Эта глава посвящена изложению взглядов критических теоретиков на информационное общество. Посмотрим теперь, что им возражают. Позиция критических теоретиков вызывает несколько возражений. Одно, которое так и просится на язык, касается практических выводов из их критики.
Трудно не заметить, что в их трудах нет никаких практических предложений. Познакомившись с их доводами, многие восклицают: «Ну и что же делать?». Другое возражение, которое с живостью выдвигают те, кто выступает против Шиллера и его единомышленников, — это крах коммунистических режимов, который якобы лишает смысла критику капитализма. Поскольку в работах Шиллера, хотя и в неявной форме, присутствует мнение, что общество могло бы быть организовано и не в соответствии с капиталистическими принципами — в частности, он постоянно высказывается в пользу «общественной информации» как альтернативы «частной», — а поскольку эксперименты с коллективной собственностью, как известно, привели к драматической развязке, критических теоретиков просят все-таки ответить на это возражение. Однако взгляды критических теоретиков нельзя ни отвергнуть, потому что они не предлагают альтернативы существующему порядку вещей, ни проигнорировать, только потому, что некапиталистические режимы оказались несостоятельными. Основная ценность проделанной Шиллером работы в том, что он смог понять и объяснить феномен информационной эпохи. Это важно не в последнюю очередь и потому, что любая идея построения альтернативного общества может вызвать доверие только в том случае, если она способна дать разумное объяснение, что происходит здесь и теперь. Очень многие сценарии грядущего информационного общества построены на идеалистических мечтаниях о «потенциале и возможностях новых технологий» или о том, чего бы можно было добиться, если бы «вся эта информация стала доступной». Достоинство работ Шиллера в том, что они напоминают нам, что, прежде чем мечтать об альтернативах, нужно понять, что происходит сегодня. Более того, объясняя, как возникла информационная эпоха, работы Шиллера указывают на принципиальную возможность другой организации общества. Если вслед за Шиллером взглянуть на информационное общество как продукт реального исторического развития, обусловленного взаимодействием общественных сил, то можно представить себе и другой путь развития. Но предполагать возможность альтернативного развития не значит поддерживать тот коммунистический строй, который существовал до недавнего времени, а затем пал. Шиллер возражал против такой интерпретации. И хотя его угнетала мощь капитализма и его нежелание меняться, он также прекрасно сознавал, что: те режимы в мире, которые отвергают рыночные принципы и установления, после Второй мировой войны демонстрируют все меньшую способность обеспечить альтернативные пути доступа населения к информации и культуре. На мой взгляд, они последовательно принимают западные медийные стандарты и модели, как если бы те представляли собой реальную альтернативу моделям, которые они сами не сумели развить и использовать. (Schiller, 1992, с. 4) Но можно ли это считать адекватным ответом критикам Шиллера? Любопытно сопоставить парамарксистский анализ информационного общества с тем, который принадлежит правым. Это стоит сделать уже потому, что между ними много общего, с тем, однако, отличием, что правые в принципе не видят альтернатив капиталистической организации общества. Они так же рассматривают информационную революцию как порождение определенного типа общества — капитализма, и поэтому, с их точки зрения, можно представить и другие пути развития, но каждый из них представляется им худшим по сравнению капиталистической сис темой (которую они также готовы признать несовершенной). Фрэнсис Фукуяма (Fukuyama, 1992) в книге, которая привлекла к себе большое внимание, когда вышла в свет, излагает точку зрения, которая не так уж радикально отличается от марксистского анализа. Конечно, говорит он, мы живем в капиталистическом обществе, и, конечно, рыночные критерии определяют, что мы в таком обществе производим. Существенное различие, с точки зрения Фукуямы, состоит в том, что капитализм более эффективно генерирует национальное богатство по сравнению с альтернативными экономическими системами (даже если в политическом плане эти системы развиваются в демократическом русле). Признавая, что коллективизм мог добиваться эффективности в эпоху тяжелой индустрии, Фукуяма считает, что с наступлением «эры информации» это уже невозможно. В эту эпоху ценится, прежде всего, приспособляемость, и роль рынка и предпринимательства возрастают. Коммунистические общества, пишет он, демонстрируют: гораздо худшие результаты, когда пытаются справиться с вызовом информационной эпохи. Для марксистско-ленинской доктрины «постиндустриальная» экономика с ее сложностью и динамизмом стала своего рода Ватерлоо. (Fukuyama, 1992, с. 93). Автор подобных высказываний находится в одном шаге от полного принятия точки зрения Шиллера. Существует еще одно возражение, но его может выдвинуть только тот, кто с парамарксистской точки зрения окончательно впал в ересь. Из утверждений, что влияние корпораций только возрастает, рыночные отношения распространяются на все новые сферы жизни, ширится консюмеризм, можно сделать вывод, что положение только ухудшается. Когда говорят о том, что все наводнено «информационным мусором», можно подумать, что этот мусор пришел на смену ценной информации, а распространение вычислительных сетей ведет к более жесткому контролю за рабочей силой, гражданами и индивидуальными потребителями, чем тот, который когда-либо существовал. Но эта концепция информационной «деградации» вызывает скептическое отношение не только потому, что в нашем распоряжении нет сравнительного материала. Не трудно, конечно, показать, что информация в современном обществе не отличается высоким качеством, но не нужно утверждать, что она хуже, чем была до этого. Как показал Энтони Гидденс (Giddens, 1990, 1991), использование информационных технологий для контроля или даже для увеличения продаж корпорациями не обязательно ведет к негативным последствиям. Например, вполне можно допустить, что эффект от систем наблюдения двоякий: с одной стороны, они усиливают контроль со стороны менеджмента, с другой — расширяют возможности выбора для людей. Нельзя же спорить с тем, что внедрение кредитных карточек позволяет корпорациям гораздо лучше отслеживать поступки людей, но та же капиталистическая затея привела и к тому, что жизнь многих людей стала легче, во многих сферах жизни облегчились расчеты. В том, что касается неравенства в отношении доступа к информации, нужно отметить, что радикальные критики капитализма, увлеченные классовыми различиями в доступе к информационным ресурсам, используют довольно грубую модель социальной стратификации в современном обществе. Классификация на «информационных богачей» и «информационных бедняков» уж как- то очень расплывчата и не принимает во внимание всей сложности иерархических отношений в классовом обществе. Короче, она не опирается на социологические данные, которые позволили бы ввести такие переменные, как пол, расовая и этническая принадлежность, не говоря уже о том, что в современном обществе резко возросла доля людей, которые не заняты физической работой, и их позиция в классовой иерархии иная, чем у работников физического труда.
Шиллер подчеркивает, что корпоративный сектор экономики получил наибольшую выгоду от информационной революции, и хотя принадлежность к корпоративному сектору имеет явное отношение к классовой структуре общества, нельзя ставить знак равенства между личным состоянием, которое лежит в основе классовой структуры, и состоянием корпоративным. Поэтому «информационные богачи» как индивиды —? это не совсем то, что корпорации, и приемлемый анализ информационного неравенства должен был бы учесть это различие. Кроме того, упрощенная концепция класса, которую использует Шиллер, не принимает в расчет культурных различий (не сводимых к экономическим), хотя в информационной сфере культурный капитал (например, высшее образование, доступ к библиотекам и владение языком) может иметь решающее значение (сравните положение в обществе богатого неуча с человеком скромного достатка, но при этом хорошо образованного). Я не хотел бы здесь слишком резко противопоставлять культурное и экономическое благосостояния, моя цель сводилась к тому, чтобы показать необходимость более тонкого подхода к социальной стратификации, если мы хотим определить классовые неравенства в доступе и использовании информационных ресурсов. Еще одно возражение вызывает тенденция критических теоретиков создавать исключительно «черно-белую» картину развития информационной сферы. С ними можно согласиться, что значительная часть информации, предназначенной для широкой публики, действительно представляет собой «информационный мусор», но из этого не следует, что вся доступная информация обязательно никуда не годится. Конечно, количество телепередач возросло неимоверно, и основная часть этого прироста — смесь из болтовни, боевиков и «мыльных опер», но в абсолютном измерении возросло и количество высококачественной информации. В Великобритании, например, с появлением Chanel 4 в начале 1980- х годов на экране появилось больше американских сериалов, но одновременно возрос объем телевизионных программ и глубина подачи материала. Однако аудитория Chanel 4 так удручающе мала, что иногда напрашивается вопрос, способна ли аудитория и хочет ли она выделять действительно качественные продукты из того, что ей предлагается, и, похоже, что, если это не вопрос