IX. БЕСЕДЫ О СВЯЗИ МЕЖДУ БИОЛОГИЕЙ, ФИЗИКОЙ И ХИМИЕЙ (1930—1932)

Загородный дом Бора стоял на севере острова Зеландия в нескольких километрах от берега моря, у края большого лесного массива. Мне он был знаком еще по нашему первому пешему путешествию по острову. На часто посещавшийся нами пляж мы ходили широкой песчаной лесной дорогой, столь прямой, что можно было догадаться, что весь лес был некогда искусственно посажен для защиты от штормов и блуждающих дюн. Нильс, когда его дети были еще маленькими, держал лошадь с повозкой, и я всегда почитал за особую честь, если мне разрешалось самому с кем-либо из детей прокатиться через лес в роли кучера.

Вечерами мы часто усаживались у горящего камина. Его топка создавала, однако, определенные проблемы. Если двери гостиной были закрыты, камин сильно дымил. Мы были вынуждены поэтому держать открытой хотя бы одну дверь. Тогда поднималась сильная тяга, и огонь гудел в камине. Но устремлявшийся снаружи холодный воздух выстуживал комнату. Нильс, любивший парадоксальные формулировки, говорил, что камин устроен для охлаждения комнаты. Тем не менее уютное место возле камина было любимо всеми, и здесь развертывались весьма оживленные беседы на интересовавшие нас темы, особенно когда в гости приезжали еще и другие физики из Копенгагена. Мне лучше всего запомнился один вечер, во время которого, если не ошибаюсь, нашими собеседниками были Крамере и Оскар Клейн. Как часто бывало уже и раньше, наши мысли и речи иращались вокруг старых дискуссий с Эйнштейном и того факта, что нам не удалось примирить Эйнштейна со статистическим характером новой квантовой механики. —

Не странно ли,— начал Оскар Клейн,— что Эйнштейну так трудно признать роль случайности в атомной физике? Ведь статистическую теорию теплоты он знает лучше многих других физиков, и ему лично принадлежит убедительный статистический вывод закона теплового излучения Планка. Значит, подобные идеи ему явно не чужды. Почему же тогда он считает своим долгом отвергать квантовую механику только на том основании, что в ней случайность приобретает принципиальное значение? —

Именно возведение ее в принцип ему и мешает,— попытался я ответить.— Что никто не знает, как движется каждая молекула воды в полной кастрюле воды, это само собой понятно. Никто поэтому не станет удивляться, что нам, физикам, приходится применять здесь статистику, так же, как, например, страховой компании приходится производить статистические расчеты ожидаемой продолжительности жизни застрахованных ею людей. Но в принципе классическая физика допускала по крайней мере теоретическую возможность проследить за движением каждой отдельной молекулы и описать его, пользуясь законами ньютоновской механики. Иначе говоря, предполагалось, что в каждый момент состояние природы является объективной данностью, и из него можно вывести заключение о ее состоянии в следующий момент. В квантовой механике все обстоит существенно иным образом. Мы не можем вести наблюдения, не внося помеху в наблюдаемый феномен, и влияние квантовых эффектов на инструменты наблюдения само по себе вызывает неопределенность в наблюдаемом феномене. С этим как раз не может примирить^ Эйнштейн, хотя все факты ему прекрасно известны. Он считает, что наша интерпретация еще не дает полного анализа феномена, что в будущем обязательно удастся отыскать какие-то другие, новые факторы, с помощью которых феномен будет установлен объективно и полностью. Но это заведомо ложная надежда. —

