
будет обладать только достаточными физическими свойствами. Чтобы он являл собой завершенность и был вполне приемлем для потребителя, в нем должен быть виден и доставляющий почет элемент» [9, с. 175].
За исключением, пожалуй, базовых первичных потребностей (питание, алкоголь, курение, гигиена, одежда и др.), рассматриваемых и удерживаемых в последнее время и «богатыми» и «бедными» в основном в разумных пределах, представления об остальных первичных (жилище, транспорт и др.), а тем более вторичных (смысл жизни, счастье, благополучие, карьера и др.) потребностях оцениваются людьми главным образом не с позиции их насущных нужд, а с позиции престижа; критериев и условностей того круга лиц, с которыми они ассоциируют себя и которые позволяют им добиться признания, удовлетворить чувство собственной значимости, выделиться среди других, обратить внимание на себя, обеспечить возможности для своего дальнейшего роста и самоутверждения. Исторически возникали и сменяли друг друга явления и символы, основная «полезность» которых была в том, чтобы свидетельствовать об исключительности и избранности тех или иных лиц и слоев и вызывать восхищение, зависть и соперничество со стороны других лиц и групп влияния и почета. Примерами завистнического соперничества, превосходящего какие-либо естественные потребности, выступали демонстративная, подставная праздность, бросающаяся в глаза роскошь, показные атрибуты богатства, власти и влияния, вычурная мода, экстравагантный внешний вид, потребление напоказ, жизнь напоказ и др. Зачастую демонстративно расточительные расходы «престижа ради», приносящие моральное удовлетворение, могут быть более привлекательными, чем многие из тех расходов, которыми покрывают «низшие» потребности в материальном благосостоянии или в средствах к поддержанию требуемого уровня жизни [9, с. 134].
Демонстративное потребление вызывает стремление к неограниченному увеличению благосостояния, богатства, поскольку «если бы, как иногда полагают, стимулом к накоплению была нужда в средствах существования или в материальных благах, тогда совокупные экономические потребности общества понятным образом могли быть удовлетворены при каком-то уровне развития производительной эффективности, но, поскольку борьба по сути является погоней за престижностью на основании завистнического сопоставления, никакое приближение к определенному уровню потребления невозможно» [9, с. 80], Вот почему коммунистическая идея, которая, согласно бытовой интерпретации, предполагает, что человек будет работать на любимой работе и нисколько не думать о зарплате, потому что благ будет столько, что удовлетворить свои «нормальные» потребности человек сможет без оплаты. Не говоря уже о том, что на всех любимой работы не хватит, в «денежной культуре» человек не может не думать о зарплате, поскольку наряду с «нормальными» потребностями его одновременно будут одолевать на почве завистнического сравнения самые невероятные потребности престижного, искусственного происхожде
ния, расходы на которые становятся более важными, чем расходы на первые. К тому же они становятся зачастую даже обременительными в физическом и психологическом смысле.
Тяга к соперничеству, к превосходству над другими оказывается психологической основой экономического неравенства людей, поскольку не позволяет удовлетворить стремление к денежному успеху, к богатству как отдельных людей, так и общества в целом. В условиях денежного соперничества «жажду богатства в силу ее природы почти невозможно утолить в каждом отдельном случае, а об удовлетворении общего стремления к богатству большинства, очевидно, не может быть и речи. Как бы всеохватывающе, поровну или “справедливо” ни распределялся прирост общественного благосостояния, он нисколько не приблизит насыщение той потребности, почвой для которой является стремление каждого превзойти всякого другого в накоплении материальных ценностей» [9, с. 80].
Завистническое сопоставление и соперничество, напрягая и перенапрягая энергию людей в потреблении товаров и услуг, выступает движущей силой экономического роста и повышения жизненного уровня населения. Руководствуясь показными, престижными побуждениями, большинство склонно недооценивать то, что они имеют и могут достичь, и стремятся добиться того, что лежит за пределами их возможностей. Бессмысленно сетовать по поводу ненасытности человека в приобретении все большего количества благ. Именно это стремление стимулирует человека к экономическому совершенствованию. Едва ли можно считать достоинством удовлетворенность человека тем, чем он обладает, либо чего он может легко добиться, или отказ от всяких попыток улучшить свое материальное положение. Такое поведение свойственно скорее животному, но не разумному человеческому существу. Отличительная черта человека состоит в том, что он никогда не прекращает попыток повысить свое благосостояние целенаправленной деятельностью.
