Суверенитет народа никогда не понимался таким образом, что воля подавляющего большинства, вобравшая в себя все другие воли, станет законом, но меньшинство не обязано подчиняться решениям, принятым вопреки его воле.
И однако же именно таково следствие так называемого суверенитета, предписываемого каждому индивиду в отношении самого себя и принуждающего его подчиняться лишь законам, санкционированным его непременным согласием. Согласие, как утверждают, является предшествующим и всеобщим. Входя в сообщество, гражданин заранее обязуется принимать закон, который будет санкционирован большинством. Высказывающиеся подобным образом одновременно утверждают, будто бы человек не имеет права отчуждать свою свободу в пользу чужеродной силы, будто бы положение о том, что воля закрывает себя для будущего, является абсурдным. Должно быть, они сами чувствуют заключенное здесь противоречие, поскольку пытаются найти другое решение. Они говорят, что гражданин, которому не нравится пожелание большинства, может выйти из сообщества; сообщество не имеет права удерживать его; если же он остается, то, значит, он предпочитает подчиниться, а не удалиться, санкционируя тем самым отвергнутый им закон действием, в котором ничто не стесняет его свободы. Итак, вот вам общество, которое пребывает в постоянном разложении и будет очень скоро разрушено, если постоянно сменяющие друг друга меньшинства будут постепенно выходить из него; общество, в котором гражданин обречен никогда не жаловаться, всегда считать справедливым и законным то, что пожелает большинство, наконец, обречен полагать себя свободным, поскольку всегда волен выбирать между собственной волей и отчеством. Знают ли эти люди, что такое отечество? Известны ли им все силы, связывающие человека с землей, на которой тот родился? Верят ли они в то, что человек волен распоряжаться своим существованием, как и своей личностью? Одним только мертвым достаточно шести пядей земли, неважно в каком месте. Живые же не довольствуются столь малым и могут перемещаться с легкостью.
Жизнь человека сосредоточена там, где сосредоточены его интересы, чувства, привычки, все его моральное и социальное бытие. Это-то и составляет его отечество, которое невозможно унести с собой. Я не знаю более оскорбительного, более уничижительного, чем сказать человеку: «Ты оставишь все это, если не желаешь того, чего желаем все мы, и твоя свобода будет соблюдена, твои права не будут нарушены». Подобный язык подошел бы варварам, странствующим по воле случая, не поддерживающим ни с одним клочком земли и его обитателями никаких отношений, никаких моральных обязательств, из которых, так сказать, и произрастает существование каждого гражданина. Как только общество, установившись, начинает развиваться, и вместе с ним развиваются и люди, факты со всей очевидностью разоблачают этот так называемый принцип. Он настолько несостоятелен, настолько ложен, что не способен долго удерживаться. Во всех странах, во все времена, коль скоро существует отечество, оно не желает верить, что гражданин, покидающий его, дабы избежать подчинения его законам, становится ему совершенно чуждым. Говорят, что он свободен удалиться, но при этом он не может забрать с собой ни все свое существование, ни даже всю свою свободу. Его страна, его сограждане еще провозглашают в отношении его права, еще налагают на него обязанности. И хотя тирания очень часто злоупотребляла этой верой, инстинкт народов постоянно санкционировал ее, отвергая, будто бы отечество сделало все, что должно было сделать, во имя свободы своих детей, коль скоро оно дозволило им его покинуть. Те же, кто для утверждения суверенитета народа вынужден предлагать данное право как единственную и последнюю гарантию свободы, придают свободе слишком ничтожное значение и не способны поддержать то, что они ей позволили. И пусть суверенитет народа откажется от этих пустых уловок, пусть он согласится предстать тем, чем он и является на самом деле — абсолютной властью численного большинства над меньшинством, иными словами, тиранией.