Одним из влиятельных идейных течений, рожденных эпохой формирующегося капитализма и его политических революций, потрясших феодальные структуры Европы, был естественнонаучный материализм (получивший по ряду причин в марксистской историко-философской литературе название «вульгарного»).
Вряд ли необходимо предпосылать изложению его основных положений анализ европейской политикоэкономической ситуации этого времени, даже такой краткий, какой был дан нами при изложении «первого» позитивизма: дело в том, что такой анализ по сути своей был бы повторением вышеназванного (не говоря уже о том, что эта историческая эпоха дала миру и марксизм, а потому главные черты исторических условий этого времени, конечно же, известны читателю) . Однако имеет смысл еще раз подчеркнуть, во-первых, противоречивость социально-политического развития Европы в середине XIX в., сложность и пестроту ее политических структур, формирование новых слоев массовой интеллигенции (учителя, врачи, инженеры), все большую долю которой теперь составляло естественнонаучное «крыло». Вот у этой-то интеллигенции в первую очередь и находили живейший отклик идеи естественнонаучного материализма с его слабостями и непоследовательностями, о которых будет сказано ниже. Знакомясь с этой школой философов, трудно избавиться от сомнения, стоит ли вообще включать изложение их идей в историю философской мысли. Нечто похожее, впрочем, можно ощутить и знакомясь с основным массивом сочинений «первых» позитивистов, который представляет собой популярное изложение содержания математики, физики, химии, биологии того времени. Где же здесь философия? — спрашивает читатель, уже знакомый с концепциями Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля, Фейербаха. На этот вопрос мы уже пытались ответить в первой главе, показав мировоззренческий и идеологический смысл той трансформации понимания предмета и задач философии, которая происходила у Конта, Спенсера, Милля и других представителей этого направления. Многое из того, что было сказано тогда, имеет силу и в отношении этой школы, как мы убедимся, во многом родственной позитивизму. Большую часть их сочинений также составляет популярное изложение естественнонаучного материала. Это продиктовано тем же, что и у позитивостов, убеждением авторов в том, что действительное знание о мире (а это, как они считают, и есть мировоззрение) дают «позитивные» науки. Подобно позитивистам, представители этой школы противопоставляли «позитивное» мировоззрение «метафизике». Правда, они весьма решительно относили к сфере «метафизики», и притом наиболее опасной, также и религию, решительно отвергая последнюю с позиций естествознания. Борьба против религии определила и исток их основных расхождений с позитивистской позицией: они вовсе не претендовали на то, чтобы занять «третью позицию», преодолевающую якобы ограниченности материализма и идеализма, а трактовали естествознание в духе материализма. Более того, совсем немного упрощая, можно сказать, что естествознание с его действительными достижениями для них и есть материализм. В этом смысле мы и использовали термин «естественнонаучный материализм» для обозначения позиции этой школы. Речь, таким образом, идет не о философских взглядах, развиваемых учеными-естествоиспытателями (которые, конечно, бывают и материалистическими, и идеалистическими, не отливаясь, тем не менее, в особую школу в философии). Ученые, в типичном случае, лишь примыкают к той или иной философской школе, а еще чаще — к тому или другому философскому лагерю, придерживаясь в целом или в основном материалистических или идеалистических позиций. Так, Т. Гекели примыкал к материализму, а Г. Гельмгольц — к кантианской идеалистической школе. Представители естественнонаучного материализма XIX в. отнюдь не были известны как ученые-естествоиспытатели; они не занимались тем, что считали философией, в дополнение к своему главному делу, которое составило их славу в глазах современников. Этим делом была даже не разработка, а распространение, пропаганда, популяризация того, что они считали материализмом; классики марксизма называли их «разносчиками» материализма, и это выражает суть дела. Сама их трактовка материализма определила эту функцию «разносчиков», популяризаторов естественнонаучного знания, с материалистическим акцентом. Их материализм не был популяризацией развитого, серьезного, так сказать, «профессионального» философского материализма, например, какой является учебная литература. Он принципиально исчерпывался тем, как он представал в их сочинениях, и не