Сквозь денежную, стоимостную призму рассматриваются и оцениваются все сколько-нибудь значимые потребности и продукты человеческой деятельности, включая культурные и эстетические. На вопрос, как «идеализм» (любовь, достоинство, уважение, честь, благодарность, истина, красота, справедливость, совершенство, порядок, законность) соотносится с «материализмом», «реализмом» (деньги, богатство, собственность), в денежной цивилизации ответ, к сожалению, очевиден: «материализм» доминирует над «идеализмом» [46, с. 217, 230].
Деньги зачастую выступают стимулом активности и творчества. На опыте своих предшественников и коллег и собственном опыте некоторые писатели признают, какую колоссальную подпитку творчеству дают деньги. Пишется легко, когда знаешь, что получишь хороший гонорар. И это не жадность, не желание обогатиться, а чувство радости, защищенности, понимание того; что твой труд будет оценен и материально. Денежное соперничество оказывает влияние и на ценности культуры, красоты, приучает людей рассматривать их не только
и не столько с эстетической, сколько с престижной, потребительской, экономической стороны. Наряду с эстетическим наслаждением от произведений искусства мы начинаем получать наслаждение, связанное с обладанием дорогой собственностью, льстящей нашим чувствам денежного тщеславия и денежного превосходства. Оказывается, чувство красоты дополняется «чувством экономической красоты», а эстетические каноны красоты — «денежными канонами красоты», «вкусом к дорогостоимости». В рыночной культуре деньги, дороговизна так или иначе подчиняют себе красоту, в силу чего эстетические предпочтения тех или иных социальных слоев определяются в той или иной мере их денежной репутацией, а полезность предметов находится в прямой зависимости от их признанной дорогостоимости. Мы начинаем получать то, что дорого, модно, почетно. Красота, не связанная с дороговизной и престижностью, как правило, не признается. Отсюда всякий «ценный предмет должен сообразовываться и с требованием красоты, и с требованием дороговизны».
Условием эффективного «денежного соперничества» является дефицит морали и совести. Всеобщая погоня за богатством ведет к общему понижению нравственности [35, с. 39]. Необходимость в процессе завистнического противоборства оттеснять своих конкурентов заставляет применять любые средства, запрещенные приемы, поступаться своей совестью и порядочностью. Потребность в благополучном, лишенном каких-либо затруднений, комфортном бытии и страх оказаться в числе не преуспевших в жизни, нуждающихся и страдающих из-за этого побуждает, одобряет и поощряет желание превзойти других и одновременно изменяет, умаляет и скрывает в собственных глазах всю неблаговидность добиваться этого зачастую в обход и за счет других, потерпевших неудачу в конкурентной борьбе, испытывающих разочарование и горечь из-за несбывшихся надежд, неудовлетворенных желаний.
Следствием эффективного завистнического соперничества выступает настоятельная необходимость в самоуспокоении, оправдании своего, превосходящего других материального и социального статуса. Богатые и обеспеченные оправдывают свое привилегированное положение своей инициативностью, деловитостью и предприимчивостью, защищаются от укоров совести по поводу существующей необеспеченности и бедности зачастую не сочувствием и состраданием, а пренебрежением или презрением к «неудачникам», не сумевшим «сделать самих себя». Срабатывает и защитный механизм привыкания, когда сначала бедность, нищета вызывают ужас, шок, но спустя некоторое время человек обнаруживает, что у него «на глазах образовалась как бы пленка», он «перестает реагировать на нищету», что испытал на себе Дж. Г. Гэлбрейт, будучи послом в Индии. Сказывается и психотерапевтический эффект «усталости от сочувствия» и «сенсорной перегрузки» от столкновения с неудачниками, не преуспевшими в жизни, когда неприятные образы вытесняются из сознания, оттесняются, заменяются нейтральными или приятными. Точно так же по проше
ствии времени первоначальный энтузиазм сострадания может стихать или исчезать.
Избавлением от угрызений совести и осуждения окружающих служит удаленность привилегированных слоев от обделенных жизнью, проживание их в богатых пригородах, работа в комфортабельных зданиях и офисах в престижных районах. Некоторым свойственно находить в своем положении некоторые положительные или самоценные стороны.
