Творческим прорывом, с которого начался «новый» Катаев, стала неожиданная, странная книжка — «Маленькая железная дверь в стене», увидевшая свет в 1964 году. Поскольку здесь центральным персонажем выступает Ленин, то книжка эта была проверена специалистами по истории КПСС на предмет верности «исторической правде», получила вполне респектабельный ярлык «художественно-публицистическая повесть» и вошла в обойму официальной «ленинианы».
А в сущности, это было первое произведение, в котором Катаев опробовал свои новые художественные принципы, которые впоследствии эпатирующе назвал «мовизмом» (от французского — mauvais, то есть «плохой», «неприличный»). Ленинская тема стала прикрытием. Именно здесь, в повести «Маленькая железная дверь в стене», Катаев впервые соединил в одном художественном поле документ и вымысел, смело перемешал времена и пространства, установил фамильярный контакт между своим лирическим героем и легендарной фигурой, окруженной поклонением. В первом же эпизоде повести заявляется неожиданная позиция Автора по отношению к объекту своего интереса: «И подобно тому как Арагон сказал; “Робеспьер — мой сосед”, — мне хочется сказать: “Ленин — мой современник”». Но то, что сказал Арагон, по тону совершенно нормально — «это было сказано совсем по-парижски», — замечает Автор. Но на людей с советским менталитетом, которых годами приучали видеть в Ленине едва ли не Бога, высказывание «Ленин — мой современник» могло произвести более чем ошеломляющее впечатление. Это звучало как вызов. И Катаев вовсе не старается сгладить такое впечатление. Вызов становится неотъемлемой «приправой» его нового стиля. Предвосхищая постмодернистское обнажение «симулятивно- сти» всякого рода стереотипов, Катаев, с одной стороны, разрушает те клише («самый человечный человек», «прост как правда», чуткий и ласковый «дедушка Ленин» и т. п.), из которых сложился олеографический лик вождя Октябрьской революции в массовом сознании, приводя свидетельства мемуаристов, страницы из писем и статей самого Ленина: «лицо его казалось настолько серьезным и повелительным, что его слова заставляли невольно подчиняться»; «от него веяло отчасти холодом», «совершенно не способен жить в коммуне»; «прямо бесновался от негодования»171. С другой стороны, и сами документы не вызывают пиетета у героя-повествователя — некоторым из них он не доверяет, другим возражает. Например, приводя эпизод из воспоминаний некой Невзоровой-Шестерниной о том, что, проходя мимо Аничкова дворца, Ленин, «весело, шутливо смеясь», говорил: «Вот бы сюда хороший апельсинчик бросить!», герой-повествователь сомневается: «Весело, шутливо... Ну, не думаю. Не знаю. Не верю. Но даже если и в самом деле “весело и шутливо”, то, во всяком случае, веселье это было невеселое, а шутки нешуточные». В сущности, Катаев «слепил» из тщательно подобранных документов свой образ Ленина, сделав формулой этого характера высказывание Марселя Кашена: «Это был острый человек, настоящий революционер». Катаеву важно, что «острый человек» и «настоящий революционер» здесь представлены как синонимы. Фактически сам Катаев пользуется теми же «симулякрами» из знаковой системы соцреализма. Но позаимствованная из соцреалистического арсенала священная формула «настоящий революционер» наполняется в художественном мире повести Катаева не канонической политической или идеологической семантикой, а, скорее, семантикой экзистенциальной: она означает особый тип жизнедеятельности — непокорство перед гнетом времени, историческое творчество, направленное на овладение историей, на управление ее ходом. Сопоставляя фотографии Ленина 1910 и 1914 годов, писатель замечает, что «он слишком быстро старел». Позже будет сказано, что жизнь Ленина быстро, «слишком быстро» шла к концу. (Это свое наблюдение Катаев подкрепит только единственным свидетельством — из воспоминаний Р.С.Землячки: «Травля меньшевиков, отход многих близких и дурные вести из России преждевременно состарили его. Мы, близкие ему, с болью следили за тем, как он изменился физически, как согнулся этот колосс...») Такова плата за жизнь-преодоление. Эта максималистская концепция личности, не выступая открыто, становится тем скрытым силовым полем, в котором рождаются ассоциации героя-повествователя. Целый ряд таких ассоциаций окружает сюжет судьбы Ленина в качестве вводных эпизодов. Тут и история самоубийства Поля и Лауры Лафаргов, которые решили «уйти из жизни в семьдесят лет», когда почувствовали, что уже не смогут быть полезны делу революции. (Это решение катаевский Ленин оправдывает.) В таком же высоком романтическом свете представлена гибель социалистического публициста Мильера, трагическая судьба художника- коммунара Курбе, история гибельного полета Отто Лилиенталя...
Все эти эпизоды согласуются с концепцией жизни-горения, которая наиболее полно реализована в сюжете судьбы Ленина, но они не снимают, а усиливают диалектическое противоречие. Выходит — таков общий закон: за будущее человечества, за преодоление власти времени «острый человек, настоящий революционер» всегда расплачивается своим собственным будущим, временем своей земной жизни. Это противоречие определило сущность образа Времени в повести «Маленькая железная дверь в стене». Образ Времени у Катаева двупланов. Это и необратимое движение истории, развитие цивилизации, шаги прогресса. Но это и образ предела, неотвратимого рока, беспощадной смерти, тьмы забвенья. Об этих двух ликах Времени постоянно напоминают то ассоциации, возникающие в связи с определенными эпизодами (контролерша в метро пробивает щипцами билеты, словно «младшая парижская сестра Парки, — как бы считая дни и не давая отсрочки»), то строки из бунинского стихотворения, обращенного к Вергилию («Верю — знал ты, умирая,/ Что твоя дуща — моя»), то размышления Автора о будущей встрече с лодочником Луиджи там, за земным пределом (здесь переплетутся «райская площадь», «Святой Луиджи», «земная улыбка»). В книге Катаева силой, противостоящей смерти и преодолевающей забвенье, становится память. Мотив памяти реализуется в «Маленькой железной двери» двумя способами. Первый способ — можно сказать, лобовой: автор вкладывает в уста отдельных персонажей («бравого старого метранпажа» из «Юманите», блестящего оратора Шарля Рапопорта, старого рабочего, у которого квартировали Ульяновы) восторженные слова о Ленине. Спустя многие годы они помнят о нем. Следуя соцреалистическому канону, Катаев делает риторическое обобщение: Ленина нет в живых, но мы живем в эпоху Ленина. Однако тема памяти реализуется в повести «Маленькая железная дверь» и другим, неявным, но более органическим способом. Как память самого Автора, который, собирая сведепия о Ленипе, путешествуя по местам, так или иначе с пим связанным, пачина- ет восстанавливать в собственпой душе дорогие его сердцу страницы собственной жизни. Тут и воспоминания о посещении мальчиком голубого грота «Гротто Азурро», об отцовском учительстве, об упоении первыми полетами аппаратов тяжелее воздуха, о своих впечатлениях при первом посещении Парижа и т.д. Здесь с идеологическим замыслом — показать духовное родство между Лениным и человеком эпохи Ленина сонерничает и нечто иное: чувство собственного достоинства Автора, у которого есть свои отношения с Временем, и он сам, силой оживающей памяти отвоевывает у забвенья свою Историю. Такая позиция Автора предполагалась еще в самом начале сюжета, когда он сказал: «Ленин — мой современник». И тогда оказывается, что вольное обращение Автора с Временем — свободные перемещения его из прошлого в настоящее и обратно, нарушения какой бы то ни было хронологической последовательности, то, что он сам называет «чувством потери времени», на самом деле есть освобождение из-под гнета времени и овладение им, подчинение времени власти Памяти. Память в повести Катаева есть таинственное свойство души, и она осуществляет свой отбор и свою компоновку фактов и событий не по каким-то там законам природы, общественного развития или воле вождей, а по логике движения настроений, чувств и мыслей человека. Такая, «субъективированная», история носит духовно-ценностный характер, ибо она есть снособ увековечения всего самого намят- ного, а значит, самого существенного в жизни людей. Таким образом, в повести «Маленькая железная дверь в стене» под прикрытием ленинской темы Катаев впервые в своей творческой нрактике выстроил предельно субъективированную художественную модель, в которой высшей инстанцией, созидающей мир и одухотворяющей его, противостоящей смерти и забвению, выступает творческая энергия личной памяти. Эта, в сущности, неомодернистская концепция вытесняет собою всякие ритуальные банальности так называемой «ленинианы», которым отдает дань автор, нрежде всего потому, что она, эта концепция, не декларируется, а материализуется в самой поэтике до крайности субъективированного дискурса. Катаев здесь едва ли не первым столь глубоко освоил семантический потенциал форм организации повествования и хронотопа, которые были разведаны модернистскими системами, воплотив в них свою концепцию бессмертия смертного человека.