имел ни другого «образа», ни другого «тела». По этой причине Маркс и Энгельс называли его также «вульгарным». Подчеркнем: не изложение материализма, представленное в их сочинениях было «вульгарным» (что в переводе с французского, кстати, означает «популярный», «предназначенный для широкой публики»), «вульгарной» была сама суть этой формы материализма. Эта «вульгарность», собственно, и состояла в том, что материализм ими трактовался не как процесс и результат исторического развития особого класса философских исследований, а как продукт самого естествознания, достигшего уровня зрелости, или даже как аспект последнего. То, что подобное толкование несостоятельно, было совершенно ясно Марксу и Энгельсу — современникам «вульгарного» материализма. В «Диалектике природы» Энгельс показал, что опытное естествознание, иногирующее специальную философскую культуру, чревато не только идеализмом, но даже наиболее грубой его формой — мистикой. Следующие десятилетия не раз подтверждали оценку классиков марксизма — на рубеже столетий пышным цветом распустился «физический идеализм». Поэтому с достаточным основанием можно утверждать, что та примитивная форма материализма, которую исповедовали представители этой школы, была слабой, неустойчивой мировоззренческой позицией, чреватой отступлениями в идеализм. Вместе с тем широкое распространение и большое влияние этой школы в определенную историческую эпоху — несомненно, значительный факт в истории европейской культуры. Поэтому анализ воззрений ее представителей — вполне оправданная часть истории философии. * 10 * Виднейшими представителями европейского естественнонаучного материализма XIX столетия были немецкий зоолог Карл Фогт, голландский физиолог Якоб Молешотт и немецкий врач Луи (Людвиг) Бюхнер. Наиболее известным из этой группы (и, пожалуй, наиболее последовательным и разносторонним, а также наиболее философски образованным) был именно последний. О нем очень высоко отзывался Ч. Дарвин, назвавший Бюхнера (в начале своей книги «Происхождение человека и половой отбор») одним из превосходнейших естествоиспытателей и философов. Другой выдающийся естествоиспытатель той эпохи (очень высоко ценимый классиками марксизма), Э. Геккель, характеризовал Л. Бюхнера как «вождя современного материализма» (что, разумеется, было немалым преувеличением, учитывая хотя бы тот факт, что в Германии развертывалась философская деятельность Л. Фейербаха) и долгое время с ним переписывался. Как уже говорилось в разделе о позитивизме, естествознание XIX в. стало мощным слоем культурной жизни. Достаточно перечислить имена ученых этой эпохи, чтобы вышесказанное сделалось очевидным: Лавуазье, Майер, Лаплас, Дальтон, Велер, Фло- уренс, Сент-Илер, Вирхов, Гельмгольц... За этими именами — революция в химии и создание основ современной химии, закон сохранения энергии, гипотеза возникновения солнечной системы, органический синтез, вивисекция в биологических исследованиях и т. д. и т. п. Любое из перечисленных открытий — эпоха в науке. И все же наибольший общественный резонанс имели открытия в области биологии (точнее, физиологии) и медицины — прежде всего потому, что здесь научное исследование, во-первых, сопровождалось самыми жесткими мировоззренческими коллизиями (оно вторгалось в запретную ранее для науки область — жизнь, происхождение человека, сознание); во-вторых, здесь материалистически ориентированное научное исследование так или иначе выходило прямо на практические приложения в медицине, которая переставала быть областью, далекой от массовых интересов, а касалась, пожалуй, самой близкой человеку «вещи» — его собственного тела. Широкое распространение профессии врача и то немалое влияние, которое имел врач у своих постоянных пациентов, прежде всего в широком кругу интеллигенции, сделали медико-биологическую проблематику в высшей степени популярной — и, конечно, более популярной, чем математика, физика, химия или космология — отрасли, не только достаточно специальные и отвлеченные в глазах публики, но и достигшие к этому времени большой теоретической зрелости, что само по себе уже препятствует обсуждению подобных тем «на равных» и специалистами, и любознательными профанами. Некоторые следы этого нетрудно увидеть и в наши дни: вряд ли непрофессионалу придет в голову давать советы физику, кибернетику или лингвисту. Но давать медицинские советы — есть ли что-нибудь более распространенное? Таким образом, развитие медицины и ее популярность стали базой для распространения и некоторого класса общекультурных, общемировоззренческих