Лекция 13 Говард Беккер. Социально-нормативные структуры и проблемы Модернизации. Анализ аномий и способы ее преодоления
Американский социолог Говард Беккер родился в 1899 г. в Нью-Йорке, а умер в 1960 г. в штате Висконсин. Это был типичный представитель именно американской науки с ее склонностью к прагматизму и интересом к конкретным социальным проблемам.
Стремление вмешаться в социальные процессы с тем, чтобы устроить жизнь более рационально, всегда было свойственно социальным наукам, но в наибольшей степени — именно американским ученым. Вспомним, что еще Томас и Знанецкий в 1918 г. в своем «Польском крестьянине» отмечали: «Мы становимся все менее и менее склонными к тому, чтобы предоставлять социальным процессам идти своим ходом, не вмешиваясь в них активно, и мы остаемся все менее и менее удовлетворенными этим своим активным вмешательством» [1: р. 1]. И далее: тенденция «к рациональному контролю усиливается и в этой сфере и становится в наше время главным требованием, предъявляемым социальным наукам. Это требование рационального контроля обусловлено все возрастающей скоростью социальной эволюции» [1: р. 1]. Общество встает перед сложной дилеммой: с одной стороны, вмешательство необходимо, так как развивающиеся демографические, технологические, урбанистические и другие процессы придают обществу ускорение, при котором социальные структуры оказываются под сильным напряжением. А это порождает массу проблем и трудностей в общественной жизни. С другой стороны, попытки вмешаться и «подтолкнуть» эти структуры к обновлению приводят к новым и зачастую более сложным проблемам и конфликтам. В предыдущих лекциях мы отмечали, что в сфере производства успешно утверждался тейлоризм — метод пооперационного расписывания и поминутного расчета всего процесса производства и сборки различного рода оборудования. Это способствовало распространению технологического мышления такого же типа и в том, что касалось попыток модернизировать сферу социальных отношений. Казалось, достаточно «расписать» необходимые социальные преобразования, оформить их законами и положениями, назначить санкции за нарушение этих новых законов и положений — и все пойдет в нужном направлении. Однако подобный подход терпел одно поражение за другим: нормативные структуры имели свою собственную логику развития и существования, которая была непонятна индивидуальному сознанию. Во-первых, как мы уже отмечали, нормативная структура общества очень многослойна и сложна. Писаные законы и положения представляют собой лишь небольшую верхушку айсберга, а громадную подводную его часть образуют обычаи, то есть порядки, нигде официально не зафиксированные, но очень эффективно действующие «под охраной» морального чувства и неформальных санкций. И эти обычаи — даже если они известны и выведены в сферу рационального мышления — весьма трудно изменить или отменить. Они настолько включены в повседневную жизнь, что составляют как бы ее привычную ткань. Поэтому Томас и Знанецкий в предисловии к своей работе утверждают, что, введя новые положения, законодатели предполагают, что жизнь теперь будет ориентироваться именно на них. Но жизнь ориентируется не только на эти положения, но еще и на массу старых, неучтенных или даже отмененных законодателем. Чтобы отменить обычай, потребуются длительные и сложные усилия, поскольку люди почти бессознательно продолжают на него ориентироваться. В 1920-е гг. в России большевики решили отменить обряд крещения, заменив крестины придуманным обрядом под названием «октябрины». Там были поздравления, застолье и вино, только не было таинства. А потому через какое-то время «октя- брины» и некоторые другие советские празднества выродились в беспробудное пьянство. В связи с этим писатель В. В. Вересаев предупреждал: необходимо что-то сделать, чтобы отодвинуть пьянство на второй план, а на первый вывести настоящие обряды, пусть даже придуманные. Сам он предлагал заменить обряд отпевания театральным действом с участием женщин в длинных платьях, поющих над гробом специально для такого случая созданные песни. Песни эти не могли быть печальными, это строго запрещали тогдашние социальные реформаторы. Здесь мы видим очень правильное понимание обряда как «одевающего», украшающего человеческий аффект. Аффект занимает огромное место в психике человека, и претворять его в высокое и очищающее душу переживание — очень важная задача. Еще Павел Флоренский сказал: «Если вступить в борьбу с аффектом, то придется в корне отвергнуть саму природу человека — бездну аффектопорождающую и в себе самой ничего, кроме аффектов, не содержащую. Вступить в борьбу с аффектами значит одно из двух: если она неуспешна — отравить человечество „загнанными внутрь страстями", если же удачна — оскопить и умертвить человечество, лишив его жизненности, силы и, наконец, жизни самой. Культ действует иначе: он утверждает всю человеческую природу, со всеми ее аффектами; он доводит каждый аффект до его наибольшего возможного размаха — открывая ему беспредельный простор выхода; он приводит его к благодетельному кризису, очищая и целя... Он не только позволяет выйти аффекту всецело, но и требует наибольшего его напряжения, вытягивает его, обостряет, как бы подсказывает, подстрекает на аффект. И давая ему полное признание, утверждая аффект в правде его, культ преображает его». «Назначение культа именно претворять естественное рыдание, естественный крик радости, естественное ликование, естественный плач и сожаление в священную песнь, в священное слово, в священный жест... Культ претворяет естественную данность в идеальное...» [4: с. 136-137]. Когда нет такого претворения, праздники все становятся на одно лицо и превращаются в «сплошное пьянство». Но в 1920-1930-е гг., а во многих случаях и до сих пор, эта функция обрядов и ритуалов не была освоена социальными реформаторами, хотя уже в 1930-е гг. Бронислав Малиновский писал о такой функции религии. До тех пор религия трактовалась социальными учеными как познавательная сфера первобытного человека. Поэтому все казалось простым и понятным: обряды, ритуалы — пережитки прошлого, отменим их и введем на их место современные искусства, такие как театр, например. Помню, еще в 1970-е гг. в одной из наших газет была напечатана сентиментальная история, как атеистка «спасала» свою соседку, «одурманенную» церковью. Она не стала вести с ней споры, просто пригласила в театр, потом повела ее еще на какое- то развлечение. И эта несчастная замороченная женщина вдруг прозрела: перед ней открылся прекрасный, в полном смысле блистающий мир современной жизни. Она познакомилась с новыми людьми и совершенно перестала ходить в церковь. Все мои знакомые, когда я давала им прочитать этот опус, хохотали до слез; «Это же надо, — говорили они, — иметь такое идиотское представление о церкви. Совсем не понимают люди, с чем они борются». Но ведь приблизительно такое же представление о религии и связанных с нею обрядах и ритуалах многие ученые имели еще в середине века, причем не только в нашей стране, но и в Европе