Европа ли Россия? Европа и Россия?Европа или Россия?

Осенним вечером 1836 г. Алексей Болдырев, ректор Московского уни верситета, исполняющий еще и обязанности цензора, играл в карты.

В открытой подцензурной печати появился документ, обвиняющий Россию в ее оторванности от традиций остального мира, в обреченности жить «в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего», «ютиться в лачугах из бревен и соломы», пока «весь мир перестраивается заново». Чаадаев увидел причины этого «плоского застоя» в исторической судьбе России, конкретнее — в православии, заимствованном у «растленной Византии». В качестве выхода он предлагал вернуться в семью европейских народов путем обращения к христианским ценностям «европейского образца» (прежде всего к католичеству), к ценностям, позволившим воздвигнуть в Европе «здание современной цивилизации» и воспитать у народов «выдающиеся качества». Многие желчные высказывания Чаадаева стали афористичными, например: «Мы живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам» или «чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от берегов Берингова пролива до Одера».

154

ДЛЯ людей, отдаленных от столиц и столичных споров (пространственно, как А. Герцен, или умственно), письмо прозвучало «как выстрел в темную ночь». Для тех, кто был увлечен спорами о соотношении национального и общечеловеческого (а споры эти оставались в наследство от каждого предыдущего поколения последующему), факт публикации, «обнародования» чаадаевских размышлений оказался сильным импульсом для уточнения собственной позиции. Так осенью 1836 г. был вызван мощный резонанс русской общественно-политической мысли. «Илья Муромец славянофильства», А. С. Хомяков быстро откликнулся статьей «Несколько слов о философическом письме». Он, например, иронизировал, что, отказывая России в мудрецах и мыслителях, автор уничтожает сам себя. Но на этот раз бдительная цензура (добродушный Болдырев за недосмотр был уволен и лишен пенсии) вырезала статью из уже готового к выходу в свет журнала. Споры разгорелись в салонах — местах активного бесцензурного общения: «Ежедневно, с утра и до шумного вечера (который проводят у меня в сильном и громогласном споре Чаадаев, Орлов, Свербеев, Павлов и проч.), дом оглашаем прениями собственными и сообщаемыми из других салонов, об этой диалектике», — записывал А. И. Тургенев. Важнейшую особенность литературных салонов обеих столиц 30-х — начала 40-х гг. составляла такая откровенность собеседников и обмена мнениями, которая была невозможна и недопустима ни в публицистике, ни в университетских лекциях того времени. Подобная открытость мнений была допустима в частных беседах учителей и учеников (Белинский и Кавелин, Грановский и Чичерин и т. п.), но в том-то и заключалась специфика салонных споров: они собирали не только спорящих, но и значительное число зрителей — вольных либо невольных. Как писал Т. Н. Грановский в 1840 г.: «В здешнем ХОРОШЕМ обществе теперь мода на ученость, дамы говорят о философии и истории с цитатами!» А. И. Герцен как бы добавлял: «Тут важно невольное сознание, что мысль стала мощью, имела свое почетное место, вопреки высочайшему повелению». «Ежегодное повторение одних и тех же бесед, — писал в 1843 г. А. С. Хомяков А. В. Веневитинову, — очень похоже на оперу в Италии: одна идет целый год, и слушателям не скучно». В подобных громогласных спорах второй половины 30-х гг. XIX в. рождались мировоззренческие системы, способствовавшие формированию идеологии общества, отличавшейся от параллельно возникавшей официальной идеологии государства («православие, самодержавие, народность»). Прежде всего речь идет о славянофильстве и западничестве.

Оба названия возникли из обидных кличек. Западниками, т. е. «упадни-ками», еще в петровские времена обзывали поклонников «переживающей пору заката» Западной Европы. «Славянофилами» в начале XIX в. начали дразнить борцов за чистоту русского языка, которые в своем усердии вер-

155

нуть язык к старославянской основе делали его только непонятнее («аз есмь зело словенофил»).

И западники, и славянофилы были серьезно обеспокоены неблагополучн-ным состоянием современной им России.