Я не совсем согласен с тем, что ты говоришь,— возразил Нильс.— Принципиальное различие между положением в старой статистической теории теплоты и в квантовой механике имеется, но ты сильно преувеличил его масштабы. Кроме того, такие формулировки, как «наблюдение вносит помеху в феномен», по-моему, неточны и вводят в заблуждение. По сути дела, природа атомных явлений учит нас, что мы вообще не имеем права применять слово «феномен», не уточнив при этом, какую экспериментальную методику или какой инструмент наблюдения мы имеем в виду. Если постановка эксперимента описана и конкретный результат наблюдения получен, то можно говорить уже о феномене, а не о нарушении феномена нашим наблюдением. Да, действительно, мы уже не можем сопоставлять результаты различных наблюдений столь непосредственно, как в прежней физике. Но не следует здесь видеть нарушение феномена наблюдением; лучше говорить о невозможности объективи- ровать результат наблюдения так, как это происходит в классической физике или в повседневном опыте. Различные ситуации наблюдения — я тут имею в виду совокупность постановки эксперимента, снятия показаний приборов и т. д.— часто взаимодополнительны, т. е. они исключают друг друга, не могут быть осуществлены одновременно, а результаты одной из них нельзя однозначно сопоставлять с результатами другой. Словом, я не могу усмотреть такой уж принципиальной разницы между положением дел в квантовой механике и в учении о теплоте. Ситуация наблюдения, в которой проводится измерение температуры или снятие показаний термометра, находится во взаимоисключающем отношении с другой ситуацией, в которой могут быть определены координаты и скорости всех входящих в рассмотрение частиц. Ибо в само понятие температуры необходимо входит как раз та степень незнания о микроскопических определяющих частицах системы, которой характеризуется так называемое каноническое распределение Или, выражаясь менее академично: если система, состоящая из многих частиц, непрерывно обменивается энергией со своим окружением или с другими макросистемами, то энергия отдельных частиц, равно как и всей системы, постоянно колеблется, но средние значения для многих частиц за большие отрезки времени очень точно соответствуют средним значениям этого нормального, или «канонического» распределения. Это все есть уже у Гиббса. Причем температуру можно определить лишь через обмен энергией. Поэтому точное знание температуры несоче- таемо с точным знанием местоположения и скоростей молекул. —

Но не получается ли в таком случае,— спросил я,— что температура перестает быть объективным свойством? До сих пор мы все-таки считали утверждение «чай в этом чайнике имеет температуру 70°» объективным высказыванием. Это значит, что каждый, кто измерит температуру чая в чайнике, установит, что она именно 70° независимо от способа измерения. Если же понятие температуры по существу равносильно высказыванию о степени нашего знания или незнания того, как движутся молекулы в чайной жидкости, то для разных наблюдателей температура может оказаться совершенно разной, даже если истинное состояние системы одно и то же; ведь разные наблюдатели могут обладать равной степенью знания. —

Нет, это неверно,— прервал меня Нильс.— Уже само слово «температура» относится к некоторой ситуации наблюдения, при которой происходит обмен энергией между чаем и термометром, какими бы ни были свойства термометра. Термометр поэтому только тогда является действительно термометром, когда движения молекул в подлежащей измерению системе, в данном случае чае, и в термометре с требуемой степенью точности соответствует «каноническому» распределению. А при таком условии все термометры дадут один и тот же результат, и в этом смысле температура оказывается объективным свойством. Отсюда ты опять-таки можешь видеть, как проблематичны понятия «объективный» и «субъективный», которые мы раньше так бездумно применяли.

Крамерса что-то смущало в такой интерпретации температуры, и он попросил от Нильса разъяснений, в каком смысле тот говорит о температуре определенной системы. «Ты описываешь ситуацию в чайнике примерно так,— сказал он,— словно хочешь констатировать своего рода соотношение неопределенности между температурой и энергией чайника с чаем. Но ведь физика, по крайней мере прежняя, вряд ли придерживается твоей точки зрения?» —

До известной степени придерживается,— возразил Нильс.— Ты это лучше всего поймешь, поставив вопрос, скажем, о свойствах отдельного атома водорода в чае. Температура этого атома водорода, если о ней вообще можно говорить, явно такая же, как у чая, скажем 70°, потому что он участвует в теплообмене с другими молекулами чая. Однако его энергия колеблется именно вследствие этого теплообмена. Поэтому для его энергии можно задать только вероятностное распределение. Если бы мы измерили, наоборот, энергию атома водорода, а не температуру чая, то не смогли бы по этой энергии с определенностью заключить о температуре чая и опять дали бы только вероятностное распределение для его температуры. Относительный диапазон этого вероятностного распределения, а значит, неточность в определении значения температуры или энергии в случае такого малого объекта, как атом водорода, велики и поэтому должны быть приняты во внимание. Если даже взять большой объект, например определенный объем чая внутри всей жидкости, диапазон вероятности окажется намного уже, и им можно будет пренебречь. —

В старом учении о теплоте,— не успокаивался Крамере,— как мы ее преподаем студентам, объекту все-таки одновременно приписывается всегда и энергия, и температура. О неточности или о соотношении неопределенности между этими величинами никакой речи нет. Как это сочетается с твоими взглядами? —

