Крах марксизма

Несомненно, марксизм сыграл чрезвычайно важную, хотя и несколько странную роль в мировой истории. Довольно долго казалось, что он открывает перед человечеством одну из величайших возможностей. Был период, когда он выступал как своего рода кальвинизм эпохи коллективной соревновательной индустриализации, — суровая, но крепкая вера, позволяющая народам пройти через пустыню, чтобы когда-нибудь, в далеком-далеком будущем получить вознаграждение за многочисленные труды и лишения.

Еще он выглядел как альтернативная модель социального развития, обещающая большую справедливость ценой меньшей свободы. Складывалось впечатление, что даже если крестовый поход марксизма потерпит крах, все равно эта система останется символом осмысленной и важной альтернативы. Однако все сложилось иначе.
Марксизм был первой откровенно светской системой убеждений, возведенной в ранг мировой религии, ставшей государственной идеологией во многих, часто весьма влиятельных, странах, в том числе в сверхдержавах. В наши дни число таких стран поуменьшилось, а в тех из них, что сохранили верность доктрине, искренность и глубина этой веры вызывает большие сомнения. Но факт остается фактом: на протяжении долгого времени марксизм составлял альтернативу либерализму. Этим он для нас сегодня и интересен. Прослеживая его судьбу, мы сумеем лучше попять, что можно и чего нельзя ожидать от системы верований, которая сама объявляет себя свободной от трансцен- Денции, то есть сосредоточенной на делах мира сего.
Разумеется, судьба марксизма как такового не позволяет вынести окончательного суждения о возможностях сис
тем такого типа. Крах конкретной светской религии еще не означает, что всякая светская религия окажется в будущем социально неэффективной. Не исключено, что когда- нибудь появятся иные системы, которые окажутся успешными там, где марксизм потерпел поражение. Тем не менее наиболее убедительные и драматические факты, имеющие отношение к этой проблеме, связаны сегодня именно с марксизмом. Мимо этих фактов мы не можем пройти. Поэтому попробуем проследить путь, который привел к формированию марксистской альтернативы.
Две вещи всегда позволяли поддерживать порядок в человеческих обществах: принуждение и предрассудок. В этом можно целиком согласиться с деятелями эпохи Просвещения. Однако из своего наблюдения они делали глубоко ошибочный вывод, полагая, что на место такой системы можно легко поставить другую, основанную на общественном согласии и на истине. Есть весьма серьезные основания считать принуждение необходимым элементом устройства общества. В любой социальной системе всегда существуют альтернативы как самой ее организации, так и распределения в ней ролей. Для значительной части населения именно альтернативы являются предпочтительными, и вряд ли стоит считать всех этих людей идиотами. Поэтому логично предположить, что они будут стремиться реализовать эти благоприятные (для них) альтернативы, — если только им не помешает страх. К сожалению, это убедительный аргумент. Лишь в гражданском обществе существуют условия, которые заставляют людей принимать социальный порядок добровольно, без страха. Условия эти весьма специфичны. Они возникают не часто и не легко. Только в обстановке постоянного роста благосостояния, когда социальная жизнь превращается в игру на выигрыш, большинство может быть действительно, безо всякого устрашения, заинтересовано в сохранении статус-кво.
Столь же очевидны и причины, по которым общество может быть основано не на истине, но только на лжи. Истина не зависит от социального строя и не находится ни у кого на службе. Если оставить ее без контроля, она в конечном счете подорвет авторитет любой власти. Только идеи, специально подобранные и сконструированные, а за
тем канонизированные и замороженные с помощью ритуала, могут составить надежный фундамент конкретного общественного устройства. Свободное мышление всегда будет подрывать его основы. А кроме того, как нам не устают напоминать философы, теории не зависят от фактов. Иначе говоря, разум сам по себе не может создавать и не создает тот консенсус, который необходим для поддержания социального строя. Факты, даже если они абсолютно однозначны (что, впрочем, встречается редко), не обеспечивают общего видения ситуации, не говоря уж об общих целях.