и в Америке. Они сами были большей частью уже вне религии, но огромные массы населения были еще внутри нее. И это касается не только религии, но и многих других сфер традиционного уклада жизни. Отменять обряды и обычаи, насаждая новые формы жизни, как правило, не удавалось. Нормы проявляли «неповиновение», или, как назвал это качество Говард Беккер, неуступчивость. Причем некоторые нормы проявляли большую неуступчивость, другие — меньшую. Поэтому Беккер начал с того, что попытался расположить социальные нормы на шкале по степени этой их неуступчивости к изменению. Еще в первой лекции мы касались этого упорядочивания. Но тогда нас интересовали понятия «моральное чувство» и «нормы-санкции», поэтому мы обратили особое внимание на верхний конец шкалы, то есть на нормы наиболее устойчивые и наиболее «защищенные». Теперь мы попробуем разобраться со всей этой шкалой более внимательно. Самый верхний слой норм — это религиозные нормы. Поскольку религия — это область общения человека с трансцен дентным, то религиозные нормы регулируют общение человека с Богом и другими бесплотными силами (в разных религиях они представляются по-разному), а потому и воспринимаются как установленные «двусторонне»: с одной стороны, человеком, а с другой — божеством. Отсюда и отношение к ним как к наиболее важным и, что правильно ощутили социологи, начиная с Тенниса, как к священным. Религиозными нормами являются не только те, которые определяют общение с трансцендентным, но и те, которые даны самим Богом для устроения его, человека, жизни, если он не хочет терять связи с миром божественного. Это заповеди, завет — то, что Бог не только повелевает выполнять, но и выполнение чего ставит условием для продолжения своих отношений с человеком. То есть в конечном счете это тоже норма общения с Богом, норма отношения с Ним. Норма, как мы помним, всегда регулирует именно отношения между двумя сторонами, определяя взаимные права и обязанности. Эти нормы оберегаются наиболее сильно: они окружены и самым горячим моральным чувством, способным подвигнуть человека на самопожертвование, и самыми суровыми санкциями, положенными за их нарушение, вплоть до лишения жизни нарушителя. Второй слой — нормы лояльности. Они также окружены очень сильным моральным чувством, доводящим человека до самопожертвования, а их нарушение карается весьма суровыми санкциями. Сюда относятся измена своей родине, стране, народу, своей культуре, религии, идеологии, а также друзьям, семье. Все это карается в некоторых случаях (измена стране, народу, религии) смертью, в прочих — менее суровыми санкциями. Тем не менее эти нормы также носят сильный отпечаток сакральности, так как весьма часто связаны с нормами религиозными, обосновываются ими. Обряды и ритуалы здесь также играют огромную роль. Они не связаны, как в религии, напрямую с таинствами, с трансцендентным миром, однако и они подготавливают психику человека к переживаниям высокого. Если это высокое и не является претворением аффекта («надгробное рыдание творяще песнь: Аллилуйя»), то оно направлено на ощущение единства всех участвующих в ритуале. Вспомним пример, приведенный нами в десятой лекции. Халасинский цитирует одного из историков, утверждающего, что песни и пляски первобытных племен способны вызвать такое чувство патриотизма, которое и не снилось современному человеку. Естественно, это чувство может вести на подвиги. Но при этом нужно иметь в виду, что это возможно лишь при неразрушенном верхнем религиозном слое норм. Именно оттуда заимствуют свою сакральность обряды и ритуалы нижнего слоя. Действительно, какое значение имеет присяга для человека, в Бога не верующего? Всего лишь официальный текст, даже если при этом он кладет руку на Библию или Коран. Обещание, данное перед людьми, то есть перед такими же, как я сам, можно и нужно уважать, но жертвовать ради него жизнью, то есть самым дорогим для человека, уже не обязательно. Помню, много лет назад во время обсуждения какого-то фильма, где герой, чтобы сохранить свою честь (и честь своего рода), дрался на дуэли, одна из женщин никак не могла понять смысла того, что было передано в этом фильме. Она ко всем обращалась с недоуменным вопросом: «Я не понимаю, из-за чего вся эта трагедия? Разве может человек ради какого-то там понятия чести поставить под удар свою собственную жизнь? Ведь он же жизнью рисковал! Ради чего?» И было совершенно очевидно, что объяснить ей это невозможно, так как у нее нет представления о сакральности понятия человеческой чести: что-то сильно разрушено в ее представлениях верхнего уровня. Далее следует третий слой социальных норм. Он весьма обширен и многообразен, но вполне покрывается одним понятием «аморальность». Здесь и неразборчивость в отношениях, и безответственность, и «нечистота на руку», и привычка к обману, и многое другое, хорошо известное каждому из опыта собственной жизни. Здесь суровость санкций и сила морального чувства заметно слабее, чем в первых двух слоях. Человека порицают, наказывают, «прорабатывают», но, как правило, надеются на его исправление. Впрочем, исправление может наступить только при наличии постоянных санкций, наступающих в ответ на каждое недостойное действие такого человека. Средства наказания различные: от жесткого бойкота, порчи репутации, осмеивания — до длинных разговоров «по душам». Средства воздействия могут меняться, разнообразиться, изобретаться за ново. Тем не менее отношение к аморальности все еще «согрето моральным чувством», основано на традиции и тесно связано с рассеянной санкцией. Закон и моральное осуждение здесь представлены неравноценно, поскольку не все «художества» аморального человека вообще подлежат суду. Действенность санкции в этой сфере очень сильно зависит от общей атмосферы в обществе, от его организованности, благоустроенности. Как только организация общества слабеет, уровень криминальности в нем возрастает: санкция теряет свое единообразие и повсеместность, и преступник всегда может найти себе нишу, в которой его не достанет наказание. После третьего слоя, в котором, как мы отметили, возможны уже случаи замены одних норм другими (правда, спорадически, так как традиционный характер данных нормативных структур не терпит быстрого изменения), следует обширный четвертый слой норм, обоснованных уже не сакрально и не на основании традиции, а рационально. Это бесконечное множество норм групповых, организационных, производственных38 и других, оформляющих обширные сферы человеческой деятельности. Среди них есть и нормы, несущие на себе «далекий отсвет» ценностного обоснования и, следовательно, морального чувства, их охраняющего. Это прежде всего разного рода этики (медицинская, педагогическая, научная и проч.). К ним же относятся принципы, обобщающие целые сферы норм и записываемые в торжественных документах, в частности — в конституциях. Например, «человек имеет право на труд», а в американской конституции и еще более торжественно — «право на счастье» (в качестве нормы — бессмысленно, но вызывает чувства), или в