Это старое учение о теплоте,— отвечал Нильс,— относится к статистической теории теплоты примерно так же, как классическая механика к квантовой механике. В случае больших объектов мы не совершаем, по существу, никакой ошибки, если одновременно приписываем определенные значения их температуре и энергии, подобно тому, как для подобных объектов мы имеем право одновременно задавать определенные значения их координат и скоростей. Но в отношении очень малых объектов и то, и другое становится неверным. В учении о теплоте до сих пор часто говорили, правда, что эти малые объекты обладают энергией, но не температурой. Однако это кажется мне не очень удачным выражением уже потому, что мы не знаем, где надо проводить границу между малыми и большими объектами.

Теперь мы смогли хорошо понять, почему для Нильса принципиальная разница между статистическими законами теории теплоты и статистическими законами квантовой механики значила гораздо меньше, чем для Эйнштейна. Нильс воспринимал дополнительность как центральную черту описания природы, всегда присутствовавшую, только недостаточно учитывавшуюся в статистической теории теплоты, особенно у Гиббса, тогда как Эйнштейн все еще исходил из мира представлений ньютоновской механики или максвел- ловской теории поля и совсем не замечал черт дополнительности в статистической термодинамике.

Дискуссия переключилась на другие области применения принципа дополнительности, и Нильс заговорил о том, что этот принцип мог бы оказаться важным и для отграничения биологических процессов от физико-химических закономерностей. Однако эта тема еще подробнее обсуждалась на одной из наших больших парусных прогулок, так что, пожалуй, здесь было бы уместно пересказать одну из наших длинных вечерних бесед на яхте.

Капитаном яхты был физикохимик Копенгагенского университета Нильс Бьеррум, в котором суховатый юмор бывалого моряка сочетался с основательной подготовкой в вопросах навигации. Уже при моем первом посещении яхты его притягательная личность внушила мне такое доверие, что я был готов в любой ситуации слепо следовать его приказам. В команду, кроме Нильса, входил еще хирург Чивиц, который любил иронически комментировать события на борту яхты и часто донимал капитана своими дружескими насмешками. Бьеррум умел, однако, очень хорошо противостоять этим нападкам, и прислушиваться к их перебранке было настоящим удовольствием. Не считая меня, членами команды были еще два человека, чьи имена мне теперь уже не припоминаются.

В конце каждого лета яхта «Чита» переправлялась из Копенгагена в Свендборг на острове Фюн, где она оставалась на зиму для проведения необходимого ремонта. Даже при попутном ветре невозможно было осилить путь до Свендборга в один день, поэтому мы настроились на многодневное путешествие. Мы отправились из Копенгагена рано на рассвете при довольно-таки свежем северо-западном ветре и ясном небе. Уже очень скоро мы миновали южный берег острова Амагер и вошли в открытую бухту Кеге, двигаясь на юго- запад. Через несколько часов пути показался высокий утес Стевнс— Клинг. Но как только мы миновали и его, ветер прекратился. Почти недвижно стояли мы среди спокойного моря, и через один-два часа начали проявлять нетерпение. Поскольку незадолго до того разговор у нас был о неудачной экспедиции на Северный полюс, Чивиц заметил Бьерруму: «Если и впредь ветер будет таким же, наш провиант скоро подойдет к концу, и нам придется бросать жребий, кого съесть первым». Бьеррум протянул бутылку пива со словами: «Я не знал, что тебе так скоро понадобится подкрепление для души, но бутылки, надеюсь, хватит еще на один час штиля». Однако перемена произошла быстрее, чем мы думали. Ветер совершенно сменился и дул теперь с юго-запада, небо затянуло тучами, и вместе с крепчающим бризом упали первые капли дождя. Нам пришлось одеться в свои непромокаемые костюмы. Входя в узкий пролив между островами Зеландия и Мён, мы уже должны были бороться с резким южным ветром и сильными ливнями. Узкий фарватер заставлял нас столь часто менять курс, что часа через два мы. были уже близки к истощению. Руки у меня горели и распухли от непривычной работы с канатами, а Чивиц заметил: «Да, более узкого фарватера нашему капитану, к сожалению, найти не удалось. Впрочем, мы ведь отправились в увеселительную прогулку, так что нельзя принимать все это слишком уж всерьез». Нильс мужественно держался, не отставая от других при всех маневрах, и я удивлялся, сколько у него еще в запасе физических сил.

