«Ученая дружина» и самодержавие

Западников допетровской эпохи, — Хворостинина, В. Ордина-Нащокина, даже Котошихина, — «тошнило» в Москве. «Тошнота» -мучительное ощущение. Чтобы избавиться от нее, одни бежали за границу, другие постригались в монахи.

42

Крижанич смотрел на обширную власть московских государей, как на самое могучее изо всех возможных средств преобразования Руси «О царю, ты в руках держишь чудотворный Моисеев Прут, — восклицал он, — и можешь ним творить дивна во владению чудеса». Юрию Сербенину не суждено было увидать дивна чудеса» в Московской земле. Напротив, он сам сделался одной из жертв «крутого владання». Но при Петре в известной мере осуществился завет Юрия Крижанича. С помощью «чудотворного Моисеева Прута» царь стал делать одно «дивно чудо» за другим. Теперь навлечь на себя преследования рисковали не те, которых «тошнило» от старых московских порядков, а наоборот, те, которые испытывали «тошноту» при виде порядков и обычаев Западной Европы. Это значит, что теперь положение наших западников существенно изменилось. Им уже не надо было бежать за границу или искать убежища в монастырях: перед ними открывалась возможность плодотворной практической деятельности в родной стороне. Россия перерождалась на их глазах, сближаясь с тем самым Западом, культура которого так высоко ценилась ими. Мы знаем теперь, что процесс преобразования России надолго оставил неприкосновенными, а в некоторых отношениях даже упрочил старые основы ее социально-политического строя. Мы знаем также, что европеизация России долго оставалась весьма поверхностной. Но современникам Петра дело представлялось совершенно в другом виде. Основных вопросов общественно-политического быта никто из русских людей тогда еще не поднимал; что же касается второстепенных, производных черт общественной жизни, то как противники, так и сторонники реформы Петра находили их изменившимися до неузнаваемости. И они относили эту перемену на счет государя. Неутомимый защитник преобразовательной деятельности Петра, Феофан Прокопович, нимало не лицемерил, говоря, что Россия есть статуя Петра, и называя первого русского императора виновником бесчисленных благополучии наших и радостей, виновником, воскресившим свою страну аки от мертвых. В его знаменитом «Слове на погребение Петра», конечно, много риторики: наше духовное красноречие без нее никогда не обходилось и не обходится. Привычке к риторике нужно приписать, например, го утверждение Прокоповича, что Петр одновременно был Самсоном, Яфетом и Соломоном России, да к тому же еще Давидом и Константином российской церкви. Привычкой к риторике объясняется и совсем неуместная при указанных обстоятельствах игра слов вроде той, что Петр застал в России силу слабую, а оставил «по имени своему каменную, адамантову». Но когда пропо-

43

ведник развивает свою риторически выраженную мысль, мы чувствуем, что он вполне искренно восхищается величием Петрова дела.

По его словам, Петр «застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостат ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил и новых провинций приобретением умножил. Когда же востающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи, и заградив уста зависти, славная проповедати о себе всему миру повелел». С этим не могли не согласиться его слушатели.

Не могли не согласиться с ним они, — по крайней мере, те из них, которые сочувствовали реформам Петра, — и тогда, когда он, оправдывая название покойного царя Соломоном России, говорил: «Недовольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства, и его действием показанная и многим подданным влиянная, и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства: еще же и чины, и степени, и порядки гражданские, и честные образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правило: но и внешний вид и наличие краснопретворенное, яко уже отечество наше, и от внутрь и от вне, несравненно от прежних лет лучшее, и весьма иное видим и удивляемся» 1).

Чтобы оценить силу впечатления, произведенного на русских людей некоторыми из ближайших последствий Петровской реформы, надо вспомнить, какими глазами начинали смотреть на себя московские люди во второй половине XVII столетия. Сравнивая силы своей страны с силами западноевропейских государств, они с горькой насмешкой поговаривали, что трудно рассчитывать на победу московскому «плюгавству». Нарва показала, насколько справедливо было это пренебрежительное мнение московских людей о самих себе. Но Полтава с другими победами, ей предшествовавшими и за ней следовавшими, давала им приятный повод думать, что время «плюгавства» безвозвратно миновало, и что отныне Россия может успешно бороться с любым из западноевропейских государств. Сознание этой перемены поднимало в них. чувство самоуважения, льстило их народной гордости.

В «Слове похвальном», произнесенном в день рождения царевича Петра Петровича, Феофан очень ярко выразил это переживание тогдашних русских западников.

1) «Слова и речи», т.

44

Он напоминал там, оговариваясь, впрочем, что делает это «не в срамоту, как смотрели на Россию прежде иноземные народы»: «Бехом у политических мнимии варвары, у гордых и величавых презреннии, у мудрящихся невежи, у хищных желателная ловля, у всех нерадими, от всех поруганы». Петр заставил иноземцев уважать Россию: «Ныне же что храбростию, любомудрием, правдолюбием, исправлением и обучением отечества, «е себе точию, но и всему Российскому народу содела Пресветлый наш Монарх? То, что который нас гнушалися яко грубых, ищут усердно братства нашего, который бесчестили, славят, которыи грозили, боятся и трепещут, который презирали, служити нам не стыдятся».