обратном изложении — «никто не имеет права» что-то сделать по отношению к человеку. Во всех случаях имеется в виду любой человек. Но большинство рационально обоснованных норм не рассчитывают на моральные чувства людей, они приводятся в действие дисциплинарными методами, при помощи специальных механизмов санкций. Эти санкции точно определены и, так ска зать, отмерены: за такое-то количество опозданий следует вычет из зарплаты, а за такое-то — уже увольнение4’. Защита при помощи норм-санкций достаточно эффективна, если отлажены и работают государственные и организационные механизмы. С другой стороны, норма такого типа легко поддается изменению — достаточно дать этому изменению рациональное обоснование. Меняются не только организационные нормы, но и принципы этики — и это никого не травмирует. Г. Беккер отмечает, что в этой массе норм трудно найти нулевое деление, на котором бы размещались нормы, изменение которых оставляет людей полностью равнодушными. Речь идет о нормах, о которых люди отзываются в том смысле, что им абсолютно безразлично, есть они или вместо них существуют другие. Однако когда действительно происходит изменение этих норм, то оказывается, что оно чем-то не устраивает людей, прежде декларировавших свое равнодушие. Более других люди привыкают к нормам приличия и разного рода условностям: приходить на прием в определенном костюме, целовать дамам ручку или не целовать, и проч. и проч. Это, по существу, светские ритуалы и церемониалы, которые так же, как и сакральные обряды, способствуют ощущению единства групповой культуры. Поэтому распад таких норм вызывает сожаление и ощущение утраты. Однако значительная часть организационных норм, касающаяся принципов соблюдения дисциплины в разных сферах деятельности, порядка этой деятельности и т. д. и т. п., очевидно, уходит под нулевой показатель. Эти нормы действительно основаны на принципе рациональности, и большего для своего существования не требуют. Впрочем, нужно добавить еще такое наблюдение. Человек в стенах официальной организации всегда чувствует себя неуютно, ему не хватает тепла человеческих отношений. Поэтому он начинает «выстилать» холодную официальную атмосферу этими самыми человеческими отношениями, налаживая их с другими людьми по самым разным поводам. Люди совместно обживают данную организацию, особенно если они в ней долго В СССР в 1930-1940-е гг. опоздания приводили к аресту и длительному тюремному заключению. работают, переживают совместные удары судьбы и удачи. Тогда часть официальных норм может превратиться в нечто вроде ритуалов. Не всерьез, разумеется, а в некотором игровом и символическом смысле. В таком случае замена одних официальных норм другими, сделанная по чисто рациональным соображениям, будет вызывать у давно работающих сотрудников сожаление и ностальгическое чувство, но оно относится не собственно к нормам, а к связанным с ними отношениям. Но это уже совсем отдаленный и полностью выродившийся отблеск морального чувства. Исчезновение морального чувства отдает нижележащие слои норм на волю медлительно и часто со скрежетом действующего аппарата правосудия, в котором нередко приходится доискиваться справедливости с большими трудами и хлопотами. Установки же людей на соблюдение такого рода норм склонны приобретать все более рациональный оттенок. При этом рациональность относится не к тому, что эта норма необходима для функционирования той или иной сферы общественной жизни, а к тому, выгодно или невыгодно лично мне ее соблюдать в данный момент и в данных обстоятельствах. Но это лишь одна ступень, ведущая к разрушению социально-нормативных структур. Далее возникают противодействия нормативному уже вовсе не рационального характера, а прямо иррационального: действуют импульсы, которые Беккер разделяет на два типа — поиски «утешения» и поиски «возбуждения». «Готовность стремиться к любой ценности, приносящей утешение, пока сами поиски ее приносят утешение, без отношения к тому, нарушаются ли... ограничения изменений, характерна для первого типа». Стремящийся к утешению как бы говорит: «Мне это нравится — и что мне может помешать?» «Удовлетворения, связанные с достижением возбуждающих светских ценностей, включают в себя почти все, начиная... например, от любителей вольной борьбы до садистского убийства, совершаемого ради него самого. Это, конечно, крайний случай, всюду имеются доказательства существования менее острых возбуждающих оценок...» [2: с. 188]. Поиски утешения и возбуждения могут объединяться. Беккер ссылается как на пример на лозунг римских пауперов: «Хлеба и зрелищ!» Кроме того, появляются люди и движения, целиком посвятившие себя погоне за новым, независимо от содержания этого нового. Эта готовность к разрушению всех и всяческих нормативных структур в определенных границах существует почти во всех современных обществах. Она в них «нормальна» в том смысле, в каком Дюркгейм назвал нормальным преступление. Но разного рода обстоятельства и потрясения, которым любое общество также подвергается довольно регулярно, могут способствовать разрастанию аномии далеко за пределы тех границ, которые отведены ей в «нормальном» обществе. Тогда «связи, рациональные и нерациональные, связывающие нормы в некоторое подобие системы, быстро ослабевают, колеблются или почти исчезают... Характер последовательных систем ценностей настолько основательно подвергается изменению при случайных поисках преходящего и достижения случайных целей с помощью любых средств, что вряд ли будет оправданным в этом случае применение термина «система» [2: с. 188-189]. Естественно, жить в таком обществе становится крайне неудобно. Кроме того, это грозит обществу распадом, делая всю систему его нестабильной и неспособной к восстановлению равновесия. Поэтому полностью аномические общества могут встречаться лишь как исключения и существуют, как правило, недолго. Тем не менее на том конце шкалы, где поощряются изменения ради изменений и где нерациональная светскость в особенности сильно проявляется в стремлении к получению возбуждений любым путем, возникает корреляция «между готовностью к изменению и готовностью подвергнуться риску смерти в своем стремлении к нему». И даже потребность в утешении, когда она несет с собой согласие на сокращение жизни ради этого утешения, создает неблагоприятную атмосферу для личного выживания и для выживания группы [2: с. 191]. Впрочем, многие общества отводят определенное место поискам возбуждения и уделяют этому специальное место и время. Мероприятиями такого рода являются корриды, а во времена Древнего Рима были гладиаторские бои. Отметим, что большей частью возбуждение, вызванное риском для жизни, переживает ся не теми, кто ею рискует. Считается, что в спокойные и мирные времена людям зачем-то нужны такие возбуждения чувств. Когда созданы такие традиции и нормативные комплексы, возбуждающие импульсы удается удерживать в определенном месте и в определенных рамках. Но, как мы видим, и здесь нужны сильные нормативные комплексы, чтобы эта атмосфера не расползалась, не