Наконец с наступлением сумерек мы достигли Сторстрёма, широкого водного пути между островами Зеландия и Фальстер, и поскольку наш путь теперь лежал на северо-запад, а дождь прекратился, началось спокойное плавание почти по ветру. Мы сумели отдохнуть и стали разговорчивыми. Теперь в полной темноте приходилось идти по компасу, лишь временами удавалось сориентироваться по далеким маякам. Кое-кто из команды улегся в кубрике, чтобы отдохнуть от тяжелой работы и поспать. Чивиц сидел за рулем, Нильс расположился рядом с ним, а моя обязанность была смотреть на самом носу вперед, следя за навигационными огнями кораблей, которые могли представлять для нас опасность. Чивиц рассуждал: «Да, с навигационными огнями у кораблей все обстоит благополучно, тут мы, надо думать, не столкнемся. Но если в здешние края забредет, к примеру, кит, у которого нет навигационных огней, ни красного по левому борту, ни зеленого по правому, то, пожалуй, легко может произойти столкновение. Гейзенберг, Вы видите китов?» —

Я вижу почти одних только китов,— отвечал я,— но предполагаю все же, что большинство из них — это большие волны. —

Надо надеяться. А что, собственно, произойдет, если мы столкнемся с китом? Наверное, и наше судно, и кит получат по пробоине. Но вот разница между живой и мертвой материей: пробоина у кита залечится сама собой, а нашей яхте придет конец. Особенно если мы ляжем с этой пробоиной на морское дно. И в лучшем случае нам все равно придется отдавать ее в ремонт.

Нильс вмешался в разговор: «С различием между живой и мертвой материей, пожалуй, не все так уж просто. У кита действительно действует, если можно так выразиться, формообразующая сила, заботящаяся о том, чтобы и после повреждения снова образовался целый кит. Естественно, кит ничего не знает об этой формообразующей силе. Она каким-то еще непознанным образом заложена в его биологической наследственности. Но корабль на самом деле тоже не совсем мертвый предмет. Он относится к человеку так же, как паутина к пауку или гнездо к птице. Формообразующая сила здесь исходит от человека, и ремонт яхты поэтому тоже в известном смысле аналогичен исцелению кита. Ведь не будь живое существо, в данном случае человек, причиной образования яхты, ее, разумеется, никогда нельзя было бы и отремонтировать. Есть, правда, важное отличие в том, что у человека эта формообразующая сила проходит через сознание». — Говоря о формообразующей силе,— осведомился я,— имеешь ли ты в виду нечто совершенно чуждое прежней физике и химии, чуждое сегодняшней атомной физике, или думаешь, что эта формообразующая сила может как-то выражаться и в расположении атомов, в их взаимодействии, в каких-нибудь резонансных эффектах и тому подобном? —

Прежде всего придется констатировать,— отвечал Нильс,— что организм обладает чертой цельности, какой никогда не может обладать система из множества атомных кирпичиков, если о ней судить с точки зрения классической физики.

Но мы сейчас говорим уже не о старой физике, а о квантовой механике.

Медику вообще не нужно заботиться о разрешении этой проблемы,— вставил Чивиц.— Он исходит из того, что организм обладает тенденцией к восстановлению нормальных условий, когда они нарушены и когда у организма есть для этого возможности, и медик вместе с тем убежден, что все процессы имеют причинно-следственный характер, т. е., например, в ответ на механическое или химическое вторжение происходит в точности то, что должно произойти по законам физики и химии. Что эти два способа рассмотрения совершенно не вяжутся между собой, большинством медиков не осознается. —

Так обычно и бывает в случае двух дополнительных способов рассмотрения,— заметил Нильс.— Мы либо описываем организм в понятиях, образовавшихся в ходе человеческой истории из опыта обращения с живыми существами, и тогда говорим о «живом теле», «органической функции», «обмене веществ», «дыхании», «процессе выздоровления» и т. д., либо спрашиваем о причинно-следственных зависимостях и тогда пользуемся языком физики и химии, изучаем химические или электрические процессы, например в нервных волокнах, исходя при этом из предположения, что физико-химические законы или, говоря вообще, законы квантовой механики без ограничений действуют в живом организме. Эти два способа рассмотрения противоречат друг другу. Ведь в одном случае мы исходим из предпосылки, что органические процессы определяются назначением, которому они служат, целью, на которую они направлены; в другом — считаем, что они обусловлены непосредственно предшествовавшей им ситуацией. Крайне мало вероятно, что оба процесса, так сказать, случайно дают один и тот же результат. Но оба способа рассмотрения дополняют друг друга; ибо мы по сути дела всегда заранее уже знаем, что оба они верны, по той простой причине, что жизнь есть. Перед биологией стоит вопрос не о том, какой из двух способов рассмотрения правильнее, а только о том, как природа сумела достичь их гармонии. —