Стабильный социальный строй предполагает наличие в обществе единой культуры. Социальные факты сами по себе не создают этой общей системы идей, суждений и ценностей, которая необходима для жизнеспособного общества. Факты, с одной стороны, упрямы, а с другой — неадекватны.
Любая культура — это, в сущности, систематическое предубеждение. Обществу нужны надежно укрепленные парадигмы. Поэтому убеждения, никак не защищенные от света разума, надо превратить в пред-убеждения. Нет общества без культуры, и нет культуры без предубеждений, заведомо защищенных от попыток ревизии. Таким образом, только предрассудок делает возможной социальную жизнь и обеспечивает социальный порядок. Забегая вперед, сформулируем интересующую нас проблему. Как могло возникнуть общество, в котором предрассудки являются мягкими и гибкими и тем не менее существует порядок? Как удалось сотворить это чудо?
Итак, до чудесного появления гражданского общества люди обычно жили под гнетом, находились во власти предубеждения и принимали эти условия как нечто неизбежное. Так оно и было в действительности, ибо никакой альтернативы не существовало. В обществах подобного типа поддержанию социального порядка придавали, как правило, гораздо большее значение, чем приращению знания или производственного потенциала, — если эти вещи вообще имели какую-либо ценность (или смысл) для членов Данного общества. Все это находило отражение в системе Ценностей, принятой в аграрных обществах, — в почитании, прежде всего, военных доблестей и жреческих обя
занностей, во власти Красного и Черного. В то же время ни эффективность производства, ни интеллектуальные инновации не получали здесь никакого поощрения, а специалисты вызывали презрение либо страх, либо то и другое вместе. Подчеркнем еще раз: таково нормальное социальное состояние человечества, и глупо ожидать чего-то другого.
Но вот однажды случилось нечто странное и неслыханное. В некоторых обществах произошла мутация ценностей, перестройка внутренней структуры, и, отвернувшись от насилия и суеверия, они обратились к развитию производства, изучению природы и в определенной степени открыли для себя интеллектуальную свободу. И эти общества стали вдруг удивительным образом богатеть, и даже оказались в военном отношении гораздо более эффективны, чем государства, где по-прежнему были в цене старые военные доблести. Нации лавочников — такие как голландцы или англичане, — имевшие довольно либеральные формы государственного устройства, стали раз за разом побеждать на поле боя представителей иных государств, в которых доминировала и задавала тон демонстративная, воинственная, воспитанная на агрессивных ценностях доблестная аристократия.
Так возник феномен “развитых” и “неразвитых” стран, хотя в то время, разумеется, еще не было таких терминов. Появились страны, где представители интеллигенции стали ощущать принципиальные структурные недостатки системы, которые, по их мнению, было возможно, желательно и необходимо устранить путем фундаментальной реформы. В тот период их вряд ли можно было назвать “западниками” — хотя бы потому, что модель, которая их интересовала и вдохновляла, находилась скорее к северу, чем к западу от них. Однако по своему духу философы дореволюционных салонов были именно “западниками” (или, если угодно, “северниками”) в нынешнем смысле этого слова. Жизнь, руководимую страхом и предрассудками, — которая в традиционном мире было нормальным социальным состоянием человека, — они считали явлением незаконным, отрицали ее неизбежность и ратовали за ее переустройство. И поразительным образом режим, осно
ванный на догматизме и угнетении, оказался не только порочным, по и более слабым, чем общества, исповедующие свободу и терпимость! Открытие этого факта стало центральным событием эпохи Просвещения. Заставить истину и согласие прийти на смену предрассудку и страху — такая цель казалась вполне осуществимой. Объединенными усилиями разума и природы должно было совершиться рождение нового строя.