проникала в обыденную жизнь, не нарушала регламентированное течение всего комплекса деятельностей, необходимых для поддержания жизни общества. Но когда вся система по той или иной причине начинает ослабевать, такое расползание неизбежно происходит. Прежде всего начинают срабатывать «утешительные» импульсы: «Не хочется мне делать то-то и то-то. Зачем я буду напрягаться? Все равно с рук сойдет — это раньше наказывали строго, теперь уже не то». И здесь начинают проявляться первые признаки осмысления аномии общественным сознанием. Помню, как году в 1990-м, стоя на автобусной остановке, я слушала жалобы одной пожилой женщины: «Это что же творится в Москве? В метро грязь комьями, все урны забиты, и какие-то идиоты на роликовых коньках катаются по залу! Ведь раньше как следили за чистотой: чтобы нигде ни пылинки! Место считалось эталоном чистоты и порядка. И вдруг такое...» Действительно, непонятно, куда подевались те люди, которые убирали, и те, которые следили за чистотой. А они все на своих местах, только «утешают» себя тем, что манкируют своими обязанностями. Уборщицам не хочется убирать, а контролерам — волноваться, — как-нибудь обойдется. И обходится, потому что еще более высокому начальству тоже не до этого. В результате выдерживать график движения поездов становится сложной, а то и невыполнимой задачей. Но это все еще цветочки, так как одновременно поиски возбуждения выходят за отведенные рамки и выплескиваются в общество: растет уличная преступность, ходить в темноте становится опасно. Уровень криминальных действий взлетает вверх. И наконец, происходит самое страшное: милицейская система, которая должна обеспечивать порядок, начинает сращиваться с криминальными мафиозными структурами. Аномия так аномия! При достижении такого уровня распада нормативных структур общество должно либо разрушиться, либо как-то мобилизоваться. Г. Беккер утверждает, что чаще все-таки происходит последнее, причем за счет реакций общественного сознания на аномию. Поскольку в обществе много различно настроенных слоев, то и реакции общественного сознания могут возникать неожиданно, разрозненно, хаотически, проявляя то те, то другие настроения. Даже в самый критический момент аномических настроений и связанных с ними установок, которые в разговорном языке принято обозначать как «пофигизм», в обществе продолжают существовать все уменьшающиеся в размерах, но тем не менее ощутимые на общей шкале-установки на «нормальный» образ жизни. Поэтому умножаются и широко распространяются ностальгические настроения, выражающиеся в сожалениях о «добром старом времени», когда все было так хорошо. Это известный феномен человеческой памяти — воспроизводить в прожитом по преимуществу все хорошее, забывая о плохом. Так многие сейчас со вздохом вспоминают низкие цены на продукты, существовавшие в советское время, совершенно при этом забывая об очередях и постоянных дефицитах. Но кроме идеализации прежней жизни неожиданно возникают очень острые противостояния, указывающие на то, что в обществе сохранилось много людей, продолжающих ощущать прежние ценности как сакральные основы жизни, посягать на которые никому не дозволено. Когда гедонистические элементы образа жизни начинают «поднимать руку» на такого рода ценности, возникает неожиданно сильная и даже не просто жесткая, а жестокая реакция. Для подтверждения приведу пример из своих материалов, составленных на основании интервью с заключенными. Я уже упоминала, что в нормально организованном лагере, когда туда приходит новый человек, с ним беседуют и предлагают войти в какую-нибудь «семью». Одна из главных задач «посемейников» — просветить новичка относительно существующих правил, нарушать каковые небезопасно. Очевидно, что нельзя ни в коем случае «стучать» администрации на зеков. Это очень тяжелый «косяк», то есть нарушение нормативных струк тур лагерного мира. Нельзя безответственно обвинить человека, не имея подтверждения этим обвинениям. Такого обвинителя сразу же призывают к ответу и требуют: докажи! Вот ты сказал то-то и то-то, а где у тебя доказательства? Если обнаруживается, что доказательств нет, обвинитель «головой» выдается обвиненному. Это означает, что тот может сделать с ним все, что пожелает. Может, например, разбить у него на голове табуретку, а может просто отпустить, пригрозив: «Если еще раз услышу...» Последний вариант воспринимается тюремным обществом с одобрением; чем жестче человек стремится наказать обидчика, тем более сдержанным будет к нему отношение. Тем не менее он имеет право наказать так, как хочет. Естественно, карается оскорбление, в особенности называние человека «петухом» или «стукачом». Карается воровство у своих, носящее выразительное название «крысятничество». За такое воровство можно получить, как говорится, немало, но есть один вид воровства, за который человека могут избить смертным боем, — это кража хлебной пайки. Кусок хлеба, положенный ему на этот день, нельзя отобрать у человека ни под каким видом. Один политзаключенный рассказывал нам, как он, совсем еще новичком, на какой-то пересылке оказался свидетелем такого преступления и последовавшей за ним расправы. На пересылке обычно встречаются зеки из разных зон, часто не знающие друг друга, поэтому случиться может все, что угодно. Когда на пересылке оказался наш респондент, в одном вагоне ехали взрослые люди из разных мест и группа подростков, которых переводили из одной тюрьмы для малолеток в другую. Во время обеда один заключенный сказал: «Кто-то взял мою пайку». Он сказал это спокойно, и окружающие отреагировали так же спокойно: «Ну, подожди, может быть, еще найдется». Прошел час или полтора, кто-то вдруг вспомнил: «Эй, мужик, ты свою пайку нашел?» — «Да нет» (опять так же спокойно). Тогда кто-то более авторитетный сказал: «Шмон!» Все поднялись и стали раскрывать свои вещи. Подростки даже спустились вниз, чтобы удобнее было обыскивать их. И тут кто-то, взглянув на верхние нары, сказал: «А там — чей это баульчик стоит?» Никто не признался. «Искали в нем?» — «Нет». И тут же подростки взлетели на свои нары, добрались до баульчика, моментально распотрошили его — и пайка оказалась там. Чей баульчик, было известно. Хлеб изъяли и вернули законному владельцу. Народ начал собирать разбросанные вещи. И вдруг вверху на нарах началась страшная возня. Подростки лупили своего товарища, укравшего пайку. Они били его так жестоко, что в конечном счете вмешались взрослые. Хотя это считается неправильным: когда свои разбираются между собой, никто не должен встревать. Но тут, по-видимому, сработал еще тот фактор, что это были подростки, которые, когда заводятся, страшно звереют и становятся совершенно неконтролируемыми. Мальчишку отобрали в тяжелом состоянии, но все-таки до того, как ему успели «сломать фанеру», то есть грудную клетку, — это специфически подростковый способ расправы. Мы, присутствовавшие при этом рассказе, пришли в ужас от такого зверства, но наш руководитель Валерий Абрамкин доказывал, что это чистейшей воды ценностная реакция. Вы вот сидите здесь, пенял нам Абрамкин, сам прошедший шесть лет уголовных лагерей, и ничего не понимаете.