культурного уровня, то вопрос, тесно связанный с ним. Близка к тому, что было сказано, и проблема использования видеомагнитофонов, которая оказала, по крайней мере в Великобритании, огромное влияние на поведение аудитории. Можно было бы предположить, что люди записывают эфирные передачи в основном для того, чтобы посмотреть их в более удобное время. По крайней мере, часть аудитории благодаря этой технологии получила дополнительную возможность смотреть высококачественные программы, которые передаются, как правило, поздно и рассчитаны на немногочисленную аудиторию полуночников, а не на тех, кому приходится вставать еще до 8 утра. Примерно то же можно сказать и о популярной беллетристике. Трудно, конечно, без ужаса просматривать названия всего того, что предлагает сеть магазинов W. Н. Smith. Поверхностные детективы конкурируют с «мягкой» порнографией в категории бестселлеров, а Джейн Остин и Элиотом там и не пахнет. Однако если в абсолютном измерении лучше всего продается криминальное чтиво, то и классические произведения стали более доступными и более популярными, чем кто-либо мог подумать в начале революционного вторжения на рынок изданий в мягких обложках. Вернемся к роли, которую приписывают информации в распространении консюмеризма. Отметим сначала, что обвиняют ее в этом не только парамарксисты. На чрезмерный индивидуализм, на ослабление социальных связей и на основную роль в этом рыночных отношений указывали разные мыслители: от Ортега-и-Гассета, Томаса Элиота и Ф. Ливиса до Джереми Сибрука. Аргумент о том, что информацией манипулируют, чтобы сформировать у человека «лож ные потребности», убедить его, что его личные слабости и скрытую тревогу можно преодолеть с помощью приобретения каких-то вещей вроде шампуня или дезодоранта, приводился многократно. Но эти утверждения многократно и оспаривались, причем приводилось несколько взаимосвязанных доводов. Прежде всего, указывали, что время от времени людям действительно нужны какие-то простые вещи, которые наполняют их жизнь смыслом, даже если с чисто практической точки зрения без них обойтись вполне можно. Предположение, что «убогая жизнь» может идти рука об руку с «высокими мыслями», а шахтер или фабричный рабочий приходили после смены и читали Коббетта или Харди, — основано на иллюзиях. Так никогда, конечно, не было: если в XIX в. рабочий и читал что-нибудь, то это была дешевая стряпня, сенсационные истории об убийствах, насилии, пьянстве и падших женщинах (James, 1963). А теперь вернемся к современности и посмотрим, так ли уж люди одурачены рекламой и прочими завлекательными материалами. Постмодернисты и другие мыслители, чьи взгляды мы рассмотрим в следующей главе, считают, что у рядовых людей есть достаточно здравого смысла, чтобы понять, что пропаганда потребления лжива, что брошюры туристских агентств далеко не всегда говорят правду, а потребление пива не гарантирует, что вы будете окружены друзьями и товарищами. Они способны воспринимать этот поток коммерческой рекламы остраненно, отдавая должное содержащемуся в нем юмору, иронии, работе оператора, цвету и всему прочему (Schudson, 1984). Было бы ошибкой делить все население на домоседов и любителей компании. Совсем не обязательно, чтобы люди, которые предпочитают проводить время дома, были эгоцентриками, отрезанными от соседей и не проявляющими интереса к местным событиям (Bellah et ai, 1985). Питер Сондерс (Peter Saunders, 1990) высказал мнение, что: значение, которое приобретает домашний очаг, не обязательно свидетельствует об эскапизме15 и пренебрежении общественной жизнью, у людей есть возможность одновременно и полноценно принимать участие и в обеих сферах жизни. (Saunders, 1990, с. 283) И, наконец, остановимся на предположении, что единственная причина, которая приводит к формированию «ложных потребное - тей», — коварные маркетинговые приемы, с помощью которых эти товары сбываются. Это предположение, по меньшей мере, спорно. Оно основано на гипотезе, что образ товара в определенном смысле важнее самого товара, на который хотели бы обратить внимание рекламодатели. Но люди не покупают печенье Kit-Kat исключительно потому, что они увидели соответствующую рекламу, это печенье им просто нравится. То же можно сказать и о новых информационных технологиях, предназначенных для домохозяйств: они действительно более качественные, чем их предшественники, идет ли речь о проигрывателях для компакт-дисков, современных акустических системах и даже о телевизорах, которые сегодня более привлекательны, обеспечивают более высокое качество приема и более надежны, чем когда-либо в прошлом. И, конечно, сегодня гораздо больше людей покупают потребительские товары (от духов до игр) не потому, что их соблазнила реклама, но потому, что эти вещи дают им наслаждение и повышают их самооценку.