Когда в 1789 году начала рушиться система, которую критиковали деятели Просвещения, возникла возможность испытать просветительские идеи на практике. Однако попытка осуществления этих идей не привела к установлению па земле рационального и гармоничного строя. Ее результатом стал вначале Террор, а затем — наполеоновская диктатура. Обнаженная актриса могла сколько угодно представлять Разум в алтаре храма, превращенного в революционное святилище, — подлинным наследником Революции была империалистическая авторитарная монархия.
В таком развитии событий должна была присутствовать какая-то мораль, и она в самом деле там была. Судя по всему, человеческое общество является неподходящим объектом для реализации проектов, разработанных загодя в сфере чистого мышления. Это — утопизм. В самой природе общества существуют определенные ограничения, и их нельзя не принимать во внимание. Есть факторы, действующие в общественной жизни, о которых нам ничего не известно. Это хорошо понимали консерваторы от политики, но на этом они и останавливались, объявляя неправомерным всякое вмешательство, всякую рациональную реформу, заведомо осуждая любые попытки формирования общественной жизни на основе абстрактных принципов. Вместе с тем они были готовы благословить любые политические и интеллектуальные злоупотребления, существующие в обществе сколько-нибудь длительное время, на том основании, что они являются, или могут оказаться, или наверняка окажутся в будущем социально функциональными, хотя и выглядят вне контекста отвратительными или абсурдными. Такие неразборчивые консерваторы- функционалисты встречаются и сегодня. Начиная с совершенно правильной посылки, что та или иная бессмыслица
или несправедливость является социально функциональной, они затем напрочь игнорируют тот факт, что некоторые формы глупости и насилия во сто крат менее функциональны, чем все остальные.
Но не только консерваторы размышляли об уроках Французской революции. То же самое делали и некоторые революционеры. Они немало позаимствовали у консерва- торов-функционалистов, защищавших абсурдные стороны старого режима на том основании, что в них коренится скрытая социальная польза, и пришли к выводу, что в истории на самом деле есть определенные ограничения, определенные факторы, которые до сих пор служили препятствием на пути реализации социальных проектов. Тем не менее факторы эти не являются целиком враждебными или злостными. Они сдерживают поспешные, поверхностные, невежественные и плохо спланированные попытки реформ, но более фундаментальные преобразования становятся, благодаря им, наоборот, возможны, необходимы и даже в конце концов неизбежны. Социальная и историческая реальность может по самой своей природе служить опорой, выражением и союзником, а вовсе не врагом прогресса. По большому счету, исторические силы суть благо. Они не противостоят Разуму, а служат скорее его тайными агентами. При правильном понимании они становятся источником силы, уверенности, воодушевления и надежды. И когда они были правильно поняты (а Маркс и Энгельс полагали, что им в самом деле удалось выработать такое понимание), выяснилось, что рациональный общественный строй, основанный не на угнетении и лжи, а на истине и согласии, — строй, о котором мечтали деятели Просвещения, — является не только возможным, но попросту неизбежным. Пришествие его предопределено самой природой и законами развития общества. Блаженны живущие при наступлении новой зари человечества.
Этой оптимистической доктриной, почерпнувшей немало идей из учения консерваторов-функционалистов о социальных ограничениях и обратившей их себе на пользу, был марксизм — по-видимому, самая развитая, систематическая и сбалансированная из всех попыток объяснить Французскую революцию и извлечь из нее уроки. Во
всяком случае марксизм, безусловно, оказался самым влиятельным из учений этого рода. Он положил начало традиции критики общества, которое сформировалось на протяжении XIX века в наиболее развитых странах Европы. Он обрушил проклятья не только на головы мошенников и разбойников, обладавших безраздельной властью в прошлом, но также и па головы новых господ — предпринимателей и их идеологов. Апологеты свободной экономики усматривали в рыночных механизмах действие “тайной руки”, функционалисты-революционеры утверждали, что ими разгадана совсем иная “тайная рука” институционального камуфляжа, помогающая поддерживать несправедливость. Есть существенные различия в трактовке “тайной руки” у Адама Смита и у Эдмунда Бёрка[††]. Консерваторы берут на вооружение обе версии, левые революционеры настаивают на разоблачении той и другой. Новое воззрение апеллировало ко всем, кому не по душе были жестокость, несправедливость и негуманность нового строя. Казалось, оно предлагает точный диагноз, объясняет возникновение и действие этой системы и одновременно дает хороший рецепт, подсказывающий, как и чем заменить ее в дальнейшем. Причем рецепт этот предполагал, с одной стороны, сохранение достоинств прежней системы — научность, производительность, а с другой — ее коренное преобразование, по сути, уничтожение — во имя реализации высших ценностей. Грядущее общество должно было сочетать потенциал экономического роста, возникший в рамках индивидуализма, с ценностями коллективизма и таинственным образом соединить коммунализм и свободу.