Стало быть, ты не склонен верить,— вставил я,— что рядом с силами и взаимодействиями, известными из сегодняшней атомной физики, существует еще какая-то особая жизненная сила (вроде той, которую раньше постулировал витализм), проявляющаяся в образе действий живых организмов, например в залечивании раны у кита. На твой взгляд, типично биологические закономерности, для которых не существует аналога в неорганической материи, имеют место благодаря ситуации, описываемой твоим принципом дополнительности. —

Да, я думаю так,— признал Нильс.— И можно, конечно, сказать, что два способа рассмотрения, о которых мы говорили, относятся к дополнительным ситуациям наблюдения. В принципе мы могли бы, наверное, измерить положение каждого атома в отдельно взятой клетке. Но не удастся провести такое измерение, не убив живую клетку. В итоге мы узнаем расположение атомов в умерщвленной клетке, но не в живой. Если мы затем по законам квантовой механики рассчитаем, что произойдет далее с системой атомов, изученной в ходе наблюдения над такой клеткой, то ответ будет гласить, что клетка распадется, разложится или что-нибудь еще в этом роде. Если же мы, наоборот, захотим сохранить жизнь клетке и потому допустим лишь весьма ограниченное наблюдение ее атомарной структуры, то выводы, полученные из наших ограниченных данных, окажутся тоже верными, но не позволят судить о том, останется ли клетка живой или распадется. —

Я нахожу очень удобным это отграничение биологических закономерностей от физико-химических через принцип дополнительности,— продолжил я беседу.— Но сказанное тобою оставляет еще открытым выбор между двумя интерпретациями, которые на взгляд многих естествоиспытателей радикально различны. Попробуем помечтать о таком будущем состоянии естествознания, когда биология так же полностью сольется с физикой и химией, как в сегодняшней квантовой механике слились между собой физика и химия. Как по- твоему, будут ли законы этой универсальной науки просто законами квантовой механики с добавлением биологических понятий подобно тому, как законы ньютоновской механики можно дополнить такими статистическими понятиями, как температура и энтропия, или же в этом едином естествознании будут действовать природные законы какого-то более всеобъемлющего рода, в составе которых квантовая механика выступит лишь особым предельным случаем, подобно тому, как ньютоновскую механику можно считать предельным случаем квантовой механики? В пользу первой возможности говорит то, что квантовомеханические законы так или иначе должны быть восполнены концепцией эволюции, т. е. отбора, действующего в масштабе геологического времени, без чего той будущей универсальной науке не удастся объяснить разнообразие организмов. Нет оснований думать, что добавление такого исторического элемента вызовет принципиальные трудности. Организмы тогда можно будет считать формами, до которых в рамках квантовомеханических законов доросла природа на Земле за несколько миллиардов лет. Но есть аргументы и в пользу второй концепции. Например, можно сказать, что в квантовой теории до сих пор не зафиксировано никакой тенденции образования таких целостных форм, которые сохраняются со своими очень специфическими химическими свойствами в течение определенного времени при постоянной смене входящей в их состав материи. Мне не известно, сколь весомы аргументы в пользу той и другой концепции. Но что об этом думаешь ты, Нильс? —

Прежде всего, мне не кажется,— отвечал Нильс,— чтобы выбор одной из двух возможностей был так уж важен на теперешней стадии развития науки. Речь все-таки идет прежде всего о том, чтобы рядом с определяющей ролью физических и химических закономерностей в природных явлениях найти подобающее место для биологии. А для этого явно достаточно соображений о дополнительности двух установленных нами ситуаций наблюдения. Поэтому дополнение квантовой механики биологическими понятиями так или иначе произойдет. Но потребуется ли помимо такого дополнения также еще и расширение квантовой механики, этого пока еще невозможно предвидеть. Возможно, богатство математических форм, заключенное в квантовой теории, давно уже достаточно велико, чтобы охватить и биологические образования. До тех пор, пока само биологическое исследование не видит никаких оснований для расширения кван- товотеоретической физики, нам самим, очевидно, не следует настаивать на его необходимости. В науке всегда лучше быть предельно консервативным и идти на расширение теоретической базы только под давлением не поддающихся объяснению экспериментальных данных. —