В своем упоении тою честью, которую оказывает России изменившееся к ней отношение иноземцев, Прокопович обнаружил порядочную дозу наивности. Он сказал:

«Многий в Европе коронованный главы не точию в союз с Петром Монархом нашим идут доброхотно; но и десная его Величеству давати не имеют за бесчестие».

Эта, почти непонятная теперь, наивность показывает, что хотя Прокопович и очень гордился преобразованной Россией, — восторженно называя ее «светлой, красной, сильной, другом любимой, врагом страшной» 1), — но он продолжал ставить ее несравненно ниже просвещенных стран Запада.

Чтобы подняться на один уровень с ними, ей нужно было вполне овладеть их просвещением. Феофан и его друзья были убежденными просветителями. А так как почин распространения просвещения в России целиком приписывался ими Петру, то было весьма естественно, что они относились к царю-преобразователю с самым искренним поклонением. Другой член «ученой дружины», В. Н . Татищев, утверждая, что «Петр Великий открыл своему народу путь к просвещению снисканием способов приобресть оное внутрь пределов своего отечества», так говорил о самом себе:

«Все, что имею, чины, честь, имение и главное над всем разум, единственно все по милости Его Величества имею; ибо естьли бы он в чужие край меня не посылал, к делам знатным не употреблял, а милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить, и хотя мое желание к благодарности, славы и чести Его Величества не более умножить может, как две лепти в сокровища храма Соломонова, или капля

1) «Слова и речи», т. I, стp. 114—115.

45

воды кинутая в море, но мое желание к тому не измеримо, и боле всего сокровища Соломона и многоводной реки Оби» 1).

Так же восторженно чтил Петра и «рогатый пророк» «ученой дружины», Антиох Кантемир, писавший в своей «Петриде»:

Петра, когда глаголю, — что не заключаю

В той самой Речи? Мудрость, мужество к случаю

3лу и благополучну, осторожность сильну,

Любовь, попечение, приятность умильну,

Правдивого судию, царя домостройна,

Друга верна, воина, всех лавров достойна,

Словом: все, что либо звать совершенным можно.

Так относились к Петру наши западники первой половины XVIII в. Впоследствии мы убедится, что такое отношение к нему осталось неизменным в западном лагере вплоть до очень недавнего времени. Запомнить это необходимо для выяснения себе хода развития русской общественной мысли. Поэтому я теперь же приведу два-три примера из истории этой мысли в XIX столетии.

В письме к К. Д. Кавелину от 22 ноября 1847 г. Белинский говорил:

«Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-нибудь делать, быть чем-нибудь полезными» 2).

Почти накануне своей смерти он, — как это видно из его письма к П. В. Анненкову от 15 февраля 1848 г., — доказывал своему «верующему другу» (М. А. Бакунину), что «для России нужен новый Петр Великий» 3).

Н. Г. Чернышевский в начале своей литературной деятельности целиком разделял этот взгляд Белинского на Петра I. В четвертой статье его «Очерков Гоголевского периода русской литературы» мы находим следующие многознаменательные строки:

«Для нас идеал патриота — Петр Великий; высочайший патриотизм — страстное, беспредельное желание блага родине, одушевлявшее всю жизнь, направлявшее всю деятельность этого великого человека».

1) «История Российская». Москва 1768 г., книга I, часть I, стр. XVI (Пред'извещенне).

2) В том же году, в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», о» высказал такой взгляд на происхождение русской литературы: «Как и все, что ни есть в современной России живого, прекрасного и разумного, наша литература есть результат реформы Петра Великого».

3) Белинский, Письма. СПБ 1914, т. III, стр. 330 и 339.

46

Возможно, что пример Петра взят был Чернышевским отчасти для успокоения цензуры. Если бы не цензура, то он выбрал бы, может быть, другой пример. Ему нужно было, собственно, сказать, что задача передовых русских людей до сих пор заключается в распространении у себя на родине знаний, добытых более просвещенными народами, а не в самостоятельном добывании таких знаний. Но, во-первых, никакая цензура не обязывала его отзываться о Петре в таких похвальных выражениях, какие мы находим в только что сделанной выписке. Во-вторых, очевидно, не для цензуры ставил он задачу современных ему русских просветителей в прямую и тесную связь с реформой Петра: «Пока мы не станем по своему образованию наравне с наиболее успевшими нациями, есть у каждого из нас другое дело (нежели работа в области «чистой» науки. — Г. П.), более близкое к сердцу — содействие, по мере сил, дальнейшему развитию того, что начато Петром Великим».

Увлечение Петром способствовало распространению в русском западническом лагере того взгляда, что у нас великие преобразования могут идти только сверху. Этот взгляд разделял еще Белинский, под его влиянием склонявшийся к признанию славянофильского учения о полном своеобразии русского исторического процесса. Мы увидим, что Белинскому и его последователям невозможно было соединить такие понятия в одно стройное целое с другими их общественными взглядами, заимствованными у передовых писателей современной Европы. Эти понятия делали противоречивым социально-политическое credo наших просветителей XIX века.

Не то было с просветителями первой половины XVIII столетия. Социально-политическое credo «ученой дружины» было гораздо проще. В нем не было таких элементов, которых нельзя было бы логически согласить с тем убеждением, что у нас все великое идет сверху. Поэтому они оставались вполне верными себе, когда не только безо всяких оговорок восторгались личностью и деятельностью Петра, но вообще упорно отстаивали идею самодержавия. Прокопович, Татищев н Кантемир могут считаться первыми идеологами абсолютной монархии в России.