Эта доктрина оказалась особенно привлекательной для жителей отсталых частей нашего мира, в частности, менее развитых стран Европы. В этих регионах она обещала не только покончить с несправедливостью, неравенством и Унижением, но и преодолеть коллективную отсталость целых народов. Оглядываясь назад, трудно отказаться от искушения утверждать, что марксизм был как будто специально создан для русской души. Он позволял ей покончить
с застарелым уже конфликтом между западническими тенденциями и мистическими, мессианскими, популистскими устремлениями — конфликтом, которого смог избежать ислам благодаря наличию в нем высокой культуры — письменной, объединительной, индивидуалистической традиции, обещавшей самостоятельное развитие общества безо всяких чужих, заимствованных извне моделей.
Марксизм объявлял себя научной доктриной и действительно был кульминацией и воплощением научного мировоззрения в приложении к человеку и обществу. Вместе с тем он разоблачал моральные компромиссы современного ему общества и выступал с проектом нового общественного строя, избавленного от эксплуатации, угнетения и неравенства и одновременно абсолютно свободного. Таким образом, одно и то же учение удовлетворяло как мессианским устремлениям к достижению совершенного мира, гармоничного общества, к рождению нового человека, живущего в мире с самим собой, так и желанию не отставать от ученых западных соседей.

Марксизм вначале и был обращением к отсталым народам (в своих первых формулировках — к немцам), и смысл его сводился к тому, что не надо никого догонять, лучше присоединиться к истории на следующей, более высокой ступени, но в конце концов он превратился в универсальный рецепт наверстывания упущенного'.
Задачи бескомпромиссного осуществления разработанного в марксизме проекта нового общественного устройства взял на себя религиозный орден, основанный Лойо- лой этого движения и названный политической партией. Благодаря удачному стечению обстоятельств эта организация сумела захватить власть и не только управляла обществом в течение довольно долгого времени, но и поразительным образом ухитрилась внушить этому обществу мысль об абсолютной законности и моральной непогрешимости своего учения. Существование этой системы окончилось полным и на удивление мрачным провалом, главным образом по той причине, что она не смогла выдержать технического и экономического соревнования с либеральными западными странами, проиграв гонку как в сфере вооружений, так и в потребительской сфере.

В самом начале глубокого идеологического раскола, наметившегося в континентальной Европе, южноевропейские страны и примыкающие к ним регионы далеко отставали в своем развитии от государств, расположенных на северо-западе. Однако это не приводило к немедленному падению их режимов, связанных прочной пуповиной с идеологическими системами, которые провоцировали отсталость, так как эти общества могли замкнуться в себе и в течение долгого времени жить в условиях изоляции, не ведая о своей экономической неполноценности или не придавая ей большого значения. Теперь мы, пожалуй, никогда не узнаем, возможно ли сохранять и поддерживать такую изоляцию в условиях XX века. Скорее всего — нет. Но если такая возможность и существовала, она не была использована, ибо, потерпев в больших гонках совершенно очевидное поражение, руководители первой в мире светской идеократии решили сделать свое общество открытым. И как они очень скоро обнаружили — понравилось это им или нет (одним понравилось, другим, по-видимому, не очень), — начав этот процесс, его уже нельзя ни остановить, ни ограничить, не прибегая к методам более суровым, чем они готовы были в этот момент применить (воистину, такая щепетильность характеризует их с лучшей стороны). Сегодня в Восточной Европе существует популярная шутка: нельзя быть беременным только наполовину. Всем понятно, что она означает: невозможно проводить в обществе половинчатую либерализацию. (В действительности, это возможно. Но в данном случае определенно не удалось удержать процесс на полутоне свободы.)
