«Рисковизация» прежних и новых профилей современности
Большая часть социальных теорий, направленных на анализ современности, в том числе концепция общества риска, обращается, как мы уже отметили, к рефлексии так называемой парадигмы модерна, в отношении которой и формируется критическая позиция западной социально-философской мысли.
Западная культура, провозгласившая культ рациональности, измеряет и оценивает риски социальных действий любого масштаба с тщательностью и скрупулезностью, считая их платой за модернизацию и прогресс. Но наступает момент, когда рационально оценить социально-технологический риск становится более чем затруднительно. Социальная, политическая и экономическая организация знания стремительно отстает от разума. А потенциал самого разума измельчается в огромной массе некритически мыслящих индивидов. Рассматривая «за- вирусованное» социальное пространство, Ж. Бодрийяр ставит проблему предупреждения разуму: и СПИД, и Чернобыль, в конечном счете, предупреждают — что может быть хуже СПИДа, что может быть хуже Чернобыля? Действительно, кому сегодня открыт доступ к полонию и в каких целях? Кто получит доступ к нано-технологиям и в каких целях? Очевидно, что эти цели — не только научные, но тогда какие? Кто, где и в каком количестве потребляет генетически модифицированные продукты? Каковы последствия (генетические, демографические, социальные) этого «употребления»? Проблема предупреждения разуму идет и из области масштабной визуализации рисков, общественных состояний паники, депрессии, неуверенности в завтрашнем дне, апокалипсических настроений и т. д. Очевидно, что рационалистический и прагматический модерн сам оказался в ситуации риска, подвергаясь критике изнутри и извне, а потому потребовал своего концептуального преодоления, прежде всего в сфере взаимопонимающего действия. Критический рационализм Поппера, социальная рефлексивность Гидценса, проистекающие из бытия разума, становятся все более проблематичными формами массового осознания бытия на фоне значений, создаваемых потоками образов (Бодрийяр). «Ничегонезнайки» в политике и управлении, медицине и образовании наследуют сегодня технологические модели, продукты разума, не ведая базовой ценности модерна — рефлексии. Повсеместно утрачивается и социальная ответственность за развитие общественных институтов на фоне непомерно раздуваемого личного интереса и манипуляции общественными эмоциями, настроениями и ожиданиями. В социальную жизнь вместо рефлективности активно входит посредством масс-медиа явно избыточная эффективность, а социальная драматургия стимулирует семантическую гегемонию и неуверенность в завтрашнем дне. Намеренное выпячивание конфликтных ситуаций, нагнетание страха и напряженности, катастрофическая (реже комическая) развязка, увлеченность действием стали атрибутами новостного производства, политической режиссуры, шоу-бизнеса. Современная социальная драматургия все более отождествляется с социальным управлением, планированием. Продюсеры нуждаются в долговременных прогнозах потребительских визуальных ожиданий; управленцы же, изучая теории потребностей и мотиваций зрительской аудитории, все более приближаются к драматургам, которые были способны вызывать сильные эмоции и непредсказуемые аффективные действия публики. Проблему выявления уровня риска в общественной жизни можно решить путем создания правильного коммуникативного поля, в котором осуществляется диалог между различными концепциями и оценками риска, существующими в обществе. Однако есть опасность возникновения «коммуникационного риска». Благодаря всемирной паутине риски имплантируются в ткань других социальных организмов, внедряются в их информационное пространство, взаимно переходят друг в друга, вызывают кумулятивные эффекты. В результате происходит взаимообусловленное изменение, всеобщее «схватывание» риском. С особой яркостью эта тенденция проявилась в событиях 11 сентября в Нью-Йорке: «Благодаря жутким картинам Нью-Йорка, некая террористическая группа в один миг сделалась новым глобальным актором, вступив в противостояние с государством, экономикой и гражданским обществом»219. Децентрализованные террористические сети показали, что они могут действовать как локально, так и транснационально, внетерриториально. Теоретические версии общества риска были существенно дополнены после террактов 11 сентября 2001 года, ознаменовавших не только «конец