«Завистническое сопоставление» — мотив проявления энергичных, инициативных, творческих людей в рыночной и сдерживания их активности в командной экономике. В первом случае зависть стимулирует честолюбие, соперничество, находя им конструктивный выход: «трудись — и преуспеешь», «соревнуйся — и прославишься». Упорный, интенсивный труд выступает как путь к преуспеянию, а состязательность — как способ самоутверждения. Люди активные, творческие, способные лучше видеть и планировать будущее, опережать других в профессиональной деятельности, выигрывают сами и одновременно подтягивают все остальное общество до уровня своих достижений, поднимаясь выше и выше [57, с. 34—36].
Во втором случае — завистническое сопоставление перерастает в «завистническое озлобление», в скрытую или явную неприязнь и ненависть к способным, инициативным и удачливым людям.
Но внутренняя сила человеческой природы такова, что инертные, иждивенчески настроенные люди неспособны остановить тех, кто их превосходит, стремится наверх, за славой, успехом, лучшей долей в жизни, не только не скрывая, но, напротив, с гордостью демонстрируя свои честолюбивые намерения на пользу России.
Чем скорее граждане ощутят сдвиг к лучшему от своей собственной и/или совместной деятельности, чем чаше они сами будут намечать и проводить в жизнь свои профессиональные и жизненные планы, тем быстрее зависть будет превращаться из тормоза в двигатель прогресса, из фактора взаимного раздражения и осуждения в фактор естественного сравнения своих и чужих достоинств и достижений, вызывая конкурентное и побудительное начало в человеке.
Власть как угроза. Принуждающий человек. В России сохраняется представление о том, что сильная власть опирается не на доверие, не на нравственную привлекательность политики, способной защитить граждан и поддержать их нормальную жизнедеятельность, а на принуждение, на силу. Все еще остается какая-то слепая вера во всесилие силы. Как только возникает кризис, острый конфликт, так власти склоняются к принуждению, насилию. Порой оно достигает ужасающих масштабов, как, например, в Чечне. В последнее время элита не только не изживает принудительную ментальность, но даже реанимирует ее. Если заглянуть в суть, то нынешняя административная реформа есть не что иное, как ужесточение контроля сверху, усиление принуждения, установление «управляемой демократии», а на самом
деле — авторитарного порядка. Согласно этой логике, намечается и совершается косвенное принуждение — сужение поля публичной информации посредством ограничения или откровенного давления над СМИ, сведения к минимуму диалога власти и общества, когда сначала следуют указы, а потом контакты, переговоры, как это было, например, с взбудораженными кинодеятелями, верхушечная, кулуарная политика, не обращающая особого внимания на явные или скрытые признаки недовольства и протеста.
Мягкий — жестокий — твердый чеаовек. Российская история свидетельствует, что за масштабами и силой принуждения стоят не только политические и экономические причины, но и человеческие типы политиков. Психологической предпосылкой свержения самодержавия и утверждения «реального социализма» «была смена более мягкого типа более жестким типом: идеалиста 1840-х годов — мыслящим реалистом 1860-х годов, народника — марксистом, меньшевика — большевиком, болыиевика-революционера — большевиком-строите- лем» [6, с. 323—324]. Предельная эскалация тоталитаризма вызвала обратную динамику, смену жесткого типа более мягким: большевика- строителя (Сталин — «великий перелом») — коммунистом-ревизио- нистом (Хрущев — «оттепель»), коммуниста оппортуниста — комму- нистом-гедонистом (Брежнев — «застой»), коммуниста-гедониста — коммунистом-реформатором (Горбачев — перестройка). Крайнее ослабление и разложение «перестроечного» режима вновь дало обратный ход: мягкого коммуниста-реформатора сменил жесткий, даже супержесткий Ельцин (шоковая терапия, радикальная принудительная, насильственная трансформация общества), которого позже подпирал мягкий социал-реформатор (осмотрительный, рассудительный Примаков) и, наконец, сменил твердый реформатор-патриот (решительный, целеустремленный Путин).
Динамика человеческих типов политиков свидетельствует, что «великие переломы» в российской истории, сопровождаемые радикальной сменой вектора развития — от капитализма к социализму и, наоборот, от социализма к капитализму, — совершают жестокие, супержесткие лидеры — Ленин (1917, 1921 г.), Сталин (1929 г.), Ельцин (1992 г.).