идей, разделявшихся широкими кругами европейских ученых вообще и медиков в особенности. * ром медицины в Гиссене. Семья Фогтов была настроена довольно радикально в политическом отношении. Это привело к тому, что в 1835 г. молодой студент- медик К. Фогт был вынужден покинуть Германию. С 1839 г. он живет в Берне (Швейцария), куда эмигрировал и его отец. Здесь он заканчивает медицинское образование и начинает профессиональную карьеру сотрудником ледниковой экспедиции в Альпах. Быть может, в какой-то мере это обстоятельство (наряду с радикальными политическими убеждениями) сделало его рьяным сторонником известной «теории катастроф» Кювье, трансформированной, однако, так, что из теории этой исчез ее религиозно-креационистский акцент и упор был сделан на неизбежность революционных «перерывов постепенности» в биологическом развитии. Радикальные политические настроения определили и круг знакомств Фогта. Сначала это Г. Келлер и Ч. Гервег, а затем Герцен, Прудон и Бакунин (с ними Фогт познакомился во время двухлетнего пребывания во Франции в 1845—1847 гг.). Политические убеждения Фогта соединяются с практикой: вместе с Гервегом и Бакуниным Фогт принимает активное участие в восстании против князя Монако. Тем временем революционно-либеральные настроения и в Германии приобретают такую силу, что в 1847 г. Фогт оказывается приглашенным на должность первого профессора зоологии в Гиссен. Читая здесь лекции по эволюционной зоологии, он не устает повторять высказанный в 1846 г. в Lehrbuch der Geo- logie und Peterfaktenkunde (Braunschweig, 1846) тезис о том, что действительный прогресс в любой области предполагает неизбежность революции, или, иначе, что революция является единственным средством действительного прогресса. Понятно, что такие взгляды, дополненные блестящими лекторскими способностями, обеспечивают тридцатилетнему профессору зоологии горячую симпатию антиаристократического студенчества. Дело доходит до курьезов — ношение бороды «под Фогта» превращается среди студентов в революционный символ. Вместе с друзьями из левого крыла мелкобуржуазных демократов Гиссена Фогт пропагандирует требования отмены княжеской власти в Шлезвиг-Гольштейне; выступая в Национальном собрании земли, он требует отделения церкви от госу дарства и школы от церкви, а также полной свободы пропаганды атеизма. Этот период, пожалуй, апогей его политической эволюции: с началом действительно революционных событий в Германии Фогт изменяет своим теоретическим принципам (а может быть, и юношеским идеалам)—теперь он выступает против применения силы, осуждает сентябрьское восстание 1848 г. во Франкфурте после объявления парламентских выборов. Правда, к концу года, когда революционное движение во многих княжествах Германии было уже подавлено, а реакция перешла в активное наступление, Фогт высказался за защиту «мартовских завоеваний» насильственными средствами, выступил в парламенте за объявление войны русскому и австрийскому реакционным режимам. В то же время он против бойкота реакционного парламента. Оценивая подобную политическую эволюцию, К. Маркс относит Фогта к числу наивных крикунов из мелких университетов (1, 14). В 1849 г. теперь уже «умеренный» Фогт стал одним из пяти государственных регентов. Теперь он уже не мог и не стал препятствовать победе крайне правых, в глазах которых все еще представлялся прежним Фогтом — кумиром революционного студенчества. В том же 1849 г. его изгоняют из страны. Фогт обосновывается в Швейцарии, где в 1852 г. получает должность профессора геологии и зоологии в Женеве. Теперь он снова осуждает тиранию, видит в немецком правительстве «врага науки», ратует за демократическую республику, даже направляет стрелы своих политических выступлений против «биржевых волков» и крупных капиталистов, которых квалифицирует как разложившийся слой общества. Все более заметными становятся анархистские моменты его политических выступлений, направленных уже не только против немецких властей, но и против организованного рабочего движения. «Прогресс человечества к лучшему... только в анархии, и целью его стремлений может быть только анархия» (145, 29). Впрочем, в той же работе, обращаясь к князьям, он утверждает, что они, князья, могли бы сделать рабочих «монархистами до мозга костей»: «...