Противоречия во взглядах западников и славянофилов можно разделить на три группы. Первая из них — противоречия философские. В спорах со славянофилами западникам приходилось отстаивать идею рациональности. Хомяков, — как писал Герцен, — «отвергал возможность разумом дойти до истины; он разуму давал одну формальную способность — способность развивать зародыши или зерна, иначе получаемые, относительно готовые» (т. е. даваемые откровением, получаемые верой). Сторонник «официальной народности» Шевырев утверждал, что диалектика заимствована немецкой философией из послания к Владимиру Мономаху киевского митрополита Никифора, писавшего, что добро и зло смешаны в человеке, что можно легко принять одно за другое. Тот же Шевырев ругал Гегеля за то, что «в его системе нет Бога».

Так к философским противоречиям примыкали богословские, и здесь в спорах славянофилы считали себя особенно сильными, тем более что многие западники были религиозно индифферентны или относились к религии «богоборчески» («Если ты Бог, докажи, что ты есть!»). Их обвиняли в том, что они «молятся богу Гегеля». «Не совсем» западник Чаадаев отстаивал пре имущества западной, католической церкви и клеймил византизм как ересь. А. С. Хомяков, наоборот, разворачивал идею о нравственном превосходст-ве византизма как истинной традиции христианства, воспринятой и усвоен-ной русской допетровской культурой. Отсюда проистекает соборность (обязательный религиозный коллективизм, новая общность людей), проти востоящая более низкому, «низменному», материальному «индивидуализму» западников с его требованием признать права каждого на самостоятельность (по славянофилам — ненужность), что является тупиковой ветвью цивилизации.

В спорах о цивилизации и цивилизованности проявлялась третья группа противоречий: в отношении к истории. Здесь водоразделом служила эпоха Петра. Петр I — «имя, вокруг которого спор шумел и пенился особенно яростно, наподобие потока, встретившегося с неподвижной скалой»155. Славянофилы доказывали, что Петр сломал самобытную русскую культуру, и в этом — отрицательное последствие его реформ. А. С. Хомяков готов был

156

привести массу доказательств того, что русская допетровская культура превосходила европейскую, в том числе доказательств ложных, рассчитанных на неосведомленность противников.

Западники считали, что Россия очень поздно, только усилиями Петра Великого, встала на общемировой путь развития, ведущий к созданию справедливого общества. В. Г. Белинский, один из самых воинствующих западников, напоминал слова Ломоносова: «Россия тьмой была покрыта много лет. Бог рек: Да будет Петр! — И бысть в России свет!» Славянофилы были уверены, что в эпоху Петра I Россия свернула со своего исторического пути и теперь ей грозит то же «загнивание», что и Западной Европе, где ца-рят зло и бездуховность, где неизбежны революции и бесчеловечная эксплуатация человека.

Будущее России, говорили западники, в преодолении невежества и от-сталости, существующих в народе со времен средневековья. Нет, возражали славянофилы, залог будущего России — в возвращении к ценностям допет-ровской эпохи, еще сохранившимся в законсервированном виде в крестьян-ских общинах, в «русском, все еще русском народе». Истинная демократия, которой так гордится Запад, сохранилась в сельской общине — так считали славянофилы. Нет, отвечали западники, демократия впереди, с введением таких законов, которые обеспечат реальное участие каждого гражданина в реш\ении судеб своей страны. Не законы нужно менять, а людей — париро-вали славянофилы.

Моральное преимущество славянофилов состояло в том, что они якобы защищали Россию, вынуждая западников на нее нападать. «Нет ничего, что бы так вредило всякому делу, как преувеличение, — писал Б. Н. Чичерин по этому поводу. — Я сам на себе испытал, до какой степени любовь к отечеству, составлявшая одно из самых заветных чувств моей жизни, страдала от необходимости вести войну со славянофилами. Приходилось напирать на темные стороны нашего быта, чтобы побороть то высокомерное презрение, с которым они относились к тому, что нам было всего полезнее И что одно способно было вывести нас из окружавшего мрака»156.

Для того чтобы облечь историко-философские построения в «плоть и кровь» живых людей, обратимся к биографиям «типичного славянофила» и «типичного западника».

–