Знаете ли вы, что значит пайка хлеба для всегда — всегда! — голодного зека? Отнять пайку — это все равно что отнять кусок жизни у человека. А ценностная реакция в условиях уголовного лагеря — это как ожог. Обжегши руку, человек ведь не рассуждает, он дергается и выдает судорожную реакцию. Надо сказать, что когда в дальнейшем я читала сообщения в нашей прессе о том, как крестьяне жестоко расправляются с фермерами, решившими поселиться где-то в окрестности (даже на землях, не принадлежавших им), а среди этих расправ были не только поджоги, но и убийства, я почему-то вдруг вспомнила эту фразу: «Это как ожог!» Где-то чье-то поведение вдруг коснулось какой-то глубинной ценности, о которой и сам носитель ее не может ничего толком рассказать, — и человек испытал ожог. А другой, тот, который нарушил, даже и не может понять, за что его так... У него-то этой ценности уже нет. Эти странные, непредсказуемо резкие и даже жестокие реакции могут ни к чему не привести, если положение как-то стабилизируется и ценности останутся в своем сакральном состоянии. Однако они указывают на неблагополучие и предупреждают, что нельзя полагаться на. видимое равнодушие народа к нарушениям общеизвестных ценностей. Есть где-то глубоко запрятанное ценностное ядро культуры, которое нужно опасаться задевать, чтобы не вызвать чего-нибудь похуже «ожоговых» реакций. Русский бунт — «бессмысленный и беспощадный», как охарактеризовал его Пушкин. Впрочем, это можно огнесги и ко всякому бунту: если он не бессмысленный и не беспощадный, то это уже не бунт, а восстание, движение или что-то подобное, отличающееся организацией и определенной осознанностью целей. Так вот, бунт часто возникает как раз при соприкосновении с ценностной сферой, когда попираются всяческие законы, божеские и человеческие. Возможен ли такой бунт в наше время? Возможен. Его, в частности, описывает А. И. Солженицын в своем «Архипелаге ГУЛАГ». Встречаются такие описания и в воспоминаниях других бывших заключенных. Есть такое описание и в наших материалах. Один наш молодой респондент попал в лагерь совсем еще юным, но уже «подготовленным» — в результате, как он указал, постоянного участия в дворовых компаниях подростков, где очень большой популярностью пользуется кодекс чести криминальной культуры, или так называемый «воровской закон». Он уже многое знал о том, что можно и чего нельзя на зоне. Но ему не повезло, в лагере он сразу попал в «беспредельную» ситуацию. Беспредел в уголовных лагерях бывает двух типов: «блатной» и «ментовской». «Ментовской» — это беспредел лагерной администрации, которая жесткой рукой устанавливает правила до самого мелочного уровня, страшно раздражая этим зеков. «Ментовской» беспредел — это карцеры, избиения, лишение ларька, посылок и писем с воли и много другого, на что обрекаются заключенные, отказывающиеся сотрудничать с администрацией. Но, наверное, еще худшим является беспредел «блатной», когда блатные, вместо того чтобы соблюдать в зоне основные правила «тюремного закона»39, вступают в соглашение с администрацией, начинают принимать назначение на должности бригадиров («бугров») и всеми силами заставляют зеков выполнять и перевыполнять заведомо невыполнимые лагерные нормы. Сопротивляющихся они избивают, лишают зарплаты, то есть по преимуществу «ларьковых денег», отбирают «ларек», то есть то, что приобретено в ларьке, якобы «на общак», которого никто не видит. В общем, всячески терроризируют людей. Вот в такую ситуацию и попал наш респондент. Однако всеми ее «прелестями» он не успел насладиться, так как через два дня после его прихода в лагере развернулся бунт. Потерявшие терпение мужики договорились с вольными в рабочей зоне, приготовили себе «заточки»40 и, встав ночью, прорвались в барак блатных и так отделали своих обидчиков, что их всех потом свезли в больницу. По ходу расправы возникло сопротивление, шум, лагерь проснулся и, почувствовав бунтарскую атмосферу, раскрутил бунт до его крайних пределов. Разгромили ларек, сварили в котле поваров, подожгли «петушиный» барак, и, когда люди стали выпрыгивать из огня, их хватали и кидали обратно в огонь. Всю ночь бушевал погром, общая неразбериха, бессмысленные акты жестокости. Администрация сидела в своем помещении, запершись, и не высовывала носа, так как унять эту бучу было невозможно при наличии всего нескольких человек, хотя бы и вооруженных. Кончилось все так, как и всегда кончаются такие заварушки в зоне: вошли войска, всех загнали в бараки, а потом стали бить всех подряд, правых и виноватых, не разбирая, чем и по чему попадают. После всеобщего избиения инцидент был исчерпан. «Зачинщиков» (то есть не настоящих организаторов, а тех, кто больше других бегал и громче других кричал) вывезли в тюрьму на следствие. Побитых блатных — «беспре- делыциков» — в больницу, другую, уцелевшую их часть — перевели в другие лагеря. А через несколько дней из других лагерей прибыли новые заключенные и среди них — «нормальные блатные», которые при попустительстве администрации установили наконец «правильный порядок». И наш респондент, таким образом, спасся, хотя во время бунта к нему пытались прицепиться: «А это кто такой? Не наш? Что за человек?» Однако он успел уже войти в «семью», и его «посе- мейники» защитили его. Вот что такое бунт, бессмысленный и беспощадный. Однако такое случается, если условия становятся вовсе невыносимы. Русский человек, как известно, терпелив и по пустякам не бунтует. Существуют более цивилизованные формы преодоления аномии, хотя они тоже иногда бывают весьма суровыми. Один из таких способов описывает Г. Беккер. «Поскольку аномические общества являются ipso facto хаотическими или, по крайней мере, синкретическими, то есть характеризуются смешением часто непримиримых систем ценностей, в них пышно расцветают недолговечные учения политического, экономического, морального, религиозного и другого характера. Такие учения возникают действительно в массах, но их последующая культивация обычно завершается какой-нибудь необычной личностью, превосходящей других, которые хотя и являются тоже необычными, но им не благоприятствуют время, место, условия и способности» [2: с. 205]. Это и есть харизматический вождь, способный установить порядок. Он обладает не харизмой должности, а харизмой личности. «Человек, его миссия и его необычайный дар — все это связано между собой». К нему сразу же устремляются последователи, правильно оценивающие возможности такого типа личности. Тогда значимость учений, теорий, политических платформ отодвигается на второй план, а на первом оказывается харизма вождя. Харизматический лидер вновь устанавливает сакральный нормативный порядок, в который входят осколки прежних сакральных систем, сильно разрушенных аномией. Ценностное ядро не входит в ту массу, которой манипулируют вождь и его последователи, так как остается, как мы уже отмечали, в значительной степени за пределами вербальных идеологий. И возникают