Есть, однако, биологи, считающие, что такое давление налицо,— продолжил я беседу,— думающие, что дарвиновская теория в ее сегодняшней форме — «случайные мутации и естественный отбор» — недостаточна для объяснения разнообразия органических форм на Земле. Конечно, человеку с улицы все кажется совершенно понятным, когда он узнает от биологов, что возможны случайные мутации, что таким образом наследственность соответствующего вида временами изменяется то в одном, то в другом направлении и что условия окружающей среды способствуют размножению некоторых мутантных видов и препятствуют размножению других. Когда Дарвин объясняет, что здесь происходит процесс отбора, что «выживает самый сильный», то этому охотно веришь, но можно, пожалуй, спросить, идет ли в этой фразе речь о теоретическом высказывании или просто об определении слова «сильный»? Ведь мы называем «сильными», или «приспособленными», или «жизнеспособными» как раз те разновидности, которые особенно хорошо развиваются в данных обстоятельствах. Однако, даже если мы согласимся, что в процессе отбора возникают особенно приспособленные или жизнеспособные виды, все равно еще очень трудно поверить, что столь сложные органы, как, например, человеческий глаз, постепенно возникли просто вследствие случайных изменений. Многие биологи явно полагают, что подобные вещи возможны, и способны даже указать, какие именно шаги в ходе истории Земли могли привести к тому конечному результату, образованию глаза. Но другие, похоже, настроены скептически.

Мне рассказывали о беседе математика и квантового теоретика фон Неймана с одним биологом по этому вопросу. Биолог был убежденным приверженцем современного дарвинизма, фон Нейман относился к дарвинизму с недоверием. Математик подвел биолога к окну своего кабинета и сказал: «Вы видите вон там на холме прекрасный белый дом? Он возник случайно. В течение миллионов лет геологические процессы образовали этот холм, деревья вырастали, сохли, разлагались и снова вырастали, потом ветер покрыл вершину холма песком, камни туда забросило, наверное, каким-то вулканическим процессом, и они случайно вдруг легли друг на друга в определенном порядке. Так все и шло. Естественно, в ходе истории Земли благодаря этим случайным неупорядоченным процессам возникало большей частью все время что-то другое, но однажды через много, много времени возник этот дом, потом в него вселились люди и живут в нем сейчас». Биологу было, разумеется,немного не по себе от такой логики. Но ведь фон Нейман все-таки не биолог, и я не осмеливаюсь выносить суждение о том, кто тут прав. Думаю, что и среди биологов нет единого мнения о том, достаточен ли дарвиновский процесс отбора для объяснения сложных организмов или нет.

— Вопрос, пожалуй, упирается просто во временную шкалу,— предположил Нильс — Теория Дарвина в ее сегодняшней форме содержит, собственно, два независимых утверждения. Согласно одному из них, в процессе воспроизведения испытываются все новые формы, которые в своем большинстве при данных внешних обстоятельствах снова исчезают как непригодные; сохраняются лишь немногие приспособленные. Во-вторых, предполагается, что новые формы возникают вследствие чисто случайных нарушений генной структуры. Этот второй тезис, хоть и трудно придумать для него альтернативу, намного проблематичнее. Неймановский аргумент призван обратить внимание на то, что, хотя за достаточно долгое время случайно может возникнуть почти все, однако путем подобного объяснения легко дойти до оперирования абсурдно длинными промежутками времени, каких в распоряжении у природы явно нет. Ведь из физических и астрофизических наблюдений нам известно, что от возникновения простейших живых существ на Земле прошло максимум несколько миллиардов лет. В этот период должно было уложиться все развитие от простейших до высокоразвитых живых существ. Достаточно ли было случайных мутаций и процесса отбора, чтобы за такое время возникли сложнейшие высокоразвитые организмы,— это зависит от того, какое биологическое время требуется для возникновения новых видов. По-моему, мы пока еще слишком мало знаем о характере этого времени, чтобы рассчитывать на надежный ответ. Так что пока приходится оставить всю проблему в покое. —