Принципиальное различие между жестоким, жестким и твердым, мягким типами политика заключается в том, что первые, по выражению М. Вебера, обладают «склонностью к господству и принуждению», тогда как вторые стараются опираться на поддержку и сотрудничество, сужая принуждение. Однако если Ленин и Сталин были диктаторами в буквальном смысле, то Ельцин, по типологии того же М. Вебера, «цезаристско-плебисцитарный элемент политики: диктатор на поле избирательной битвы», «плебисцитарный диктатор». Ельцин — первый российский политик, пришедший к вершине власти путем сравнительно честных, свободных и конкурентных выборов, которые он впоследствии превратил в управляемые выборы и руководил страной как типичный российский правитель с поправкой на конец XX в.

Воля к власти генетически присуща всем политикам, стимулируя их активность, необходимую для принятия ответственных или судьбоносных государственных решений [16, с. 319]. Однако Ленин и Сталин отличались «маниакальной жаждой власти» [1, с. 114]. Под стать им Ельцин, для которого власть — болезненная, всепоглощающая страсть, пронизывает его плоть и кровь, его первая, а не вторая натура, смысл и главная ценность его жизни [28, с. 338]. Где вопрос касается власти, там он проявлял неуемную активность, напористость и эффективность в достижении поставленной цели. Неодолимое желание любой ценой переизбраться на второй срок породило чудеса упорства, энергии и самоотверженности Ельцина во время избирательной кампании 1996 г. С другой стороны, те, кто игноровали или тем более покушались на его властные прерогативы, испытали на себе всю мошь его нетерпения, своеволия, мстительности.
Все российские политики так или иначе преисполнены веры в свою миссию и право проводить свой «единственно» правильный и в наибольшей мере отвечающий высшим интересам страны политический курс. Однако Ленин, Сталин и Ельцин из тех в российской политической культуре, кто претендует на исключительное всезнание, у кого полностью отсутствует самокритичность, признание (подлинное, а не притворное) собственных ошибок, кто относится к другому человеку не как к человеку, а как представителю «своих» или «чужих» политических взглядов, кто поиск компромиссов рассматривает как проявление слабости, а не силы и здравомыслия.
Если мораль мягких и твердых политиков по эту сторону, то мораль жестких Ленина, Сталина и Ельцина в разной степени — по ту сторону добра и зла. Их жизненное кредо: цель оправдывает средства. Свойственный русским «бес лжи», «бес бесчестья», «бес подмены» — их внутренняя суть. Сталин, когда надо, «делал трагически скорбное лицо, говорил лживые речи» [ 1, с. 88]. Ельцин также не гнушался «полезным лицемерием», откровенным, вульгарным обманом. В кризисные моменты или в ходе избирательных кампаний он прибегал к модификации лжи — заведомо невыполнимым обещаниям, от которых впоследствии легко отказывался. Зачастую он демонстрировал показную, а не подлинную боль за невыносимые условия жизни и страдания людей. У него отсутствует подлинное, а не притворное ощущение своей вины и своего стыда. «Гавелу стыдно, а Валенсе или Ельцину — нет» (И. Бродский). Ему не указ нравственный суд уважаемых россиян, людей с обостренной совестью — Гефтера, Ковалева, Солженицына. Характерная для русских, по мнению 3. Фрейда, «сделка с совестью» [61, с. 82] прямо характеризует Ельцина.
Главное же различие между типами политиков коренится в их психобиологической и социальной природе. У супержестких Ленина, Сталина и Ельцина она насквозь пронизана силовым зарядом: эгоизм и эгоцентризм оттесняют какие-либо потуги альтруизма; вера в людей не идет ни в какое сравнение с недоверием, зачастую с пренебрежением к ним; желание созидать, создавать, творить явно ка
питулирует перед склонностью подавлять, разрушать, уничтожать [32, с. 37-39].
Воинственность, своенравие Ельцина провоцировало его в конфликтных, экстремальных ситуациях скорее находить врагов и расправляться с ними, чем проводить политику компромисса и согласия в элитных кругах и обществе, даже под давлением общественного мнения или объединенного нажима основных политических сил. В исключительных случаях он готов бить прямо наотмашь, «сеять добро силою» — жестко, даже жестоко навязывать свою волю. Подобно Ленину и Сталину Ельцин «вел себя как настоящий партийный деспот» [26, с. 51].