новые учения, обосновывающие данный сакральный порядок как целое. То, что получается в итоге, хорошо известно из прошлого. Из недавнего прошлого — это фашизм в Германии, режимы фашистского типа в Италии и Испании, советский режим периода репрессий. Господство этих режимов, вызванная ими Вторая мировая война и ее последствия сформировали настолько сильную отрицательную реакцию на тоталитаризм, что она и теперь еще распространяется вообще на всякую авторитарную власть. Никаких монархий, никаких автократий — только демократия. Кажется, и теперь еще большинство населения западных стран убеждено, что демократии вообще нет никакой альтернативы, что выразил и Черчилль в своем известном изречении. Однако в 1970-х гг. А. И. Солженицын в одном из своих интервью представителям западной прессы дал прекрасно отточенную формулировку, что тоталитарные режимы не возникали нигде из монархических или авторитарных — только из слабых демократий. Харизматический режим ставит, как правило, массу вопросов и вызывает массу проблем. Одна из них, на которую особое внимание обращает Беккер, — это проблема наследования вождю. Сам харизматический вождь крепко держит бразды правления, и установленный им порядок при его жизни стоит прочно. Но человек не вечен, он уходит из жизни — и кто может взвалить на себя бремя его власти, не обладая его способностями? Довольно часто харизматический вождь сам назначает себе преемника, избирая его из своих последователей. В других случаях последователя выбирают из своей среды или и вообще со стороны, ориентируясь на те или иные качества личности. Опыт истории показывает, что часто происходит возврат к прежним системам власти, а нередко и к прежним системам ценностей — более или менее модернизированным. Крушение харизматических режимов в Германии, Италии и их сателлитах произошло в результате военного поражения, в Испании он был изжит изнутри. В нашей стране после разоблачения культа личности этот режим стал перерождаться в слабую демократию. Подчеркнем еще раз от себя, что прививка против харизматических настроений, кажется, еще довольно сильна, как на Западе, так и у нас. Каким же путем пойдет преодоление аномии в нашей стране? Вопрос очень актуальный. Кажется, пик поисков утешений и возбуждений мы уже пережили. Ностальгические настроения у нас сильны, но они вряд ли способны повернуть колесо истории вспять. А вот «разнообразных и странных учений» как- то не наблюдается, за исключением разного рода оккультных и сектантских, наводнивших Россию в большом количестве, но они слабо поддаются политизации. У широких масс населения, надо сказать, нет ни вкуса, ни стремления к политике. И что, может, не менее, а даже более важно — нет стремления объединяться для достижения каких бы то ни было целей41. Зададимся вопросом: что должна делать в такой ситуации социология? Как она может применить свои методы и накопленный материал к анализу ситуации? Мне кажется, прежде всего следует внимательно отслеживать описанные выше «ожоговые реакции». Очевидно, что это ценностные реакции, но часто мы бессильны ответить на вопрос: какие же ценности вызывают эти реакции? Мы уже говорили о глубинных системах ценностей, запрятанных на невербальном уровне, про которые сам респондент не может ничего сказать, хотя, как мы видели, реагирует очень сильно. Обычно, когда социологи берутся за изучение ценностей, они составляют более или менее длинные наборы из разного рода предметов, которые, как всем известно, высоко ценятся человеком в его обыденной жизни: «семья», «здоровье», «деньги», «счастье детей», «любовь», «Родина», «дом» и проч. Человеку разрешается выбирать из этих наборов несколько пунктов — «самых важных» для него. Или его просят упорядочить этот набор по степени значимости для него тех или иных ценностей. Потом к этим выборам и ранжированию применяются различные формы обсчета. Но для анализа ситуации в обществе это малопригодно. Возьмем, например, тех крестьян, которые борются с фермерами, селящимися в их окрестностях, а также тех реформаторов, которые горячо ратуют за введение земли в рыночный оборот и насаждение у нас фермерского хозяйства. Добавим к ним еще массу ответов от людей, которые вообще к этой проблеме относятся равнодушно, сложим все их ответы вместе и применим к ним разные методы построения типологий. Что мы получим в итоге? Ряд групп, которые, безусловно, отличаются друг от друга, но в результате чего? Этого нам полученные группировки не скажут. Видимо, следует разбираться с отдельными случаями в тех местах и в то время, когда они происходят. И здесь важны не наборы-списки ценностей, а глубокие интервью, которые потом еще доставят массу хлопот с обработкой. Не потому, что они обязательно получатся длинными, — чем длиннее, тем больше материала и тем легче заметить «блестки» ценностных высказываний. Сложность будет заключаться в том, что социолог изначально не знает, что же он ищет и на что ему следует обращать внимание. Мало поможет здесь и контент-анализ42, так как он требует опять-таки заранее определенных представлений о ценностях, а этого как раз и нет на начальной стадии исследования. Если бы мы имели такие представления или, если сказать оптимистично, когда мы будем их иметь, то смогли бы поставить на службу своему ценностному исследованию весь материал, накопленный социологами за десятилетия работы в различных областях, потому что любой более или менее развернутый текст, как правило, содержит ценностные «зацепки». Здесь имеет смысл снова вернуться к Беккеру и посмотреть, какие формы ценностных представлений вообще возможны в общественном сознании. Наиболее древнее общество Беккер называет провербиальным по типу его культуры. Это общество, которое передает свои традиции и культуру от поколения к поколению устно. «Сгустки вербализованного опыта, — пишет Беккер об обществе данного типа, — называются притчами в более узком и обычном значении этого слова». «Притчи редко сводятся в систему, представляющую собою символ веры или последовательную идеологию... Эти притчи часто переплетаются, совместно развиваются и сливаются. Используя техническую терминологию, можно сказать, что они срастаются таким же образом, как внешние лепестки цветка, которые вначале растут отдельно, а затем постепенно сливаются в одно целое» [2: с. 180-181]. Исследователю эта «хаотическая масса притч» кажется неупорядоченной внутри себя и часто внутренне противоречивой. Но аборигены ее так не воспринимают. И далее Беккер поясняет: «Притчи полны скрытого символизма; их внешний символизм может иметь гораздо меньшее значение». «Скры тый смысл по крайней мере части притч, рассматриваемых конкретно, сопровождается соответствующим скрытым смыслом, заключающимся в системе связей данной притчи с другими...» [2: с. 180-181]. Из этого описания видно, какой колоссальный труд представляет дешифровка смысла этой «хаотической массы» притч. «Традиционализм и нерациональность идут здесь рука об руку». С развитием культуры происходит умножение ее элементов, и этот первоначальный