Другой довод, иногда приводимый в пользу расширения квантовой теории,— продолжал я,— основан на существовании человеческого сознания. Совершенно очевидным образом понятие «сознание» не встречается в физике и химии; нельзя, по сути дела, представить, чтобы нечто подобное исходило и от квантовой механики. А ведь в естествознании, охватывающем также и живые организмы, понятие «сознание» должно занимать определенное место, коль скоро оно принадлежит к действительности. —

Этот довод,— сказал Нильс,— выглядит в первый момент, конечно, очень убедительно. Среди понятий физики и химии нам не найти ничего имеющего хотя бы отдаленное отношение к сознанию. Мы знаем только, что сознание существует, поскольку сами им обладаем. Сознание является, таким образом, тоже частью природы или, выражаясь шире, действительности, и помимо физики и химии, чьи законы фиксированы в квантовой теории, мы должны уметь описывать и понимать закономерности еще и совсем другого рода. Но даже и тут я не знаю, требуется ли нам еще большая свобода, чем та, которая уже предоставлена нам принципом дополнительности. По- моему, и в данном вопросе мало разницы, будем ли мы — как в статистической интерпретации учения о теплоте — присоединять к квантовой механике, не изменяя ее, новые понятия и формулировать с их помощью новые закономерности или же, как пришлось сделать при расширении классической физики до квантовой теории, расширим квантовую теорию до какой-то более всеобъемлющей схемы, охватывающей также и факт сознания. Подлинная проблема в следующем: как возможно согласование той части действительности, которая берет начало в сознании, с другой ее частью, описываемой в физике и химии? Как получается, что закономерности обеих этих частей не вступают в конфликт между собой? Здесь явно имеет место подлинная ситуация дополнительности, которую удастся, конечно, точнее проанализировать в деталях, когда мы будем знать больше о биологии.

Такая беседа продолжалась еще часами. Иногда Нильс брался за руль, а Чивиц следил за компасом; я все сидел впереди, стараясь различить в черной ночи какие-нибудь светящиеся точки. Полночь миновала. Сквозь довольно еще плотные облака луна иногда давала знать о своем местоположении светлым пятном. С момента выхода в Сторстрём мы оставили позади уже добрых сорок километров и, значит, должны были приближаться к проливу Оме, который хотели еще пройти, прежде чем встать на якорь. Судя по морской карте, вход в пролив Оме был обозначен торчащей из воды метлой. Но как в непроглядной ночи после сорока километров движения по компасу под парусами в не очень спокойной воде можно найти метлу, оставалось для меня пока загадкой.

Чивиц спрашивал: «Гейзенберг, Вы уже нашли метлу?» —

Нет, Вы можете с равным успехом спросить, нашел ли я шарик от настольного тенниса, скатившийся за борт с последнего проходившего тут судна. —

Тогда Вы плохой яхтсмен. —

Не могли бы Вы перейти на мое место?

Чивиц заговорил тогда так громко, что его можно было услышать внизу, в кубрике: «Вечно та же старая история, как во всех плохих романах: капитан спит, корабль налетает на риф, команда идет ко дну».

Снизу раздался сонный голос Бьеррума: «Знаете ли вы хоть приблизительно, где мы находимся?»

Чивиц: «Знаем, даже с полной точностью: на яхте «Чита» под командой капитана Бьеррума, к сожалению, спящего».

Бьеррум поднялся тогда наверх и взял на себя управление. Далеко на горизонте можно было различить сигнальные огни маяка, точно по которому следовало теперь взять направление. Кроме того, я получил задание измерить лотом глубину воды, что при сравнительно медленной скорости движения удалось сделать с достаточной точностью. Потом мы снова справились с картой, и поскольку мы располагали двумя координатами нашей позиции, прямой линией до маяка и линией замера глубины, можно было высчитать наше местоположение, которое, к нашему радостному изумлению, отстояло еще, по-видимому, на добрый километр от искомой метлы. Мы шли еще несколько минут в избранном направлении. Бьеррум перешел ко мне на самый нос, и когда я еще ничего не мог видеть, он вдруг сказал: «Вот она», и нам оставалось теперь лишь несколько сот метров до выхода в пролив Оме. По другую сторону острова мы встали на якорь и были все очень рады, что остаток ночи можно провести в каюте в глубоком сне.