Когда рушатся социальные устои, всегда находятся поборники старого режима, готовые бороться до конца. Самодостаточные учения, имеющие основания в самих себе, неопровержимы. Их сторонники всегда находят подтверждение своей веры в испытаниях и страданиях. Всегда есть люди, безраздельно преданные доктрине, те, чья психологическая потребность верить перевешивает любые рациональные аргументы против учения. Такие люди сохраняют верность доктрине до последнего часа. Но в большевистской империи это было не так. Пугч 1991 года не отличал
ся ни смелостью, ни решительностью. Наследники режима предпринимали отдельные вылазки, продиктованные националистическими мотивами или желанием восстановить свои привилегии, однако никто не продемонстрировал решимости бороться за сам старый строй или за лежавшую в его основе доктрину. Не нашлось никого, практически никого, кто готов был сказать доброе слово о самом марксизме. С поразительной, просто головокружительной быстротой прежние номенклатурные работники перекрасились в шовинистов или в оппортунистов-капи- талистов. Причем страны, где они принялись делать деньги, оказались в более выгодном положении, чем страны, где они стали бороться за чистоту нации. Никогда еще команда не бежала с таким единодушием и с такой готовностью с тонущего корабля. Никогда еще эксперимент не давал столь однозначного негативного результата. В свое время Макиавелли сказал, что восточное государство можно разрушить одним ударом, если только направить его в центр. Это государство было, по-видимому, настолько “восточным”, что разрушилось от внутреннего размягчения центра, безо всяких ударов.
С наступлением эпохи либерализации, когда уже не надо было в обязательном порядке демонстрировать свою преданность доктрине, сразу же воцарилось удивительное, практически всеобщее забвение прежней идеологии, презрительное к ней безразличие. Все вдруг увидели, что король был голый. Вообще говоря, основные прозрения Маркса — моральные, космологические, социологические — не являются абсурдными и могут находить какой-то отклик в душе человека. Религии — настоящие религии — никогда не поддавались опровержению фактами: чем труднее держаться веры, тем большую власть она имеет над верующим, тем более формирует его идентичность. Именно трудные условия, например, по Кьеркегору, условия, провоцирующие сомнения (и если верить Кьеркегору, никакие другие), делают верующего по-настоящему верующим. Никогда еще день не- сбывшегося пророчества не становился днем отречения от веры. Скорее наоборот. Известно также, что вера не может быть дискредитирована, она может лишь уступить место другой, более сильной вере. Но к марксизму все это не отно

сится. От него отреклись, не имея в виду никакой четкой альтернативы. Старым убеждениям люди предпочли вакуум, отсутствие убеждений. Воцарилась эпоха либерального застоя. Почему же этой первой в мире светской религии так очевидно не хватило устойчивости, способности укрепиться через невзгоды, столь характерной для настоящих, трансцендентальных религий? В чем причина такой неудачи?
Я думаю, что у нас еще слишком мало данных, необходимых для ответа на этот вопрос. Тем не менее стоит более пристально вглядеться в те данные, которыми мы располагаем, и рассмотреть их вероятные объяснения. Есть очевидное обстоятельство: марксизм сам гордо провозглашает себя учением о мире сем, и потому наиболее уязвим как доктрина перед лицом событий и фактов этого мира. Однако это объяснение вряд ли можно считать исчерпывающим. Хотя традиционные религии были, по их собственному определению, учениями об ином мире, они содержали немало утверждений также о мире сем, и то, что они о нем говорили, часто было неправдой. Но это их ничуть не смущало. Скорее наоборот: авторитарное утверждение неверных истин придавало им тот особый аромат, то специфическое напряжение, которое отличает (а может быть, и определяет) религию.