слой постепенно как бы уходит вниз, погружается, но не забывается, а продолжает существовать на каком-то подсознательном уровне. По-видимому, «ценностное ядро», на которое мы выше ссылались, построено по преимуществу именно таким образом. Изначальные ценности не заменяются, не отодвигаются в прошлое, они как бы «одеваются» во все новые и новые одежды, на них наворачиваются все новые и новые слои, регулирующие вновь возникающие виды деятельности и элементы образа жизни. Эти нормативные слои разрастаются, становятся все более трудными для запоминания. Тогда наступает момент, когда нормы, определяющие различные ценности, относящиеся к многообразным сферам жизни, начинают записываться. Так возникает то, что Беккер назвал прескриптивным обществом. Это в полном смысле общество письменной культуры. В процессе записи норм происходит их кодификация. «Такая упорядоченность по крайней мере имеет вид какой-то дедуктивной систематизации, хотя в большинстве случаев это ограничивается чисто внешним подобием. Эта система представляет собой только грубую последовательность каталога, определяемую историческими событиями, удобством запоминания или свойствами метода создания чего-то в виде летописи, если таковой метод существует. Затем снова, говоря метафорически, во многих случаях все это укрепляется тем, что в места соединения закладывается известь дедукции, и на это тратится огромная изобретательность» [2: с. 181]. Полученная система ценностей уже эксплицитна и кодифицирована, а также, по- видимому, рациональна. В принципе эта рациональность часто бывает искусственно построена — как объяснение задним числом когда-то возникших формулировок. Прескриптивное общество, так же как и провербиальное, охраняет неприкосновенность своих норм и ценностей простым аргументом: так было — и всегда так будет, так нам это передано традицией. Но культура развивается, нормативноценностные слои продолжают разрастаться и множиться, и уже система прямой записи каждой нормы оказывается невозможной и трудоемкой. Тогда наступает настоящая кодификация. Формулировки норм и ценностей разделяются на конкретные и более общие. Часто множество конкретных норм сводится в одно целое и подводится под одну общую формулировку, которая, как предполагается, означает ценность, этими нормами реализуемую. Такие общие формулировки у Беккера названы принципами. Отсюда и тип общества получает название — принципиальное общество. Мы уже говорили выше, что, абстрагируясь, норма становится достаточно гибкой, управляя множеством более конкретных и узких предписаний, которые могут изменяться, замещаться и вообще отменяться. Это в определенной степени выхолащивает ее. Сила провербиальных и прескриптивных норм — в непосредственной связи с конкретным поведением: такое-то дело делается так и только так, в таком-то случае человек поступает именно таким образом. Принципиальная норма такой отсылки к конкретному поведению не имеет, поэтому невозможно с точностью сказать, выполняется ли она в том или ином случае. «Принципы могут стать настолько абстрактными, что толкования, связанные с конкретным законодательством, которое эти изменения санкционирует, должны быть весьма изощренными и, таким образом, недоступными для большинства непосвященных. Когда это случается, иногда трудно убедить непосвященных, что принцип все еще соблюдается. Отождествление непосвященными этих принципов с системой ценностей, следовательно, суживается до такой степени, что это угрожает сохранению всей системы. Принципиальная рациональность, следовательно, как вид рациональности, предположительно представляющей „первичные принципы" в действии, может благодаря абстракции настолько отдалиться от этих принципов, что произойдет или возврат к более конкрет ным предписаниям, или отказ от таких абстрактных светских правил, основанных в далеком прошлом на священных соображениях» [2: с. 185]. Таким образом, человек, который в первобытном обществе был знатоком своей культуры, поскольку всю ее носил в своей памяти, превращается в принципиальном обществе в индивидуума, неуверенно бродящего посреди многообразия норм и предписаний, большая часть которых ему неизвестна. Он уже не умеет связать свою деятельность с какими-то конкретными и важными ценностями, которые оказались спрятанными за абстрактными формулировками. Это незнание человеком своей собственной культуры является одним из факторов, толкающих общество к аномии. И теперь перед наукой стоит задача выявления ценностей в этом общем хаосе норм и предписаний, а также принципов, которые что-то декларируют, но непонятным для нормального человека языком. «Каждый человек имеет право на счастье» (из Конституции США). Каким образом это право будет осуществляться, если у каждого человека свое представление о счастье, да еще в разное время разное? Если он сам не всегда знает, в чем его счастье, то уж другие тем более. Ценностное предписание превращается в доброе пожелание: «Будь счастлив, человек! Мы все — за!» Но нас здесь будет интересовать практическая сторона дела. Мы сказали, что на данный момент необходимо отслеживать сильные ценностные реакции, особенно когда они возникают в массовом порядке. Возьмем конкретный пример: санкционированная и несанкционированная миграция с юга в нашу страну приводит к образованию в различных городах и селах большой диаспоры инокультурного населения. Это население, оказавшись в таких условиях «среди своих», начинает вести себя в соответствии с нормами собственной культуры, не особенно обращая внимание на реакцию местного населения. Первоначально поведение «аборигенов» бывает сдержанным, но когда «пришельцы» слишком долго не замечают делаемых им знаков недовольства, а наоборот, обнадеженные безнаказанностью, начинают вести себя все более и более вызывающе, вступает в действие такое наше качество, как взрывоопасность. Неожиданно возникают драки, поножовщина, разборки и митинги перед властями, не желающими вмешиваться в ситуацию. Это происходит в одном городе, в другом, в третьем... Вот тут уже пора вмешиваться всем, в том числе и социологам. Что могут и должны делать в такой ситуации социологи? Они должны провести глубокие интервью с участниками инцидентов и «жалобщиками», а также с теми, кто на свой страх и риск пытается заняться оргработой по созданию политических образований с целью борьбы с «нашествием иноплеменных». Необходимо выявить, что именно наиболее сильно возмущает местное население, а в дальнейшем «утрясать?» обстановку именно так, чтобы «хозяева» продолжали ощущать себя в месте своего рождения и проживания именно хозяевами, а не угнетенными пленниками. Итак — интервью. Этот большей частью довольно обширный и слабо организованный текст, ценность которого состоит в том, что, если оно проводится по горячим следам событий, оно будет переполнено эмоциями, выражениями возмущения, апелляциями к справедливости и т. д. И эта эмоциональность весьма важна для выявления ценностных представлений. Высказывания можно выстраивать в шкалу от наиболее сильно эмоционально