По своей психобиокультуре Ельцин — авторитарист и явный тоталитарист. «Грандиозное Я и демократия несовместимы» [3]. И тем не менее он проводил активную и целеустремленную антитоталитарную и рыночную трансформацию СССР. Парадокс? Ничуть! Запрос масс на слом старой системы сделал из природного авторитарно-тоталитарного лидера разрушителя тоталитаризма. Постоянный конфликт между внутренней природой Ельцина и демократической, рыночной направленностью проводимых преобразований порождал в условиях его фактически безграничной власти перманентные кризисы и противоречия в российской политической и социально-экономической жизни.
Сталин, Ельцин обнаружили поразительный природный инстинкт самосохранения, чувство понимания опасности и умение находить выход из казалось бы безвыходных ситуаций. Со временем силовой, деструктивный запал того и другого заметно ослаб по мере истощения их сил, ослабления или исчезновения непримиримой оппозиции и сопротивления среды, но так и не был да и не мог быть преодолен, ибо психобиотип не поддается существенной корректировке да и психокультура не меняется значительно в преклонном возрасте. Как в свое время Ленина и Сталина могла победить только их смерть, так и сегодня победить Ельцина могла только его болезнь, на поле избирательной и любой другой самой ожесточенной политической борьбы равных ему не было. Вся мощь натуры и убойной силы Ельцина была на защите его власти. Никто пощады от него не ждал: «С абсолютно безжалостным человеком, которого поддерживает безжалостное общество, нельзя справиться» [46, с. 29].
Мягкий Примаков или твердый Путин при соответствующей силовой составляющей их личности доминирующими качествами имели этноцентризм и государственный подход. Мягкий Примаков отразил общественный запрос на спокойную, стабильную и обеспеченную жизнь. Его психокультурная модель власти, предусматривающая консолидацию и мобилизацию элиты и общества на основе успокоения, компромисса и согласия, нашла широкую поддержку. Обладая ею, проявив ее на практике, доказав ее необходимость и полезность, Примаков как бы помимо своей воли стал призываться значительными элитными и массовыми кругами общества к выдвижению и возмож
ному избранию на пост президента. Он ближе всех оказался к представлениям россиян об идеальном президенте, на тот момент отдававшим приоритет честности и добросовестности по сравнению с твердостью и решительностью. Значительно отстающий от него Лебедь, напротив, воспринимался как твердый, решительный при относительно невысоком рейтинге других качеств. Явлинский представлялся россиянам самым мягким, безвольным и нерешительным из всех потенциальных претендентов на президентский пост.
Твердый Путин олицетворял уже резко изменившийся массовый запрос — обострившуюся потребность в безопасности и порядке после вторжения чеченских боевиков в Дагестан и серии террактов в Москве и Волгодонске. Его психокультурная модель консолидации и мобилизации «верхов» и «низов» базируется на естественном страхе, возмущении и возмездии большинства россиян. Возникла необходимость в смене властной парадигмы, вновь актуализировалась потребность в сильной, крепкой руке, но уже в сочетании с честной головой. Путин олицетворял в своем образе сторонников как мягкого электората Примакова, так и жесткого — Лебедя, патриотического — Зюганова, Жириновского, твердого — «Единство». СПС, частично «Яблоко». Все они по своим основным психокультурным параметрам близки к установкам Путина. Однако ему еще предстоит доказать, сможет ли он, отойдя от жесткого Ельцина и, проявляя твердость, но не внушая страх, предельную склонность к жестоким методам, консолидировать и мобилизовать власть и общество для проведения необходимых политических и рыночных реформ.
В заключение отметим: как бы власть ни поступала, как бы ни травмировала россиян, она не только сохраняет, но и упрочивает свои позиции. Объясняется это тем, что психологически, ментально российская элита и российский народ обнаруживают определенное родство душ, как бы, на первый взгляд, они ни отличались друг от друга. Имея общий когнитивный стиль мышления с народом, элита сквозь призму своих авторитарных представлений и побуждений опирается на его психокультурные черты, использует и обыгрывает их с помощью всего арсенала имеющихся в своем распоряжении средств и приемов и проводит ту политику, выдает тот когнитивный, интеллектуальный и психологический «продукт», который отвечает соответствующему «запросу» большинства россиян, выступающих тем самым субъектом поддержки существующего режима. Круг замкнулся! Элита не делает ничего такого, чего бы россияне так или иначе не желали или не позволяли ей. В массе своей они вольно или невольно способствуют правящей верхушке, выполняя пассивную роль, воспринимая то направление движения и тот тип общества, которые им указывают «сверху».