но до тех пор, пока вы будете только болтать о единстве, силе, власти, спокойствии, порядке, сильном правлении, предлагая только камни вместо хлеба, — до тех пор монархизм в сердцах и жилах ваших собратьев не будет вырастать» (145, 29). * * Подобной, хотя и несколько менее «контрастной» была политическая эволюция и Якоба Молешотта (9.VIII. 1822—20.V.1893): с событиями 1848 г. этот медик (и тоже сын врача), голландец, практически дела не имел. Он изучал медицину в Гейдельберге и стал в 1847 г. приват-доцентом в том же университете, в котором учился. В философском плане в эти годы Молешотт близок младогегельянцам. Он обсуждал вопросы критики религии (важнейшая тема младогегельянского течения) и перевел на голландский диалект часть штраусовской критики Библии. Более того, Я. Молешотт делается поклонником Л. Фейербаха, к которому в теоретическом отношении «приходит через Гегеля», причем с великим немецким материалистом Молешотт был знаком лично. Политические воззрения его формировались также под сильным влиянием фейербаховских идей, прежде всего его критики религии. События 1848 г. в Германии Молешотт приветствует с воодушевлением, мечтая о соединении с революционной Германией и своей родины. Поражение революции принимает как горький плод нерешительности революционных сил. В своих социально-политических идеалах Молешотт, подобно своему кумиру Фейербаху, оказался не в состоянии выйти за пределы буржуазного круга мыслей, и социалистические проекты ликвидации частной собственности расценивает как «бессмыслицу и глупость», противоречащие природе человека. Самое большее, с его точки зрения, на что можно надеяться в социальных преобразованиях, — это ограничить право собственности путем коррекции законов наследования. По этой причине административные акции против Молешотта были вызваны не столько его политической деятельностью, сколько борьбой против христианской ортодоксии. В июле 1854 г. ректор Гейдельбергского университета грозит Молешотту изгнанием «за развращение юношества» в лекциях и публикациях. Ответом было письмо Молешотта баденскому министру просвещения, в котором он заявлял, что сам уйдет от преподавания, если не будут соблюдаться академические свободы. В 1856 г. Молешотт эмигрировал в Швейцарию, приняв должность преподавателя физиологии в Цюрихе. * * * Самый молодой из этой группы, Людвиг Бюхнер (29.III.1824—30.IV.1899), был и самым известным. На формирование его политических идей огромное влияние оказал старший брат Георг, за плечами которого была уже и попытка поднять крестьянское восстание во Франкфурте-на-Майне в 1834 г., и организация революционного «Общества человеческих прав», а его трагедия «Смерть Дантона» пользовалась большим успехом. В отличие от других представителей течения, знакомившихся с философией урывками и случайно, Людвиг Бюхнер сначала штудирует философию в Гиссенском университете и лишь потом под огромным давлением родителей обращается к медицине, к которой, по собственным словам, склонности не питал. Тем не менее в 1848 г. он защищает по медицине диссертацию. В этом же году сближается с вейтлингианцем А. Беккером (которого Энгельс характеризовал как одареннейшего швейцарского коммуниста). До подавления восстания в Бадене занимает радикальные политические позиции, непосредственно участвуя в политических выступлениях. Его политическим идеалом была общегерманская республика, путем к которой он считал восстание крестьян. Как и другие представители этого течения, в революционные годы ратовал за немедленное объявление войны царской России. Показательно, что и после поражения революции Бюхнер рассматривает народное восстание как средство решения социальных противоречий. После кратковременного пребывания в Вюрцбурге, с 1852 г., Бюхнер становится ассистентом медицинской клиники, а затем приват-доцентом в Тюбингене, специализируясь в области судебной медицины. Однако основной сферой деятельности Бюхнера была популярная научно-философская публицистика, связана с его политическими идеалами. А последние, как уже говорилось, были довольно радикальными. В 1881 г. Бюхнер основывает «Немецкий союз свободомыслящих», организацию в основе своей просветительскую, однако резко атеистическую и отнюдь не безразличную к тематике политических свобод. Первая (основная и наиболее известная) его работа, «Сила и материя», вышла в 1855 г. Она вызвала восторженные оценки прогрессивной общественности и не менее бурные нападки реакционеров. Ответы на последние Бюхнер опубликовал в 1862 и 1864 гг. в виде двух сборников под названием «Из области природы и науки». Затем появляются диалог «Природа и дух, или разговоры двух друзей о материализме и реальных философских вопросах современности», и «Философские этюды» (второй том — в 1875 г.) В 1868 г. опубликованы «Шесть лекций о дарвиновской теории», выдержавшие до 1890 г. пять изданий; в 1869 г.