окрашенных к окрашенным все более слабо. Надо сказать, что до сих пор не делалось попыток при опросе фиксировать эмоцию. Но, приложив некоторые усилия к разработке шкал определения эмоций, можно установить и определенную нотацию для их фиксации в тексте. Далее предстоит еще сложная работа по очищению текста высказываний респондента от клишированной фразеологии. Попав в ситуацию интервью, респондент чувствует себя ответственным и начинает «украшать» свою речь общепринятыми в культурном языке формулировками. Он будет пытаться говорить о совести, справедливости, может быть, даже о «правах человека», то есть о том, что выше мы, ссылаясь на Г. Беккера, описали как нормы-принципы, за которыми многое стоит, но это «многое» очень слабо выявлено, а иногда и вовсе остается за кадром. Важно сбить респондента с этой штампованной фразеологии на выявление простых норм и ценностей в виде «предписаний» или даже «притч». Естественно, притчи могут возникнуть лишь осколочно, то есть в виде пословиц, ходо вых выражений и идиом. Огромное значение имеет фиксация таких прямых норм и ценностей, так как это позволит в дальнейшем создать каталог культуры. Это будет список тех нарушений норм поведения и приличий, на которые местное население реагирует и будет реагировать особенно остро. Именно эти нарушения необходимо в первую очередь элиминировать из взаимоотношений представителей различных культур, оказавшихся волею судеб на одной территории. Как будет производиться элиминирование — это уже вопрос не к социологам, точнее — не только к ним. «Каталог культуры» — это лишь озвучивание главных точек противостояния культур. Далее встает проблема доведения этих основных требований местной культуры до сознания «пришельцев», и здесь, разумеется, дело не может ограничиться разъяснениями и уговорами. Тем более, с нашей точки зрения, неэтично обращаться к «аборигенам» с предложением изменить свою культуру, потому что что-то в ней не нравится новопоселенцам. Культура — вещь системная, нельзя изымать из нее детали и при этом ожидать, что она будет продолжать оставаться самовоспроиз- водящейся и самобалансирующейся. А упование на то, что разрушающуюся естественную культуру можно заменить чем-то искусственно созданным, что будет предположительно приемлемо как для хозяев, так и для гостей, — это, по-видимому, тяжелые пережитки эры сциентизма и технократии. Поэтому каталог местной культуры необходимо перевести в «кодекс» поведения в данном районе, который должен, в свою очередь, быть огражден нормами-санкциями. Для проведения в жизнь этого местного кодекса необходимо иметь местные мировые суды и местные дружины для поддержания порядка. Эти мировые суды и дружины, состоящие из местного населения и включающие какую-то часть новоприбывших, могут составить действенную параллель административным органам, склонным часто поддаваться на уговоры «гостей», — что в условиях неозвученное™ местной культуры весьма легко позволяет им игнорировать жалобы местного населения. Озву- ченность же культуры сразу приводит к тому, что начинают создаваться прецеденты и разрастаться прецедентное право: какой-то фрагмент подводной части айсберга культуры, осно ванный на обычаях и неписаном праве, поднимается над водой и фиксируется. Пусть это будет нижняя часть правовой системы, существующей в государстве, но она будет защищать население, которое в данный момент остается беззащитным перед инокультурным вторжением. Подобные же культурные каталоги могут оказаться полезными для защиты культур малых народов, которые до сих пор защищены были только своей отдаленностью. Это народы Сибири, Приморья, Севера России. Народы численно небольшие, в значительной степени русифицированные — некоторые из них уже практически потеряли свои языки, поэтому их культура нуждается в особой защите. Таким образом, работа по выявлению ценностно окрашенных нормативов культуры — это очень важная и перспективная, с нашей точки зрения, отрасль социологии. Пока она весьма слабо развивается, поскольку не привязана к конкретным событиям и проблемам. Вспомним Хотторнский эксперимент, который сразу двинул вперед науку, дав конкретный и проверенный в ситуациях реального общения материал. Далее при разборе концепции Парсонса мы еще раз вернемся к проблеме изучения ценностей, потому что именно она позволяет проследить разнообразие ценностных иерархий в различных группах населения, которые не просто сосуществуют внутри одной и той же культуры, но даже весьма функциональны для ее выживания. Здесь же, нам кажется, будет полезно затронуть вопрос о признании своими тех или иных вновь появляющихся людей в местах, исконно заселенных русскими. Что важно для такого признания? В 1995 г. в журнале «Полис» [3: с. 87] были опубликованы результаты исследования И. М. Клямкина и М. М. Лапкина об отношении населения к «русскому вопросу в России». На вопрос «Какими обязательными признаками должен обладать человек, чтобы считаться русским?» ответили; < ''* ‘ 87% — «Любит Россию, считает ее своей родиной»; •* 84% — «Любит русскую культуру, обычаи, традиции»; 80% — «Говорит на русском языке»; 79% — «Считает себя русским». Эти четыре признака вышли на самый верх шкалы, и расстояние между ними невелико. Таким образом, ни наличие русских родителей (хотя бы одного), ни гражданство, ни даже участие в патриотических движениях, ни еще ряд черт, представленных на выбор в анкете, не собрали достаточно голосов. Даже исповедание православной веры обязательным считают только 43% опрошенных. Это тоже понятно: сейчас в России около 30% атеистов — не считать же их всех автоматически нерусскими. Следовательно, те, кто любит Россию и русскую культуру, уже признаются русским населением за «своих». Именно эти черты должны в первую очередь приобретать и демонстрировать иммигранты, чтобы между ними и местным населением налаживались более или менее гармоничные отношения. Между тем столкновения старожилов с иммигрантами в последнее время учащаются, так как иммигранты начинают «осваивать» малые города центральной полосы европейской России и ведут там себя весьма неаккуратно. Население же малых городов гораздо слабее защищено и способно к самоорганизации и тем самым — к культурным формам отпора и защиты своих прав. А это означает, что столкновения могут выливаться в «некультурные» формы и доставлять всем окружающим много хлопот. Если выпустить ситуацию из-под контроля, ею не преминут воспользоваться крайне радикальные элементы, и мы получим харизматических вождей, пусть малого масштаба. Надо сказать, что, когда Гитлер шел к власти, весьма немногие опытные политические обозреватели воспринимали его всерьез. Однако он прошел на выборах, и население в общем признало его. Харизматические всплески нужно отслеживать и лишать почвы в самом зародыше, то есть перехватывать инициативу решения проблем в свои руки. Таким образом, Говард Беккер о многом заставляет задуматься своими работами. Проблемы аномии и харизматических движений оказываются весьма злободневными в наше время и в нашей ситуации.