Так что ясно: изменятся простые люди, изменится элита, изменится и форма и содержание власти. Будут те и другие, как прежде, в России так и будет сохраняться «гибридный» режим, смесь авторитаризма и формальных демократических процедур.

Самый трудный вопрос: как быстро меняется российская ментальность? Сколько бы ни изучали русский характер, он в общем так и не перестает оставаться менее загадочным. О чем свидетельствует, в частности, академик А. Панченко. На обращенный к нему вопрос: «Всю свою жизнь посвятили вы исследованию русской души... И поняли?» ответ был неутешительный: «Самую малость. А если кто таким пониманием хвалится — не верьте» (М. Рогинский). Сдвиги, происходящие преимущественно в среде новых, средних и молодых русских, свидетельствуют: базовый пласт ментальности — архетипы власти и подчинения, сам когнитивный стиль мышления подвержены медленным и незначительным изменениям. Самые инертные, жесткие установки под влиянием реформ смягчаются, нейтрализуются взглядами, отражающими представление о сложности окружающего мира, о разнообразии альтернатив и методов деятельности. Над ними, всвоюоче- редь, надстраивается мировосприятие, признающее относительность любого знания, терпимость к взаимно исключающим, но одновременно и взаимно корректируемым и потому более адекватным точкам зрения. Лидеры вынуждены хотя и не совсем свободно и не всегда на равных конкурировать за лояльность и поддержку электората, постигая и реагируя на его запросы. Сами рядовые россияне, включаясь в «политическую игру», начинают отличаться большей прозорливостью, самостоятельностью и самодеятельностью. В «нормальных» условиях поддерживается некое равновесие между всеми этими уровнями, сторонами и субъектами ментальности, тогда как в кризисных — обостряются противоречия с неизбежными конфликтами и столкновениями.
В России изменения в психологии и культуре россиян происходят при ведущей роли правящих элит. В последнее время они скорее стимулируют рыночные, сдерживая демократические установки. Управляемые выборы, управляемый парламент, «купленная», обессиленная или прирученная оппозиция, контроль над СМИ способствуют усилению власти. Будетли она «работать» на демократию или только двигать рыночные реформы, зависит от соотношения «ментальных сил» в правящем классе, от оттеснения тех, кто мыслит жестко и авторитарно, и выдвижения на первый план тех, кто отличается большей гибкостью и демократичностью мышления.              ,
ЛИТЕРАТУРА              ,
N              ; Баженов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1990.              . - Безансон А. Интеллектуальные истоки ленинизма. М., 1998. Белкин А. Горбачев и Ельцин // Советская культура. 1991. 28 окт.              .¦ ¦ gt; Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. Бердяев Н. Русская идея // Вопросы философии. 1990. № 1. Бердяев Н. Судьба России. М., 1990. Бызов Л., Петухов В. Август потряс карманы, но не головы. Победневшее
общество жаждет стабильности // Общая газета. 1999. 18—24 февр.              .

В. Вассоевич А. Л. Духовный мир народов классического Востока (Историко-психологический метод в историко-философском исследовании). СПб., 1998. Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984. Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990. Власть и собственность: развод по-российски, или Признание «старого» реформатора. С Егором Гайдаром, директором Института экономических проблем переходного периода, беседует политический обозреватель «Известий» Анатолий Друзенко// Известия. 1997. 1 окт. Выше всего ценится упорство // Общая газета. 1998. 25 июня — 1 июля. Гефтер М. «Сталин умер вчера...» // Рабочий класс и современный мир. 1988. Гефтер М. Есть ли выбор? // Рабочий класс и современный мир. 1990. № 3. ГозманЛ. Я., Шестопал Е. Б. Политическая психология. Ростов-на-Д., 1996. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 1997. ДемозЛ. Психоистория. Ростов-на-Д., 2000. Дилигенский Г. Г. Социально-политическая психология. М., 1996. Дилигенский Г. Г. Индивидуализм старый и новый. Личность в постсоветском социуме // Политические исследования. 1999. № 3. Достоевский Ф. М. Бесы. М., 1990. Джидарьян И. А. Представление о счастье в русском менталитете // Психологический журнал. 1997. № 3. Захарова И. Рейтинг выдержал половину пути // Общая газета. 2000. 6-12 июля. Ильин И. А. О грядущей России. США. 1991. ИонинЛ. Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. М., 2000. Комсомольская правда. 1997. 2 июля. Коржаков А. Борис Ельцин: от рассвета до заката. М., 1997. Коржаков А. Чем больше мы узнавали, тем меньше президент хотел нас слушать // Совершенно секретно. 1996. № 11. Костиков В. Роман с президентом. Записки пресс-секретаря. М., 1997. Коэн С. Бухарин. Политическая биография. 1888-1938. М., 1988. Крамник В. В. Социально-психологический механизм политической власти. Л., 1991. Крамник В. В. Имидж реформ: психология и культура перемен в России. СПб., 1995. Крамник В. В. Природа человека и экономическая эффективность (постановка проблемы) // Известия Санкт-Петербургского университета экономики и финансов. 1998. № 2. Кто ближе всех к «идеалу президента» // Санкт-Петербургские ведомости. 1999. 25 сент. Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Л., 1995. Лебон Г. Психология народов и масс. СПб., 1995. Лебон Г. Психология социализма. СПб., 1995. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 33. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. Леонов К. Молодежь времен упадка и расцвета // Известия. 1999. 28 сент.