Что же еще? Отчасти объяснением может служить абсолютный и безоговорочный коллективизм, составляющий суть сотериологии марксизма, его учения о спасении. Действительно, марксизм обещает безоговорочное спасение, но не для индивидов, а для всего человечества в Целом. Он практически ничего не может сказать лично индивиду, который страдает или переживает жизненный кризис, разве что посоветовать ему возрадоваться грядущему счастью всего человечества и, засучив рукава, принять участие в труде и в борьбе во имя его скорейшего наступления. Этим объясняется безуспешность попыток создания в Советском Союзе ритуалов жизненного цикла, по крайней мере — напрямую привязанных к официальной идеологии2. Марксизм не может сказать ничего утешительного человеку, который попал в беду.
Но есть и еще одно, пожалуй, более существенное соображение. Величайшая слабость марксизма заключается не
столько в устранении из религии трансцендентного, сколько в чрезмерной сакрализации имманентного начала. От Спинозы через Гегеля марксизм унаследовал скрытый пантеизм. Как учил Спиноза, мир — это единое и неделимое целое, проникнутое божественным началом, которое распространяется в нем симметрично, а Гегель привнес в эту картину историческое движение. Из такого идеологического сплава и родился марксизм, отличающийся глубоким почтением к этому миру и к происходящей в нем человеческой деятельности. Человек необычный, Богом упоенный, например сам Спиноза, мог вынести пантеизм как особое состояние ума, но толпе такая концепция не по зубам: простому человеку нужен мир, поделенный на духовные зоны, где есть что-то святое, но также и что-то мирское. Все может быть священным, но какие-то вещи должны быть более священны, чем остальные. Люди не выдерживают постоянного упоения священным (даже если это нравится им в малых дозах и время от времени) и ищут мирское пространство — чтобы расслабиться. По-видимому, нехватка этого мирского, профанического начала и стала тем фактором, который в конечном счете погубил марксизм, не дав ему завоевать человеческие сердца. Известно, что общество не может существовать без святынь. Очевидно, ему в такой же мере нужны и мирские вещи.
Характерная для марксизма сакрализация всех сторон жизни, в том числе сферы труда и экономической деятельности, лишила человека всякого прибежища, которым он мог бы воспользоваться в периоды, когда его рвение и энтузиазм оставляют желать лучшего. В жизни каждого человека (и уж во всяком случае каждого коллектива) такие периоды неизбежны, ибо мало кто может постоянно пребывать в возвышенном состоянии духа. В это время хорошо иметь для отступления какие-то зоны — нейтральные или хотя бы не входящие в конфликт с требованиями веры. Рутина — огромное подспорье веры: постоянное духовное напряжение и суровые ограничения, служащие залогом спасения, оказались бы для большинства людей слишком тяжелым грузом — когда бы не рутинизация. Дэвид Юм усматривал в этом разгадку известного парадокса — почему ревностные протестанты, против всякой логики, превратились в конеч-
пом счете не во врагов, а в друзей свободы. Он считал, что из-за отмены таинства священства они особенно свирепст- иуют в периоды повышенного религиозного рвения, и наоборот, необычайно оттаивают, когда энтузиазм отступает, а вокруг нет профессионалов от религии, чтобы поддержать заведенную рутину. Вспомним ислам: когда мусульманин обращается к экономической деятельности, он не перестает держаться веры, если соблюдает установленные ею правила. Вместе с тем экономическая деятельность сама по себе нейтральна: ее успех или неуспех, так же как и ее характер, никак не порочат веры.