— «Человек и его место в природе и обществе» (3 издания за то же время). Опубликовал Бюхнер и немало других, менее известных работ. Последняя книга с символическим названием «У смертного ложа столетия» (1899) содержала обзор всех работ самого Бюхнера. Среди многочисленных статей заслуживает упоминания «Дарвинизм и социализм» (1894). О популярности Бюхнера за пределами Германии свидетельствуют хотя бы такие факты, что его книга «Сила и материя» была переведена на 15 языков, издана (до 1900 г.) во Франции семью изданиями, в Англии — четырьмя изданиями. Л. Бюхнер состоял членом пятнадцати научных обществ различных стран. Наряду с уже упомянутыми высокими оценками Бюхнера Дарвином и Геккелем добавим, что Ф. Меринг оценил его как «прилежного, образованного труженика, который по-своему благородно заботился о прогрессе человеческой нравственности» (122, 139). * * * Мы уже говорили о низком, в общем, философском профессионализме философско-теоретического содержания работ естественнонаучных материалистов XIX в. Это в большой мере касается и Бюхнера, хотя он, в отличие от других представителей этой школы, изучал философию специально и был сведущ в философской литературе, в то время как Фогту, например, видимо, вообще не было известно учение французских материалистов и очень поверхностно — учение его соотечественников Гегеля и Канта (которых, кстати, он игнорировал и «по партийным причинам», полагая, что идеалистическая установка в принципе исключает появление ценных идей). Довольно поверхностными были и философские познания Молешотта, хотя он был знаком с трудами Гегеля и основательно штудировал Фейербаха. При этом используемый ими понятийный аппарат с точки зрения философской весьма скуден, а зачастую и некорректен. Их материализм скорее представляется фоном естественнонаучного рассуждения, а часто (вполне в стиле «первого» позитивизма!) и непозволительными даже для своего времени экстраполяциями ограниченных естественнонаучных положений на область познания, социальных отношений и принципов и т. п. Если учесть, что экстраполяции эти сплавлены с их политическими и этическими предпочтениями, то нетрудно понять, какую смесь научной популяризации, «самодеятельного» философствования и политической пропаганды представляла собой эта философия. Так, для Молешотта она есть не что иное, как «духовное выражение достигнутой на данный момент суммы наблюдений, каковую приобретает человек, наделенный чувствами» (126, 41). При господстве механицизма в качестве общей установки естествоиспытателей своей эпохи, нет ничего неожиданного в том, что Молешотт не усматривает качественных различий органического, химического и физического. К. Фогт называет живые существа «органическими машинами» (146, 63), с чем согласен и Молешотт, считая, однако, нужным подчеркнуть большую сложность этих «машин». Мышление для Молешотта целиком определено устройством мозга и сводится к его работе; проблема отражения как центральная для гносеологии просто не ощущается. Поэтому и познавательный процесс трактуется как индивидуальное свойство, как функция чувственности. Правда, Молешотт признает, что «мощь» мышления зависит от числа познающих индивидов, но было бы большой наивностью видеть в этом признании хотя бы зародыш понимания социальной природы познания. Подобное «закрытие» гносеологии, понятно, чревато агностицизмом или даже субъективным идеализмом (как показывает опыт того же позитивизма). Движется в этом направлении и Молешотт: «Без отношения к глазу, в который оно посылает свои лучи, дерева нет» (126, 45), поскольку «в себе вещи существуют только через их свойства. Но их свойства суть лишь отношения к нашим чувствам» (126, 275). Трудно сказать, чего в этой фразе больше — некорректности в употреблении общепринятого философского понятия (термином «вещь в себе» Молешотт здесь обозначает то, что Кант называл «вещью для нас») или крена к субъективному идеализму. Материя и для Фогта, и для Молешотта суть виды вещества. Для первого — это водород, кислород, углерод. Для второго — вечные и неразрушимые атомы химических элементов. Созерцательно-редукционистская онтология Фогта и Молешотта достаточно органично сочетается с их антиэволюционизмом: Фогт прямо называет идею эволюции «несчастной» в смысле неудачной, хотя и избитой, утверждая, что перехода от одних видов живых существ к другим нет (147, 321), а ссылки на стадийное развитие зародышей высших организмов называет «грезами», не имеющими «ни малейшей ценности» (146, 626). Впрочем, это не мешает ему (и в этом есть своя логика — логика механистического редукционизма) признавать возможность возникновения живых существ в итоге случайной «встречи» элементов (147, 104). Эту идею он противопоставляет как религиозному мифу о творении, так и теологической окраске «теории катастроф» Ж. Кювье. Даже человек, не отличаясь качественно от других животных, появляется, по Фогту, сразу во многих видах (конечно же, не от Адама и Евы); причем различие между черными и белыми он считает большим, чем, скажем, между лошадью и ослом, волком и собакою. В определенном противоречии к этому тезису находится его утверждение, что черные представляют собой «низший тип человека» (146, 430). Кстати, это не мешало Фогту выступать против расового угнетения, заявляя, что с тою же энергией, с которой мы выступаем против рабства белых, против угнетения белых белыми, мы боремся против угнетения черных белыми (146). Понятно, что и явления социальной сферы не только не рассматриваются Фогтом как специфически человеческие (у него есть специальная работа, название которой говорит само за себя, — «Исследования о государствах животных»), но и прямо дедуцируются из низших форм. К примеру, анархизм (высшая для Фогта форма политической жизни и морали) сам собою возникает, по его мнению... при улучшении питания! «...Существенное улучшение питания, окончательное достижение равновесия в секрециях мозга целесообразным упорядочением жизненных средств делает возможным то анархистское состояние, которое близоруким представляется чудовищным беспорядком, а прозорливым — отблеском гармонии сфер» (145, 31). Молешотт же просто игнорирует всю проблематику эволюции. * * * Сильные стороны материализма этой философской школы можно продемонстрировать на материале наиболее известной работы Л. Бюхнера «Сила и материя». Для него материя (в отличие от Фогта и Моле- шотта) —это уже философская категория, поскольку обозначает и теплоту, и магнетизм, и электричество, и свет, не говоря уже о веществе. Бюхнер подчеркивает и историческую изменчивость содержания этого понятия: «Ведь не очень давно то время, когда считали, что невозможно газообразное и невидимое состояние материи! А еще ближе время, когда наполняющий пространство мировой эфир не считали материей, под которою понимали непременно чувственное или видимое... Мы знаем теперь, что она обладает физическими, химическими и электромагнитными свойствами, тогда как не так давно о них лишь едва догадывались. Мы знаем также, что она может производить все сложные явления, называемые «жизнью», тогда как раньше полагали, что их можно объяснить только с помощью «жизненной силы»...» (18, 2). Материя, по Бюхнеру, находится в нерасторжимом единстве с силой: «Нет силы без материи, нет материи без силы. Взятые в отдельности, одно так же невозможно и немыслимо, как и другое». Отсюда следует отрицание «какой-либо внемировой или сверхъестественной творческой силы, создавшей мир из себя или из ничего» (18, 5). Материя и сила «бессмертны», т. е. бесконечны во времени. Бесконечны они и пространственно — не только в смысле бесконечной протяженности Вселенной, но и в смысле масштаба их размеров. Нетрудно видеть, что в трактовке важнейшего понятия материализма Бюхнер находился на уровне передовой науки своего времени, однако, к сожалению, лишь на уровне передового естествознания, в котором стихийно рождается философское (и диалектическое) представление о бесконечности познания, связи всеобщего и единичного и пр. Но мы напрасно стали бы искать в трудах Бюхнера даже слабые намеки, скажем, на идею материальности производственных отношений, без которой целостного философского материализма не существует, или на сколько-нибудь разработанную систему философских категорий. Бесспорным для Бюхнера философским выводом, следующим из развития естествознания, является не только тезис о единстве материи и силы, но и положение о единстве материи и движения. Этот тезис для него является «сильнейшей основой естественного миропорядка и монистического миросозерцания» (18, 43). «Материи без движения так же не существует, как и материи без силы; движения без материи так же нет, как и силы без материи» (18, 44). Отметим, что эти идеи (как и многие другие, о которых шла речь выше) не были для того времени чем- то новым в философии — их можно найти, например, в сочинениях Лейбница и в работах французских материалистов; скажем все же, что в последнем пункте Бюхнер прямо солидаризируется с Энгельсом, приводя подходящую цитату из «Анти-Дюринга». И, подобно Энгельсу, Бюхнер не сводит теоретические истоки учения о вечности движения к естествознанию, и только к нему. Он усматривает их в истории всей материалистической философии, упоминая учения Левкиппа, Демокрита, Эмпедокла, Эпикура, Гоббса, Толанда, Гольбаха и Дидро. Следующим неотъемлемым атрибутом материи, по Бюхнеру, является форма. «Бесформенная материя — такая же нелепость, как форма без сформированного: она логически немыслима и не существует эмпирически» (18, 50). Столь же обязательно присущи материи «законы природы». Они неизменны и вечны. Свое учение о законах природы Бюхнер направляет прежде всего против теологии, полностью солидаризируясь в этом пункте (как и во многих других) с Л. Фейербахом. Для него тоже «теология и естествознание не могут мирно существовать вместе, а богословского или церковного естествознания нет и не будет до тех пор, пока с неба не будут падать готовые люди, и пока телескоп не откроет ангельских сонмов» (18, 63). Вечной склонен считать Бюхнер и жизнь. Здесь он опирается на гипотезу панспермии, которой он объясняет «первичное зарождение» жизни на нашей планете. В дальнейшем, на стадии «вторичного зарождения», в результате естественной эволюции появляются современные виды растений и животных, включая, разумеется, человека. Конечно, наиболее трудной проблемой для Бюхнера, как и для современного ему естествознания, была проблема соотношения физического и психического. Для него бесспорна связь мысли с мозгом; причем эта верная идея даже в какой-то мере гипертрофируется: он согласен с выводом Брока о том, что мысленный труд увеличивает размеры мозга (своеобразная интерпретация ламаркизма!) и от себя добавляет, что «лоб и боковые части его вообще менее развиты у низших классов населения, чем у высших, и что между ними существует заметная разница в объеме всего черепа» (18, 158). При этом он ссылается как на бесспорные на свидетельства... шляпных портных! Думается, что подобные экстраполяции, ставящие Бюхнера чуть ли не в один ряд с расистами-социологами, следуют из игнорирования им общественной, социальной природы мышления. Не спасают положения оговорки о роли воспитания; ведь, по Бюхнеру, мыслят именно отдельные индивиды, а не их коллективы — люди, а не человечество. Понятие общественного сознания ему неведомо совершенно. Бюхнер весьма болезненно реагировал на критику (в большой степени, конечно, вульгаризирующую предмет) известного тезиса Фогта о том, что «мысль находится в тех же отношениях к мозгу, как желчь к печени или моча к почкам», подчеркивая, что автор этого тезиса лишь использовал понятную публике аналогию, иллюстрирующую общий тезис материализма о неразрывной связи мышления с материальным субстратом; однако и сам он усматривает «тайну мышления» если не в веществе особого рода, выделяемом мозгом, то исключительно в «особом виде... соединения и... совместного действия...» веществ мозга (18, 174), а это немногим лучше с точки зрения перспективы исследования сознания. При всей философской наивности подобных представлений с точки зрения исторического материализма, нельзя забывать, что Бюхнеру (как и Герцену) пришлось бороться прежде всего с «массовым», вульгарным идеализмом церковников, для которых ведь тоже не существовало проблемы социального бытия сознания: бог наделил индивидуального человека индивидуальной душой... В результате подобного (практически полного) отсутствия проблемного поля исследования сознания как социального процесса, осуществляющегося к тому же в ходе практической деятельности и при использовании самых различных орудий — в виде бумаги, карандаша, книги, счетов и т. п., более всего полны абсурдных, с современной точки зрения, утверждений рассуждения Бюхнера о высших человеческих идеях — истины, красоты, добра и т. п. Здесь он, в общем, повторяет критику Локком и французскими материалистами Декартовой концепции врожденных идей, приводя тому «физиологические» доказательства. Правда, мимоходом он высказывает мысль о социальности таких идей: «Прежде всего, надо принять во внимание, что то, что называют идеею или идеалом, есть приобретение не отдельного индивидуума, а целого рода, и является духовным плодом последовательной работы бесчисленных поколений и долгих веков...» (18, 206). Казалось бы, еще шаг — и взору Бюхнера будет открыта предметная область социальной проблематики культуры, знания и сознания. Но он так и не делает этого шага, а вместо этого, в опровержение идеи врожденности представлений о добре и красоте, излагает чудовищные сообщения «очевидцев» о лживости, безнравственности, кровожадности негров и других «диких». Зато — на этот раз в опровержение идеи высокой специфики человеческого духа — он отдает должное духу животных (впрочем, вполне в стиле Монтеня): «Любовь, верность, благодарность, чувство долга, религиозность, совестливость, дружба и любовь к ближнему, сострадание и высшее самопожертвование, чувство справедливости и несправедливости, а также и гордость, ревность, ненависть, коварство, лукавство, мстительность, любопытство и т. п. свойственны животному точно так же, как и рассуждение, благоразумие, высшая хитрость, предусмотрительность, забота о будущем и т. д. ...