Друг или враг?

Одни и те же (по крайней мере, очень близкие) силы вызвали к жизни, с одной стороны, индивидуализм или принцип модульности, а с другой — национализм. (Те же самые силы ответственны и за потрясающий эгалитаризм современного общества, возникший вопреки длительному и, казалось, необратимому стремлению сложных обществ к повышению социальной дифференциации и построению жесткой формализованной иерархии.) Принцип модульности составляет непременное условие возникновения гражданского общества и, если верить самой известной и влиятельной социологической теории, сам в свою очередь является плодом протестантизма. Старый религиозный строй был в каком-то смысле гораздо более удобным, так как он позволял купить или заслужить себе дорогу к спасению. Однако именно непреклонность новой религии сделала человека модульным индивидуалистом. По логике, доктрина предопределения может и, наверное, должна вести (как это блестяще показал в “Мемуарах раскаявшегося грешника” Джеймс Хогт) к вседозволенности и аморализму1. Если все решено заранее, если человек заведомо знает, что спасется, почему бы тогда вволю не погрешить? Как бы то ни было, большинство протестантов шло по Другому пути. Выбирая самодисциплину, сознательное самоограничение, они способствовали превращению общества насилия в продуктивное общество...
Если гражданское общество и национализм имеют один и тот же источник, являются ли они — в силу такого родства — политическими союзниками или врагами?
Вначале они как будто были союзниками. Ранний национализм был скромен и застенчив. Его можно обнаружить,
скажем, у Гердера, который защищает поэзию народной культуры перед лицом высокомерного и самоуверенного империализма французского двора, или британского коммерциализма, или бесстрастного универсализма просветителей. Призывы вернуться к тотемному столбу или, скорее, к тихой прелести деревенской жизни имели на этом этапе оборонительный, оправдательный характер. Лишь значительно позднее философская антропология национализма стала более агрессивной, чтобы не сказать кровожадной.
Но главное, у либерализма и национализма был вначале один общий враг — абсолютистское государство, стремившееся лишь к поддержанию иерархии, безразличное к народной культуре своих подданных и, безусловно, не желавшее позволять им слишком много свободы или допускать их в какой бы то ни было форме к власти. Оно имело склонность к централизации и к установлению бюрократического порядка, но не желало или не решалось что-либо менять в системе сословных привилегий. Таким образом, движение за права индивида, дающие гражданские свободы модульному человеку, и движение за равноправие различных культур могли идти (и шли) рука об руку. Они воспринимались как родственные явления и стояли в одном ряду усилий, направленных на самореализацию человека. В 1948 году либерализм и национализм еще могли быть союзниками, даже братьями-близнецами. Бюрократический централизм угрожал местным культурам, но он также не был другом индивидуальных свобод. Больше того, старый поместный Landespatriotismus мог быть союзником нового этнического национализма, который в конечном счете должен был придти ему на смену. Например, в Богемии местный богемский патриотизм, не имевший этнической основы, объединял усилия с движением за равноправие чешской культуры.
Но настало время, когда их пути разошлись. Индивидуализм, составляющий основу принципа модульности, оказался в конечном счете враждебен культу общины. Под давлением политических и социальных обстоятельств позиция индивидуализма была доведена до своего логического завершения. Лучшие образцы либеральной мысли XX века родились в Вене, где по иронии Истории сложился союз между
индивидуалистически ориентированными интеллектуалами, новой самостоятельной буржуазией и дряхлым, размягченным абсолютистским режимом, который в свое время был крепко связан с контрреформацией, а к этому моменту стал прибежищем универсалистов, страшившихся новых закрытых и узких националистических движений.

Под крышей этого архаического государства индивидуалисты искали защиты от нарождающихся этнических, коллективистских центробежных сил. Средневековая династия, ставшая в свое время под знамена контрреформации, восприняла этот новый поворот фактически сразу и с поразительной предусмотрительностью; в частности, уже в период наполеоновских унижений Германии, заставивших многих немцев обратиться к идеям национализма, Габсбурги, чувствуя, какую опасность он таит для их многонационального государства, твердо держались в стороне от этих новых веяний.
Национализм этнического толка пошел по другому пути. Прежде всего, он отмежевался от местного патриотизма, то есть от попыток сохранить старые локальные территориальные институты, не имевшие конкретной этнической основы. Далее, несмотря на то что его социальные корни были связаны с появлением массового анонимного общества, которое требовало стандартизованной общей культуры, национализм выработал легенду (которую абсолютно искренне излагали все его герои и пропагандисты), что он защищает и отстаивает народную деревенскую культуру. И, в общем, у него не было другого выхода: отстаивая новую высокую культуру перед лицом старой, он вынужден был заимствовать темы из местного фольклора. Их он стандартизировал и кодифицировал, однако делал вид, что защищает деревню от старой столицы. В действительности же он создавал новый богатый город и совершенно новую столичную культуру. Таким образом, национализм ополчился на либерализм даже в большей степени, чем либерализм на национализм.
В Центральной и Восточной Европе национализм занял такую позицию в значительной степени из-за того, что новые высокие культуры формировались на основе крестьянских культур. Здесь не было ни этнических государств, ни Местных высоких культур, готовых служить новым нацио
нальным, то есть культурно однородным политическим единицам. Иначе говоря, для грядущего бракосочетания государства и культуры не было ни жениха, ни невесты. Обоих партнеров предстояло еще создать. Но националисты проявляли враждебность не только к иным культурам. Столь же непримиримо (пожалуй, даже с еще большей злобой) огги относились к безродному космополитизму, вероятно потому, что видели в нем союзника политического централизма и опасались, что он станет поддерживать старые многонациональные империи в борьбе против неоэтни- ческого ирредентизма[†††]. К тем, кого они считали носителями космополитизма, они испытывали особое отвращение. (И они были правы: в конечном счете либералы, которые исповедовали принцип открытого рынка товаров, здравомыслящих людей и идей, оказались последними защитниками централизма и сохранили ему верность даже тогда, когда прямые сторонники старого абсолютистского режима сами уже сложили оружие.) Впрочем, ненависть к космополитам всегда была столь глубока в этом движении, что ее вряд ли можно вьгвести из одного только политического оппортунизма.
Итак, на поздних стадиях стремление к гражданскому обществу и националистические устремления пришли друг с другом в противоречие. Неопределенность их взаимоотношений нагляднее всего проявилась в империи Габсбургов, однако со временем совершенно та же коллизия произошла в царско-большевистской империи, особенно в ходе ее окончательного крушения. Чем закончится эта драма, мы пока еще точно не знаем.
Примечания James Hogg, The Private Memoirs and Confessions of a Justified Sinner, London, 1824; John Wain (ed.), Harmondsworth, 1983.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Друг или враг?: