Сколь часто стараются иные подавить наш энтузиазм, указывая нам на ничтожность и бренность всего земного! Сколь многим свойственно непроизвольно вызывать в своей фантазии образы смерти и вечности, дабы положить предел воодушевлению! Они часто высоко ценят это умение и только так называемое непреходящее и бессмертное почитают достойным своего поклонения.
Когда мы задумаемся о неисчислимости звезд над нами и ходе времени, перешагнувшем уже не одну историю, когда наш взор потеряется в бездонной глубине вечности, то часто содрогаемся и говорим себе: как можешь ты придавать столь высокую цену этой ничтожной современности, когда она, как неприметная точка, растворяется в океане? Перед чем можешь ты искренне преклоняться, не зная, избегнет ли хотя [бы] одно из твоих божеств слепого забвения? [...] Мы привыкли представлять себе вечность только в образе будущих времен, с головокружением заглядывать в неизмеримую протяженность грядущих лет и представлять себе повторяющийся круговорот вещей. Длинная череда неясных представлений вызывает у нас слепое почтение, мы приходим в ужас перед смутной картиной нашей собственной фантазии, мы сами себя пугаем. Неужели это и есть величественный образ вечности? Мы забываем, что современность точно так же можно назвать вечной, что вечность может вылиться в одно деяние, одно творение искусства не оттого, что они будут длиться вечно, а оттого, что деяние велико, творение искусства совершенно. Можно сказать, что здесь вечность направлена не наружу, а внутрь, не в семени видим мы цветущие поля и посевы, а в богатом урожае полей видим прежнее семя. Все совершенное, то есть всякое искусство, вечно и нетленно, будь оно даже стерто рукой слепого времени, продолжительность — случайное добавление; совершенное произведение искусства заключает вечность в себе самом, время же чересчур грубая материя для того, чтобы искусство могло черпать из него жизнь и пищу. Оттого пусть сменяются поколения, земли и миры, но души всех великих деяний, всех поэтических произведений, всех творений искусства останутся жить. В совершенстве искусства в чистейшем и прекраснейшем виде воплотилась мечта о райском блаженстве, блаженстве непреходящем. Пусть поблекнет картина, пусть отзвучит поэма, но не рифмы и не краски создали им их бытие. В себе самом несет творение искусства свою вечность и не нуждается в будущем, ибо вечность означает только совершенство. Оттого чужд искусству дух, на все стремящийся набросить смутную тень смерти и бренности. Смерть и образ будущей вечности противоположны истинному искусству, они уничтожают и разрушают его, ибо духовнейшему и совершеннейшему предписывают в качестве необходимого условия грубую материю, тогда как искусство по сути своей не знает никаких условий, оно цельно и неделимо. И вообще эту манеру примешивать смерть ко всякой жизни можно уподобить вычурному стихотворению или рисунку из штрихов и линий, который подчас может показаться значительным и смелым, если его вставить в раму, но рядом с другой, истинно великой картиной теряется и говорит только об известной умелости автора. И оттого обратим же и самые наши жизни в произведение искусства и тогда посмеем дерзновенно утверждать, что уже на земле мы обрели бессмертие. [...] Когда я искренно наслаждаюсь тем, как из безмолвной пустоты внезапно сама по себе вырывается прекрасная вереница звуков, возносится жертвенным дымом, парит в воздухе, а потом снова тихо опускается на землю,— тогда в моей душе возникает, тесня друг друга, так много новых чудесных образов, что я не могу прийти в себя от блаженства. То представляется мне музыка птицей Феникс8, которая, услаждая себя, легко и смело взмывает ввысь, гордо возносится туда, где ей привольно, и радует богов и людей размахом своих крыл. То представляется мне музыка ребенком, спящим в гробу,— розовый солнечный луч ласково принимает его отлетающую душу, и, перенесясь в эфир небесный, она наслаждается золотыми каплями вечности и обнимает прообразы прекраснейших человеческих снов. А то — какая огромная масса образов! — представляется мне музыка совершенным подобием нашей жизни — до боли короткая радость, из ничего возникающая и возвращающаяся в ничто, которая рождается и умирает бог весть зачем: маленький веселый зеленый островок, с солнечным светом, с песнями и плясками, затерянный в темном бездонном океане. Спросите музыканта, отчего он так радуется своей музыке. «Вся наша жизнь,— ответит он,— не есть ли чудесное сновидение? Мыльный пузырь, приятный глазу? Такова же и моя пьеса». Воистину, радоваться звукам, чистым звукам — это невинное, трогательное наслаждение! Детская радость! Когда другие оглушают себя беспокойной деятельностью и, окруженные, словно полчищами диковинных ночных птиц или ядовитых насекомых, жужжащим роем суетных мыслей, наконец падают в изнеможении — я погружаюсь в священный утоляющий источник, и богиня-исцелительница вновь вливает в меня невинность детства, так что я смотрю на мир новыми глазами и растворяюсь в радостном примирении с окружающим. Когда другие ссорятся из-за выдуманных ими самими причуд, или предаются мучительной игре ума, или в одиночестве вынашивают уродливые мысли, которые, подобно мифическим воинам, в отчаянии пожирают самих себя,— о, тогда я закрываю глаза, дабы не видеть этой всеобщей борьбы, и тихо удаляюсь в страну музыки, в страну веры, где все наши сомнения и страдания теряются в звучащем море, где мы забываем людской гомон, где у нас не кружится голова от пустой болтовни, от путаницы букв и иероглифов и где сразу легким прикосновением врачуется весь страх нашего сердца.
Но каким образом? Там ответят нам на наши вопросы? Там откроются нам тайны? О нет! Вместо ответов и откровений нам покажут веселые, прекрасные воздушные картины, глядя на которые мы успокоимся, сами не зная отчего; и вот уже с храброй уверенностью бродим мы по неизвестной стране, мы приветствуем и обнимаем, как друзей, незнакомых нам духов, и все непонятное, что теснило наши сердца и что есть болезнь рода человеческого, исчезает, и душа наша исцеляется созерцанием чудес, еще гораздо более непонятных и возвышенных. И тогда человеку хочется воскликнуть: «Вот оно, то, чего я искал! Наконец-то я нашел это! Теперь мне весело и радостно!» Пусть смеются и издеваются те, другие, кто мчится по жизни точно на гремящих колесницах и не знает страны священного спокойствия в человеческой душе. Пусть хвастаются своим самообманом и упиваются гордыней, думая, что с помощью своих вожжей они управляют всем миром. Придет время, и на них обрушатся бедствия. Счастлив тот, кто, когда земная почва предательски заколеблется у него под ногами, сумеет найти прибежище в эфирных звуках и, радостный, отдавшись их потоку, станет то качаться на волнах, то кружиться в стремительном водовороте и за этими приятными играми забудет свое страдание! Счастлив тот, кто, устав иссушать душу беспрестанным утончением мыслей, отдается нежному и могучему порыву, который расширяет дух и возвышает его до чудесной веры. Только этот путь ведет к всеобщей, всеобъемлющей любви, и только такая любовь приблизит нас к небесному блаженству. Такова прекраснейшая и удивительнейшая картина, в какой я могу представить музыку, хотя многие назовут все это пустыми мечтаниями. Но в чем состоит магия, вызывающая это изумительное явление духа? Я смотрю — и не вижу ничего, кроме жалкой паутины числовых соотношений, вещественно выраженных в просверленном дереве, в совокупности струн, сделанных из кишок и медной проволоки. От этого все становится еще удивительнее, и я верю, что не иначе как незримая арфа господня присоединяется к нашим звукам и придает человеческой паутине чисел небесную силу. Так как же пришла на ум человеку удивительная мысль заставить звучать дерево и металл? Что привело его к бесценному открытию этого самого удивительного из искусств? Это настолько странно и необыкновенно, что я хочу коротко рассказать о том, как я себе это мыслю. Человек рождается в неведении. Когда мы еще лежим в колыбели, сотни маленьких невидимых духов пестуют нашу маленькую душу и обучают ее всяким тонким навыкам. Так, улыбаясь, мы постепенно учимся радоваться, плача, учимся грустить, пристально разглядывая, учимся преклоняться перед возвышенным. Но так же как мы в детстве не всегда умеем обращаться со своими игрушками, так же мы толком не умеем играть со своим сердцем и, обучаясь чувствам, делаем еще постоянные ошибки. Однако, вырастая, мы научаемся применять наши чувства, будь то радость или печаль, или что иное, весьма кстати именно к тем случаям, к каким они подходят; и подчас умеем чувствовать прекрасно и испытываем от этого удовлетворение. Более того, хотя эти чувства — всего лишь случайная приправа к событиям нашей обыденной жизни, мы находим в них столь великое удовольствие, что нам хочется выделить их из путаницы земного бытия, в которую они вплетены, и оформить их отдельно как прекрасный сувенир, и каким-нибудь образом сохранить. Эти,чувства, рождающиеся в наших сердцах, кажутся нам порой такими великими и прекрасными, что мы заключаем их в драгоценные ковчеги, словно священные реликвии, радостно преклоняем перед ними колени и в упоении сами не знаем, поклоняемся ли мы собственному нашему человеческому сердцу, или творцу, от которого исходит все великое и превосходное. Для того чтобы таким образом сохранять наши чувства, было сделано много прекрасных изобретений, и так возникли все изящные искусства. Но музыку я считаю самым чудесным из всех этих изобретений, потому что она описывает человеческие чувства сверхчеловеческим языком, ибо она показывает все движения нашей души в невещественном виде, вознося их над нашими головами в золотых облаках эфирных гармоний, ибо она говорит на языке, которого мы не знаем в нашей обыденной жизни, которому учились невесть где и как и который кажется языком одних лишь ангелов. Это — единственное искусство, которое сводит все разнообразные и противоречивые движения нашей души к одним и тем же прекрасным мелодиям, которое говорит о радости и горе, об отчаянии и благоговении одинаково гармоническими звуками. Поэтому музыка пробуждает в нас истинную ясность духа, которая есть прекраснейшее сокровище, доступное смертному,— я имею в виду ту ясность духа, при которой все в мире представляется нам естественным, истинным и добрым, при которой мы находим прекрасный смысл в самом диком людском хаосе, при которой мы с чистым сердцем ощущаем все существа родными и близкими нам и, подобно детям, смотрим на мир как бы сквозь пелену приятной мечты. [...]