Они знают также и применяют на деле учреждения или принципы государства и общества, рабства и иерархии, домашнего и полевого хозяйства, воспитания, ухода за больными и врачебного ис- куства... Они созывают собрания, общественные советы и даже совершают суд над преступниками или провинившимися; они заключают самые развитые договоры с помощью развитого языка звуков, знаков и жестов...» (18, 262). После всего этого остается только удивляться, зачем Свифт выдумал свою страну умных лошадок... Здесь перед нами — показательный пример того, как увлеченный своей, в основе правильной, идеей, и проводя свои, в общем справедливые, критические рассуждения, материалист делается буквально «слепым» к огромной области проблем, и насколько велика была гениальность Маркса и Энгельса, уже открывших к тому времени материалистическое понимание истории и социальную природу сознания — к тому времени, когда сентенции, вроде вышеприведенной, рассматривались как бесспорные данные науки. * Таким образом, материализм, который популяризировали (можно сказать, проповедовали) Фогт, Мо- лешотт и Бюхнер, даже в наиболее тонкой форме, которую принял он у Бюхнера, можно оценить скорее как выражение существовавшей среди естествоиспытателей второй половины XIX в. мировоззренческой традиции, как своего рода трансляцию в общество мировоззренческо-методологических установок, распространенных в биологии, физиологии, медицине, переживавших период бурного развития в качестве опытных наук, но не достигших еще теоретического уровня, чем как развитую философскую концепцию, основанную на собственной традиции развития философии и потому усвоившую ту достаточно высокую степень профессиональной культуры мышления, кото рой философия достигла, скажем, уже у Канта или Гегеля. Не будем забывать, что Фогт, Молешотт и Бюхнер были современниками Фейербаха, а также Маркса и Энгельса, воспитанных на традициях немецкой классической философии и потому, в частности, оказавшихся в состоянии совершить в этой области культуры качественный скачок. Маркс и Энгельс, повторяем, шли в русле философской культуры. Фогт, Молешотт и Бюхнер (первые даже в большей степени, чем последний) двигались скорее в русле той «антиметафизической» традиции и традиции естественнонаучного эмпиризма, что и «первые» позитивисты, унаследовав в какой-то степени и пресловутый «аромат энциклопедизма». А эти две традиции, две тенденции весьма далеки друг от друга, в развитии даже противоположны, несмотря на общую для них черту — уважение к науке, прежде всего к естествознанию. Если наследники философской культуры прошлого, Маркс и Энгельс, создали философскую концепцию, способную к саморазвитию и потому обладающую могучей творческой силой, силой предвидения будущего развития науки и общества, то наследники позитивистской антиметафизической энциклопедичное™ «светят», так сказать, отраженным светом достижений естествознания своего времени, не будучи в состоянии заглянуть за горизонт этих достижений (да, собственно, и не помышляя об этом в силу исходной принципиальной установки). По этой причине, признавая немалые заслуги этого течения в распространении материалистических настроений среди естествоиспытателей, и вообще среди «читающей» публики, их приходится характеризовать разве что как «разносчиков дешевого материализма» — «дешевого» прежде всего в смысле популяризированное™, доступности, упрощенности. Однако этот доступный широким массам философский «товар» уже при своем появлении играл двоякую роль: прогрессивную в борьбе против религии и идеализма и регрессивную — как помеха, «конкурент» теоретически развитому научному марксистскому материализму; благодаря влиянию естественнонаучного материализма с отмеченными выше слабостями и тенденциями его эволюции, в общественном сознании образовалась своеобразная «развилка» дорог, одна из которых вела в тупик. Бакрадзе К. С. Вульгарный материализм//Избранные философские труды. В 4 т. Тбилиси, 1973. Т. III. С. 17—39.