периода после «холодной войны»» (К. Пауэл), но и начало возможной гибели «смертного божества». Устои государства оказались поколеблены силой, принципиально отрицающей западный модерн и любые демократические варианты развития за его пределами. Таким образом, социальная и национальная безопасность граждан оказались напрямую связаны с глобализацией, преобразующей и видоизменяющей на наших глазах не только условия социальной жизни человека, но и факторы риска. Вызовы риска становятся вызовами демократии, гражданскому обществу, правовому государству и правам человека. «Индивидуализация войны» способна, считает Бек, привести к гибели демократию. Контроль за гражданами может стать необходимой мерой обеспечения безопасности. «Государство будет вступать в союз с другими государствами против граждан, чтобы предотвратить угрозу, исходящую от граждан»220. Гражданское общество оказалось, таким образом, под прицелом двух сил: государства, стремящегося во что бы то ни стало обрести свою прежнюю мощь и силу, и сетевых структур насилия, провозгласивших войну против ценностей индивидуальной свободы, гражданского общества и государства. Поскольку любой вариант модернизации сопровождается рефлексивностью над соответствующими процессами, интересны варианты интерпретаций универсальных ценностей западного общества представителями иных культурных традиций. Исследователи (участники и наблюдатели) самих незападных культур отмечают «рутинность» повседневных западных фреймов и все чаще пишут об агрессивности (а не рациональности) западного духа, который имплантируется в историческое развитие других обществ. Так, в частности, считает турецкий исследователь Ф. Асикель, по мнению которого цель такой имплантации — институционализировать евроцентричное понимание христианства и особую роль Запада в общем комплексе социальных теорий. Западный модерн — и классический, и современный — демонстрирует в лице своих выдающихся представителей (философа Г. В. Ф. Гегеля, социолога М. Вебера, политолога С. Хантингтона) исторический куль- турализм, или новую форму европоцентризма, в подходе к пониманию исторических изменений и к некоторым чертам восточных культур. Ведь важно не только то, как делается история, но и как она интерпретируется.
Хантингтон, например, принимает только один тип политической системы внутри цивилизации — либерализм. Конфуцианство и ислам, с его точки зрения, антагонистичны либеральным политическим ценностям. Демократия возможна в Азии только там, где конфуцианство обращено в лоно христианства, как, например, в Южной Корее. Столь же ошибочны и иные интерпретации признанных западных теоретиков201. Проблема интерпретации чрезвычайно важна. Н. Луман отмечает, что рационалистическая традиция может привести веские доводы в свою пользу, и противоречить ей на этом уровне было бы совершенно неуместно. «Отказ от риска, в особенности в современных условиях, означал бы отказ от рациональности. И все-таки остается какая-то неудовлетворенность. Самый общий упрек рационалистической традиции состоит в том, что она не видит, чего она не видит»202. С точки зрения Лу- мана, для преодоления этого препятствия надо перейти к наблюдению «второго порядка» — наблюдению наблюдения, различениям и различенным обозначениям203. С определенной долей «натяжки», возникающей всегда при переходе от теории к практике, можно было бы говорить о множестве субъектов— участников наблюдения и интерпретации риска. (Если принять во внимание, что знание о мире есть единство наблюдений разных наблюдателей). На этом фоне социальные форумы, политические сети, новые институты общественности в союзе с экспертами становятся формами взаимодействия людей, преодолевающих эгоцентризм модерна и берущих на себя коллективную ответственность за риски в глобальном обществе. Разумеется, институты гражданского общества лишь складываются, а их транснациональные взаимодействия еще достаточно уязвимы и слабы. Однако тенденция к коммуникативной интеграции открывает единственно возможную перспективу преодоления рисков развития. С точки зрения У. Бека, границы и барьеры риска в глобальном мире окончательно преодолены: больше нет закрытых территорий, изолированных социальных классов, временных зазоров. Общество стремительно становится обществом риска, которому присуща неопределенность социальной ситуации развития, преодолеть которую могут лишь механизмы управления и реформирования на уровне субполитики. В глобальном мире признания значимости человека уже недостаточно. Требуется актуализация человеческих взаимодействий, понимание ценностей плюрализма и различия, а также значимости субполитической активности в качестве дополнения к формальным механизмам власти. Несмотря на то, что У. Бек отвергает постмодернизм (вся суть которого — в акцентации различий), полагаемые им субполитические группы и движения вполне адекватны постмодернистским ориентирам политического мышления и действия. Постмодернистские различия, правда, больше похожи на свободно странствующих «номад», тогда как субпо- литические акторы выстраиваются в некую сетевую структуру нового глобального управления в качестве низового его звена. Символом рождающегося общества риска, как известно, был Чернобыль. Вступающее в либеральную революцию российское общество, прежде всего в лице своей элиты, менее всего задумывалось о рациональном, обоснованном и мотивированном подходе к смене технологий, техно-экономических укладов, а также о создании новых форм социального контроля и гражданского участия. Стремясь в открытый мир, общество сделало в него лишь первый шаг, начав с глобальной катастрофы, сопровождающейся не информированием простых граждан и субполитических или каких бы то ни было других акторов, в том числе и традиционных советских учреждений — детских садов, школ, больниц, роддомов и т. п., а ...умолчанием. Либеральное «освобождение» мира от социализма внесло в модерность огромный мутный поток немодер- ности «умолчания», положивший одновременно конец изолированности «других» модернов. Чернобыль впервые показал, что западный «незавершенный» проект модерна может так и не завершиться в силу масштабности рисков, создаваемых в границах других систем. «Чернобыль, — пишет У. Бек, — это конец «других модернов», конец всех наших строго культивировавшихся возможностей дистанцирования друг от друга»204. Чернобыль действительно покончил с замкнутым европейским модерном, дистанцировавшимся от любой «нецивилизованной рациональности». Глобализация в этом смысле ознаменовала новый период человеческой истории: модерн впустил в себя многочисленные «не-модерны», не способные к рациональной критической рефлексии и, в то же время, не доверяющие гражданской субполитической активности. Стараясь сегодня отгородиться от российского, китайского, исламского и других «не-модернов», Запад сам оказался в глобализации и интернационализации — процессах, размывающих пространства критического смысла и саму историческую ойкумену западной критической рациональности. Характерно, что на этом фоне неуправляемой и глобальной по масштабам нерациональности родились два рациональных проекта-концепта западной культуры: общество риска и его политический образ — «Империум». Универсальность риска, более чем какая-либо другая его характеристика, требует органической социальной рефлексивности на уровне идей и образов, событий и фактов. Достигнуть органической социальной рефлексивности в современном многоликом и противоречивом полити- ческом мире, разделенном государственными границами, — задача не простая. Тем более, что «риски власти» в западных обществах поставили под сомнение отношения внутри собственной общественной системы, обладающей мощной интенцией к универсализации мира. Сегодня западный мир в буквальном смысле слова разрывается между современностью освобождения и стремлением к внутренней интеграции, между признанием различий и попытками сохранить свое собственное лицо, между «рисками власти» и «риском безвластия». Осознавая, что риск становится перманентной основой всеобщей унификации человечества, западное мышление ищет противовесы риску уже не только в формах рациональной рефлексивности, но и в принципиальном различении позиций наблюдателей, формах гражданской активности, которые способны быстрее и эффективнее адаптироваться к правилам коммуникации рефлексивного западного мира. Взаимопонимающее действие, организация визуального ряда, рефлексивность первичных и вторичных наблюдателей, порядки интерпретаций, организация участников и т. д. становятся своеобразными матрицами, по которым может быть выстроен профиль новой современности, селектированы общественные действия и наблюдения за ними. И в этом смысле концепция общества риска, бесспорно, является плодотворным теоретическим посылом для понимания разноликих контуров современности.