Лихачев Д. С. Земля родная. М., 1992.              К Лосский Н. О. Характер русского народа. Кн. 1. Посев, 1956. Лурье С. В. Метаморфозы традиционного сознания. СПб., 1994. Майерс Д. Социальная психология. СПб., 1997.              * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3.              '' Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21.              i' МаслоуА. Новые рубежи человеческой природы. М., 1999. Не в деньгах счастье, а в их количестве. Всероссийский опрос молодежи (от16до 19лет). 16июня— 1 июля 1998//Общая газета. 1998.9-15 июля. НейфахА. Прощание с кроманьонцем // Общая газета. 1996. 21 февр. Новинская М. Н. Коммунитарная парадигма: модернизация левой идеи в западной политической культуре // Мировая экономика и международные отношения. 2000. № 4. Общая газета. 1998. 1—7 сент. Одайник В. Политическая психология. М., 1996. Павлов И. О русском уме //Литературная газета. 1991. 31 июля. Паникин А. Ельцин и Ницше: практика и философия // Новая газета. 1988. 20 янв.—1 февр. Платонов А. Деревянное растение. Из записных книжек 1937-1950 // Огонек. 1989. № 33. Рогинский М. Академик русской души // 24 часа. 1998. № 4. Русская философия собственности (XVIII—XX вв.). СПб., 1993. Рэнд А. Концепция эгоизма. СПб., 1995.              ?! Санкт-Петербургские ведомости. 1998. 31 янв.              - Санкт-Петербургские ведомости. 1999. 9 окт.              v Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879—1929. История и личность. М., 1991. Фрейд 3. Неудовлетворенность культурой. М., 1990. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1998. Фулбрайт Дж, Самонадеянность силы. М., 1966. Фурман Д. Пагубная любовь к симметрии. Укрепление федерации может лишь усилить сепаратизм //Обшая газета. 2000. 1—7 июня. Чаадаев П. Я. Сочинения. М., 1989. Шестопал Е. Б. Психологический профиль российской политики 1990-х. Теоретические и прикладные проблемы политической психологии. М., 2000. Шевцова Л. Режим Бориса Ельцина. М., 1999. ЯкимовичА. Эсхатология смутного времени // Знамя. 1991. № 6. Barry N. Capitalism After the Fall of Communism // Politics. 1998. 18 (2). Eysenck H. Psychology of Politics. London, 1964. Krempl W. P. Psychology, Reletevism and Politics. New York, 1991. LemerA. W. The Manipulators: Personality and Politics in Maltiple Perspectives. London, 1990. Rivera Sh. W. Explaining Elite Commitment in Post-Communist Russia // For presentation at the Mellon-Sawyer Seminar on Democratization. May 3. 1999.

<< | >>

↑

Источник: В. Ю. Большаков. Общество и политика: Современные исследования, поиск концепций. 2000

Еще по теме КАК ПРАВЯТ: МАНИПУЛЯТИВНАЯ, РЕФОРМИСТСКАЯ : И ПРИНУДИТЕЛЬНАЯ МЕНТАЛЬНОСТЬ:

- Внешняя политика и международные отношения - Вопросы политологии - Геополитика - Государственное управление. Власть - Гражданское общество - История международных отношений - История политических и правовых учений - Общие вопросы политологии - Политика - Политическая философия - Политические исследования - Политические режимы и партии - Политология в Украине - Социальная политика - Социология политики - Этнополитология -