Но в марксизме это не так. Здесь экономическая деятельность получила сакральный статус и является одновременно таинством и областью испытания веры. В этой сфере забыть об учении невозможно. Иконами этой религии являются священные изображения труда и труженика — сталевара и тракториста — мускулистых фигур, застывших в напряженном трудовом порыве. Социалистический реализм воспевал тело, будучи начисто лишен при этом эротики, ибо его произведения прославляли не любовь, но работу. Все это помогает объяснить тот удивительный факт, что массовый террор сталинского периода отнюдь не снизил макала веры, даже наоборот — необычайно ее укрепил. Глубокие, величественные преобразования человеческого общества должны быть возвещены и освящены кровью. Фанфары для этого слишком слабы. Массовые убийства не подорвали убежденности масс, а убогая брежневская эпоха сделала это весьма успешно. Пока номенклатурные работники убивали друг друга, сопровождая этот кровавый разгул тупыми и лживыми политическими представлениями, вера была крепка; но когда вместо того, чтобы стрелять Друг в друга, они начали давать друг другу взятки, от нее ничего не осталось. Коррупция трудовых отношений сыграла здесь ту же роль, которую в других религиях играет коррупция священнослужителей.
Таким образом, крах первой в мире светской религии объясняется не тем, что она лишила человека трансцендентного начала, а тем, что она не сумела создать для него мирского пространства. Марксизм взялся освободить людей от власти религии, от фантастических и ложных кон
цепций, искажающих восприятие жизни. Но, заставляя их принимать реальность во всей ее весомости и значительности, он, в свою очередь, сделал ее невыносимой. Объединение в одной бюрократической пирамиде политической, экономической и идеологической иерархий принесло не только бедственные практические результаты. Не менее катастрофические последствия это имело для состояния общественной души. Сакрализация этого мира (прежде всего — в его наиболее мирских аспектах) лишила людей необходимого контраста между возвышенным и земным и одновременно — возможности искать прибежище в земных вещах, когда область возвышенного оказывается временно недоступна. Везде и всюду разлитая святость — слишком тяжелая ноша для этого мира. В возвышенных пантеистических учениях прошлого, наряду с попытками внедрить в сознание общества “чистые” идеалы, всегда возникали также “испорченные” народные варианты религии, в которых расщепление возвышенного и мирского прямо изображалось путем введения соответствующих случаю идолов. Так, народный буддизм имеет мало сходства с тем возвышенным философским и симметричным отношением к существованию, которое проповедуется с позиций чистой доктрины. Но марксизм не имеет своей сколько-нибудь жизнеспособной “испорченной” народной версии. И возможно, его главный просчет заключался в обожествлении конкретного текущего исторического процесса. Человечество может терпеть Борджиа на папском престоле, но не брежневых в одеждах первосвященников сакральной революции, призванной освободить человечество и обеспечить его воссоединение со своей сущностью в мире, где воцарится свободный творческий труд. Разбойники и головорезы еще могут выступать в роли посредников в общении с миром иным, но видеть в жалкой посредственности агентов славы мира сего — невозможно.
Итак, перед нашими глазами прошла одна, в подлинном смысле религиозная Умма — мусульманский мир, — где проведена грань между возвышенным и земным, но обеспечено, и весьма успешно, единение верующих; и другая Умма, где современное светское и абсолютно монис

тическое мировоззрение, специально созданное для целей объединения, потерпело полный провал. Мы попробовали сформулировать первые, предварительные гипотезы, объясняющие как успех одного, так и крах другого. Оба они составляют часть общего контекста, необходимого для решения нашей основной задачи — понять и определить гражданское общество, которое коренным образом отличается от обоих рассмотренных случаев. Чем бы ни было гражданское общество, совершенно очевидно, что оно противостоит и успешной и неуспешной Умме, а также республикам, основанным на ритуалах и родственных отношениях, не говоря уж об откровенных диктатурах или родоплеменных общностях.
Примечания Roman Szporluk, Communism and Nationalism. Karl Marx versus Friedrich List, Oxford and New York, 1988. Chriscel Lane, The Rites of Rulers: Ritual in Industrial Society — The Soviet Case, Cambridge, 1981.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Крах марксизма: