В марте 1985 г. на высший руководящий пост в стране был избран самый молодой из членов Политбюро, который еще примерно два года после получения своих полномочий занимается поисками вариантов обновления экономической и социальной политики.
Первые попытки состояли в том, чтобы возвратиться к идеям 1960-х гг., которые произвели глубокое впечатление не только на социологов, историков и гуманитариев широкого профиля, но и на определенную часть партийного и государственного аппарата. М.С. Горбачев — яркий представитель шестидесятников в этом аппарате. К 1987 г. он понимает, что «новое вино нельзя вливать в старые меха», что нужно перестраивать систему политического руководства страной независимо от того, каковы будут последствия возвращения людей к свободе. Нужно идти на риск радикальных перемен, и в этом курсе риска, названного перестройкой, можно было опереться на некоторые научные силы в лице социологического наследия шестидесятников. Их необходимо было возвратить к жизни. Одна из самых важных акций в этом направлении состояла в организации Всесоюзного центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ). Директором центра стала Т.И. Заславская, а Б.А. Грушин и Ю.А. Левада — ее заместителями. Систематическая публикация итогов опросов населения по актуальным вопросам общественной жизни и социальной политики благодаря этому учреждению превращается в своего рода важный институт демократизации. Некоторое время спустя произошло обновление руководства Института социологии АН — директором его становится В.А. Ядов. Далее, в июне 1988 г. Политбюро ЦК КПСС принимает Постановление «О повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении ключевых проблем советского общества»35. На его основании Минвуз СССР принимает решение об открытии первых социологических факультетов в стране. Такие факультеты были открыты в 1989 г. в ленинградском и московском университетах. Новые идеологические ориентации способствовали упрочению позиций социологии как области знания в системе иных обществоведческих дисциплин, но этот процесс наталкивался на жесткое сопротивление преподавательского корпуса обществоведов, который в свое время формировался в качестве части идеологического и пропагандистского аппарата КПСС. Наиболее основательный анализ трансформаций российского общества был предпринят Заславской в ряде ее публикаций. При этом по ряду важных позиций автор пересматривает свои взгляды, поскольку сама жизнь круто меняется на рубеже 1990-х гг. Если в конце 1980-х Заславская называет перестройку второй социалистической революцией, то в публикации 2002 г. оценка событий более чем десятилетней давности выглядит следующим образом: «Новой социальной революции в России не было. В действительности имела место эволюция, в основе которой лежало, однако, не постепенное и последовательное развитие, а цепочка сменяющих друг друга кризисов. Исходный подъем демократических движений, соединившихся с национально-освободительными, завершился распадом СССР. Радикальные либерально-демократические реформы фактически вылились в ограбление общества горсткой в общем случайных людей (выделено мной. — А.З.). Начавшаяся затем спонтанная трансформация в условиях отсутствия у правящей элиты стратегии и политической воли имела следствием... крайнее ослабление государства и тотальную криминализацию общества»36. Некоторые констатации этой цитаты можно принять за точную характеристику произошедшего. Действительно, с 1989 г. до конца века наблюдается цепочка кризисов, которые сменяют друг друга. Но сама эта цепочка нуждается в более основательном теоретическом объяснении. Каждый из них — результат конфликта противоборствующих сил, причем суть вопроса в том, что эти силы: а) подчас не стремятся к тому, чтобы публично зафиксировать свое существование и степень влияния на принимаемые решения; б) быстро сменяют друг друга на протяжении всего десятилетия. Это заметно по персональному составу правящей элиты. Причем на политической арене состав действующих лиц сменяется гораздо чаще, чем в пространстве экономики. Распад СССР в данном контексте — ключевое событие. Он все еще взывает к более основательному социологическому анализу!Тезис о «горстке случайных людей» может быть поставлен под сомнение основательными исследованиями российской политической и экономической элиты. Несколькими строками раньше в той же публикации Т.И. Заславская дает следующую оценку произошедшему: «Наиболее соответствующей реальности мне представляется концепция, согласно которой в конце 80-х годов в СССР назревала народно-демократическая революция, направленная против власти номенклатуры. Цель — замена авто ритарно-бюрократического устройства либерально-демократическим. Движущей силой был “средний класс” советского общества, представленный хорошо образованной, квалифицированной, но социально и политически ущемленной и не удовлетворенной своим положением интеллигенцией. Ее лозунгом было совершенствование социализма, придание ему демократического лица, расширение прав и свобод человека, повышение благосостояния народа. Революционно настроенной части общества противостояла политическая номенклатура, опиравшаяся на партийно-государственную бюрократию. Слабость демократических сил в результате их разобщенности, отсутствия навыков борьбы. Номенклатура, контролировавшая все ресурсы, легко оттеснила демократов и предотвратила народно-демо- кратическую революцию»37. В выдвинутом тезисе нетрудно заметить отголоски теории классовой борьбы как движущей силы революционных преобразований. Вместо буржуазии и рабочего класса в качестве полярных сил выступают «номенклатура» и «народ», или «средний класс, возглавляемый передовой интеллигенцией». На одной стороне, как и в теории классовой борьбы, сосредоточено зло, на другой — добро. Но эти суждения плохо увязываются с реальными событиями. Поставим лишь несколько вопросов: • Горбачев: на стороне народа или номенклатуры? • Какова была реальная роль «национально-русского» компонента в демократическом движении? • Что означал лозунг республиканских суверенитетов? Как в этом процессе преобразований участвовали интересы военно-промышлен- ного комплекса? • Что такое постсоветская Россия? • Наконец, как оценить значение раскола в верхних этажах партийного руководства, наиболее драматическим образом проявившегося в организации августовского путча? Этот раскол уже просматривался и ощущался в ходе последних съездов и пленумов КПСС. Его можно было наблюдать эмпирически уже в тот момент, когда Б. Ельцин был снят с поста первого секретаря МГК. Поворот в сторону советов означал формирование нового, непартийного канала — политической социализации. А избрание Ельцина делегатом Первого съезда народных депутатов стало символом слабости прежнего руководства: его политический союз с межрегиональной группой (в том числе и с А.Д. Сахаровым) означал допустимость, возможность нового политического и экономического курса развития страны. Общая же атмосфера этого времени была пронизана ощущением освобождения от «пут прошлой — «тоталитарной системы», сковывающих стремительное движение вперед, в неизвестность, которая представлялась массовому сознанию и сознанию интеллектуальной элиты в качестве несомненного блага. Десталинизация стала своего рода знаменем этого краткого и насыщенного событиями периода. Жертвы террора и сталинских репрессий именно теперь активно вошли в интеллектуальную и политическую жизнь, советский период истории стал рассматриваться только через призму ГУЛАГа, даже победа над фашизмом отошла на задний план, как нечто якобы не столь уж важное в сравнении с преступлениями сталинского режима. Чтобы войти в новую власть, нужно было предъявить счет к старой власти, изобразить себя действительной или мнимой жертвой «коммунистического режима». Парадокс истории в данном случае состоял в том, что Б. Ельцин не мог бы стать Президентом Российской Федерации, если бы он не был обижен прежним руководством, частью которого он был сам! Новая власть сплотилась не на основе ясных теоретических представлений о необходимости смены прежнего строя, а на основе личных обид. Вместо самодовольной и всезнающей бюрократии к власти пришла обиженная демократия, использовавшая свои потери в качестве исходного политического капитала. Борьба личных самолюбий и амбиций, разумеется, присутствует и в классовой борьбе, но классовая борьба отличается от интриг разного рода тем, что общие интересы класса берут верх над личными интересами. В нашем же случае политическое самосознание так и осталось на уровне легитимизации личных амбиций. Обиженная демократия не смогла выдвинуть из своей среды крупномасштабного лидера или лидирующей группы, так как ее общее самосознание было ориентировано прежде всего на реванш по отношению к прошлому. Важно было как можно скорее обеспечить необратимость перемен. Рычагами необратимости стали распад СССР и приватизация — главные «достижения» ельцинского политического режима. «Ослабление государственной власти» и «криминализация общества» — закономерные следствия обиженной демократии. Совокупность поставленных вопросов подводит нас к мысли о новом качестве общества, сложившемся уже в советский послевоенный период. Оно состояло в огромном усложнении общественных отношений в сравнении с 1930-ми гг., в котором на самом деле еще присутствовал классовый компонент. Общество стало гораздо более дифферен- цированным, многослойным. Социальные слои его стали носителями более разносторонних интересов. Система управления этим обществом становилась все более архаичной, не соответствующей реальному многообразию общественных групп и разнонаправленных интересов. В результате этого исходного противоречия долго вызревали многообразные конфликты, которые стали действовать одновременно и вдруг в период перестройки. Сама перестройка была попыткой найти новые формы управления более сложным целым. Она удалась и не удалась. Не удалась в смысле очевидных потерь в составе государства, гласности, надежд на беспрепятственное утверждение норм демократического поведения и усвоения гуманистических ценностей. Удалась в том смысле, что эти формы управления в конце концов были найдены и Россия все в большей мере стала восприниматься как нормальное государство. Разумеется, процесс преобразований еще не завершен, но общество стало осознавать и ценить легитимные пути социальных и социеталь- ных преобразований. Российскому обществу требуется знание о самом себе, требуется рефлексия по отношению к каждому моменту своего существования и своего сознания. Обратим внимание на один из решающих с этой точки зрения тезисов, выдвинутых в книге Заславской. Речь идет о невозможности использовать для объяснения преобразований как бы признанные методологически значимые теоретические конструкции, выработанные при анализе событий мировой и отечественной истории. По мнению автора, и теория общественно-экономических формаций (а следовательно, заметим мы, и теория классовой борьбы), и теория модернизации неприменимы к анализу проблематики России и современного мира. «Отсутствие общенаучного представления о типологическом пространстве, в котором протекают посткоммунистические трансформационные процессы, по сути дела, исключает возможность ответа на поставленный выше вопрос (вопрос о том, насколько глубоко в качественном отношении изменилось российское общество за последние десять лет). Исследователи, как и подавляющее большинство россиян, признают, что по сравнению с началом 1980-х годов общество стало качественно иным, но обобщенной типологической оценки произошедших качественных изменений пока не дают»38. Короче говоря, общество стало иным, но каким? Мы не знаем! Высказанный выше тезис не следует понимать как признание теоретического бессилия. Скорее, это признание теоретической открытости, возможности в последующем выстроить такую типологию. Заметим, что все прежние типологические конструкции, положенные в основание классификаций конкретных обществ, были выработаны в ходе более или менее глубокого сравнительного анализа истории многих стран. Эти «типологические пространства» «работали» как в теоретических конструкциях, так и в практической политике, которая подчас ориентировалась на идеологический смысл соответствующих классификаций.
XX век — это век глобализации, ориентирующейся на многообразие культурных взаимодействий. Однолинейные схемы и оппозиции дуальных противоположностей вряд ли уместны в этом контексте. Выяснение особенностей России как субъекта мировой истории, разумеется, и здесь остается задачей социологического теоретизирования. Для более глубокого понимания вопроса важна прежде всего полнота анализа, а следовательно, обозначение границ начал глубоких преобразований в общественной жизни. Под преобразованиями, то есть последствиями социальных действий, мы имеем в виду не то, что провозглашается, а то, что реально происходит, и потом, может быть через десятилетия, оказывает воздействие на весь ход событий и на структуру сознания. В этом, как мне представляется, ключ к загадке «непредусмотренных последствий социального действия», широко обсуждаемых в современной социологии. С этой точки зрения для России особенно важны были военные и послевоенные годы. Разумеется, нетрудно понять, что окончание Великой Отечественной войны (как и сама война, ее начало и исход) было важнейшей вехой в российской (советской) истории. Но что было потом? Я отметил бы испытание атомной бомбы 29 августа 1949 г. — еще при жизни Сталина и через четыре года после взрыва ядерного оружия в Хиросиме и Нагасаки. Затем, 20 августа 1953 г. испытание водородной бомбы — уже после смерти Сталина и за 30 лет до того доклада Т.Н. Заславской, о котором было сказано выше. Создание и испытание новых образцов вооружений не были событиями, включенными в массовое сознание в качестве культурных феноменов. Но несомненно, что они самым существенным образом воздействовали на характер общественных отношений. С одной стороны, они существовали как стягивающие узлы сложных социальных процессов, сопряженных с милитаризацией экономики и общественной жизни в целом. С другой стороны, это были компо ненты подсознания, которое, как оказывается, гораздо сильнее воздействует на практическое поведение, чем рациональная, осмысленная, вер- бализированная мотивация. Социальная роль этих событий состояла в том, что они знаменовали новое качественное состояние мира в целом, мира стран, людей и природы. Потребовалось еще более десятка лет для того, чтобы осмыслить главное социальное следствие этих событий: мир в результате гонки вооружений был поставлен на грань уничтожения. Приоритет в осмыслении данных процессов принадлежит тому, кто участвовал в этих испытаниях, — академику А.Д. Сахарову, который именно за это усилие мысли и был отправлен в ссылку. Возможно, что именно осознание этого факта стало для нового политического руководства Советского Союза не менее важным стимулом перестройки, чем внутренние проблемы дестимулирования трудовой деятельности. Если эта гипотеза верна, то следует признать, что главная альтернатива развития советской экономики находилась не в области распределения произведенного национального продукта, а в сфере целеполагания. Она выглядела так: производство вооружений в целях поддержания военно-стратегического паритета или производство предметов народного потребления и обеспечение благосостояния. Без четкого ответа на этот вопрос нельзя понять, в чем же причины современной бедности россиян. Дело, по-видимому, не в наличии богатства как такового, а в его использовании. Слабая экономика не могла бы поддерживать паритет в основных видах вооружений. Но для того, чтобы поддерживать паритет, советское общество должно было от многого отказаться. Изменение общества означает радикальное изменение механизмов ориентирования экономики. Что производится? Этот вопрос решается теперь с помощью маркетинга путем выяснения ниши рынка. Оказывается, что глобальная экономика сохраняет спрос на производство вооружений — наиболее важную составляющую советской экономики. Вместе с тем в Москве и в других городах России остается невыгодной, убыточной предпринимательская деятельность в сфере развития учреждений общественного питания. Рынок не диктует привлечения капитала в эту чрезвычайно важную отрасль сферы услуг. В целом в общетеоретическом плане надежды на то, что предприниматель-собственник станет заботиться о своих интересах и это окажется благотворным «для всех», что частное предпринимательство, рынок и конкуренция автоматически решат проблемы социетального порядка и приведут сами собой к «обществу благосостояния», оказались тщетными. В действие экономических интересов вплелась, с одной стороны, неуемная жадность тех, кто использовал приватизацию в целях наживы, не заботясь об обновлении основного капитала и о перспективах предприятия как такового. С другой стороны, сыграла свою роль привычка к бедности — пагубный для нации габитус отказа от усилия ради улучшения собственной жизни, неверие в то, что этой лучшей жизни можно на самом деле добиться при определенных усилиях. Поэтому экономическое реформирование в России пошло по пути выделения из общей массы населения небольшой его части при одновременном обнищании подавляющего большинства. Сам характер реформирования исходил из таких образцов, которые предполагали более высокий уровень культуры и организации труда, более развитую систему профессионального разделения труда, большую готовность общества к борьбе за свои права и интересы. Заславская в связи с этим напоминает реформаторам 1990-х гг.: «Национальный характер и уровень социального развития россиян резко отличаются от граждан США, Европы, Японии и других стран, у которых мы пытаемся перенимать те или иные демократические и рыночные институты. В связи с этим почти любое начинание, давшее замечательные плоды в этих странах, при “пересадке” на русскую землю перерождается в нечто уродливое, глупое и совершенно неподходящее. И происходит это из-за специфических качеств нашего человека»39. Тезис о «специфических качествах нашего человека», безусловно, спорен, но ведь смысл всего высказывания — в призыве всестороннего изучения практики реформаторской деятельности. Без такого изучения, без экспериментирования в области организации труда и создания структур гражданского общества мы неизбежно будем сталкиваться с непрогнозируемыми последствиями реформаторства. «Политики, взявшиеся за осуществление реформ в начале 90-х годов, — пишет по этому поводу Заславская, — недооценили огромный потенциал негативной энергии, накопленный советским обществом. Результатом высвобождения этой энергии стал невиданной силы выброс нелигитимных и криминальных новаций. Основная предпринимательская активность оказалась направленной не на рост производства, а на хищническое обогащение не обремененных моральными и правовыми нормами “новаторов”. Распространенным видом “новаций” стала теневая торговля невосполнимыми ресурсами, уникальными технологиями, секретной информацией, ком проматом, оружием, наркотиками и пр. Сформировались и окрепли новые институты бартера, коррупции, сращивания “легального” бизнеса с криминальными структурами, вооруженного бандитизма и терроризма»40. Социология и в период реформ сохранила свой институциональный статус и общественное признание. В 1990-е гг. был создан ряд центров, специализирующихся на изучении общественного мнения и сдвигов в массовом сознании, пресса стала систематически публиковать данные опросов, а также другую социологическую информацию. В этот период головной академический институт в результате острого конфликта политических ориентаций между Осиповым и Ядовым разделился на два самостоятельных учреждения: Институт социологии РАН и Институт социально-политических исследований РАН. За эти годы в России издается социологическая классика (М. Вебер, Э. Дюркгейм, П. Сорокин, Т. Парсонс), переведены несколько апробированных учебников (например, Н. Смелсер, А. Гидденс, Д. Ритцер). Выпущена масса учебников по социологии, написанных российскими авторами. Кроме «Социологических исследований» стали выходить еще несколько периодических изданий, среди которых «Социологический журнал» (учредитель — Институт социологии РАН). С 1994 г. стал выходить информационный бюллетень «Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения», издававшийся совместно Интерцентром и ВЦИОМ. Социологический факультет Санкт-Петербургского университета подготовил несколько изданий по современной социологической теории и стал выпускать «Журнал социологии и социальной антропологии». Один из важнейших факторов изменения положения дел в общественных науках в России состоял в том, что идеологические кафедры в системе высшего образования были преобразованы в кафедры социологии и политологии. Изменение названия сопровождалось и изменением содержания преподавания, пересмотром программ преподавания дисциплины на основе западноевропейской и американской моделей с учетом того вклада в социологическое мышление, который был сделан российскими учеными. В значительной мере этому содействовало издание фундаментального труда «Социология в России» (1998), подготовленного под руководством В.А. Ядова. Вместе с тем социетальный кризис, переживаемый обществом, не мог не сказаться на положении дел в социологии. Здесь, как и во всем обществе, обнаруживается противостояние в оценках ситуации, возникшей в связи с радикальными методами осуществления реформ. Наиболее заметные процессы в российской социологии 1990-х гг. состоят в явной социологизации средств массовой информации; в углублении специализации в различных направлениях социологической проблематики, в частности в утверждении экономической социологии в качестве самостоятельной дисциплины; в отходе от позитивистской интерпретации социологии, и в связи с этим в более активном использовании качественных методов исследования; во включении российских социологов в мировой социологический дискурс; в реформировании преподавания социологии как учебной дисциплины. Эти процессы привели к известной автономизации социологии от политических пристрастий, к более углубленному подходу в самых разных направлениях исследовательской деятельности. Итоговые оценки быстро развивающейся области знания противоречивы. В.А. Ядов склонен к оптимистической оценке положения дел в социологии. Эти оценки опираются на уверенность в притоке сил молодых и современных исследователей, посвящающих себя профессии как главному делу своей жизни. Эта молодежь получает прекрасное социологическое образование, какого не могли иметь российские социологи прежних поколений. Т.И. Заславская отмечает плодотворность контактов россиян с европейской и американской социологией, вместе с тем подчеркивает, что эффективное использование западных теорий в российских условиях «предполагает их критическое переосмысление, что требует очень серьезной работы»289. Д. Константинове кий, А. Овсяников и Н. Покровский в совместном аналитическом докладе приходят к весьма противоречивым оценкам состояния социологического образования290. JT. Ионин утверждает вторичность российской социологии, ее неспособность выработать собственно российскую повестку дня, которая бы отвечала специфике российских преобразований. Он подчеркивает, что тематика исследований и характер теоретических конструкций западной социологии не отвечают и не могут отвечать российским реалиям. С одной стороны, он утверждает, что российская социология отстает от западной на десятилетия, с другой — «образование в российских университетах не хуже, чем в университетах западных»291. Резюмируя эти оценки, можно прийти к выводу, что ситуация в российском поле социологии в 1990-е гг. не может быть оценена однозначно. И эта неоднозначность не может быть объяснена лишь с позиций полипарадигмальности. Российская социология сегодня связана с американской, французской, немецкой, британской социологическими школами, направлениями и соответствующими университетами. В этом состоит ее преимущество, так как она не замкнута в рамках некоторой самобытной ортодоксии, под какими бы лозунгами эта ортодоксия ни утверждалась. Есть лишь одно, как нам представляется, непременное условие плодотворности этого поля — преодоление известного налета снобизма, окрашенного в соответствующие цвета. И вместе с тем формирование уважения к собственным национальным традициям социального мышления и социологического знания292.