Джон JI. Остин ЧУЖОЕ СОЗНАНИЕ*

Я сразу должен сказать, что согласен с большинством положений, выдвинутых Дж. Уисдомом в серии его замечательных статей под общим название "Чужое сознание"**, а также в ряде других работ. Я хорошо осознаю, насколько опасно вступать на столь уже хорошо проторенный путь.

В настоящей работе я ставлю перед собой цель сделать вклад в разработку только одной стороны вопроса, на которой, как мне кажется, имеет смысл остановиться более подробно. Конечно, мне бы хотелось, чтобы эта проблема была центральной, однако я понимаю, что не смогу приблизиться к главному, пока не проясню частности. Мне кажется, что Уисдом одобрил бы это стремление к более детальному анализу.

Дж. Уисдом правильно отмечает сложности, возникающие при рассмотрении таких вопросов, как How do we know that anotner man is angry? 'Откуда мы можем знать, что другой человек рассержен?' Он приводит и ряд других форм того же вопроса: Do we (ever) know? 'Знаем ли мы (когда-нибудь) что-нибудь на самом деле?', Can we know? 'Можем ли мы знать что-нибудь?', How can we know the thoughts, feelings, sensations, mind of another creature? 'Как мы можем знать мысли, чувства, ощущения, желания других людей?' и т. д. Очевидно, что все последующие вопросы отличны от первого, который и будет составлять предмет нашего дальнейшего рассмотрения.

•Austin John L. Other Minds.—In: A u s t і n J. L. Philosophical Papers. 2-nd ed/Ed. by J. O. Urmson and G. J. War nock. Oxford: At the Clarendon Press, 1970, p. 76—116. Впервые опубликовано в: Proceedings of the Aristotelian Society, Supplementary Volume XX (1946).

** Имеется в виду серия из 8 статей Дж. Уисдома. см.: J. W і s - d о m. Other Minds.-"Mind", 1941, vol. 50, №197 (1,11), №198 (III), №199(IV), №200(V); 1942, vol. 51, №201(VI); 1943, vol. 52, N®207(VII), N?208(VIII) (римские цифры в скобках указывают номера статей) .—Прим. перев.

Ход мыслей Дж. Уисдома следующий: задав первый вопрос, он далее спрашивает: "Когда мы узнаем, что другой человек рассержен, аналогично ли это тому, как мы узнаем, что кипит чайник, что у соседей званый ужин или сколько весит семечко чертополоха?" Однако, как мне кажется, Дж. Уисдом не дал исчерпывающего ответа на вопрос, что мы должны отвечать, когда нас спросят: How do you know these things? 'Откуда вы это знаете?' Например, ответить, что мы знаем о званом ужине "по аналогии" или "по индукции", будет в лучшем случае просто неестественным. Если говорить точнее, этот ответ является абсолютно неправильным, поскольку нельзя сказать, что мы знаем по аналогии — по аналогии можно долько доказывать. Итак, я собираюсь рассмотреть, что в действительности происходит, когда людей спрашивают: "Откуда вы знаете?"

Многое, конечно, зависит от объектов знания, которые могут быть самыми различными. Остановиться на всех возможных случаях, тем более подробно, не представляется возможным, поэтому я возьму для анализа один из самых простых, в отличие от выражения Не is angry 'Он рассержен', примеров, а именно — утверждение That is a goldfinch 'Это щегол' или The kettle is boiling 'Чайник кипит' — самый обычный единичный эмпирический факт. Как реакция на высказывание подобного рода может последовать вопрос "Откуда вы знаете?", и мы, по крайней мере иногда, можем ответить, что в действительности мы не знаем, а только так думаем. Подобный ответ может быть просто отговоркой.

Когда мы утверждаем: "В саду щегол" или "Он рассержен", предполагается, что мы уверены в этом или знаем это (ср. упрек "А я-то думал, что ты знаешь"), хотя, говоря более строго, то, что сообщается, является только содержанием нашей веры. Если мы произнесли подобное высказывание, нас могут спросить: (1) Do you know there is? 'Вы на самом деле знаете, что это щегол?', Do you know he is? 'Вы на самом деле знаете, что он рассержен?' и (2) How do you know? 'Откуда вы знаете?' Если ответ на первый вопрос будет утвердительным, то за ним может последовать второй вопрос, впрочем, и сам первый вопрос часто воспринимается как желание указать на источник знания. С другой стороны, на первый вопрос может быть дан и отрицательный ответ, ср.: No, but I think there is; No, but I believe he is 'Я не знаю, я просто так думаю', ибо в рассматриваемом случае нет строгой импликации, что я знаю или уверен. Если мы ответим подобным образом, нас сразу могут спросить.Why do you believe that? 'Почему вы так думаете? или What makes you think so? 'Что заставляет вас так думать?'; What induces you to suppose so? 'Что навело вас на эту мысль?' и т.д.

Вопросы "Откуда вы знаете?" и "Почему вы так думаете?" различны. Мы никогда не спросим "Почему вы знаете?" и "Откуда вы так думаете?" В этом, а также в ряде других случаев, которые будут отмечены дальше, не только такие слова, как suppose, assume 'предполагать', 'полагать', но и такие выражения, как be sure и be certain 'быть уверенным', следуют модели "думать, что...", а не модели "знать".

В основе рассматриваемых нами вопросительных реплик лежит обычное стремление получить некоторую информацию. Однако они могут бьггь и целенаправленными, и в этом случае между ними выявляется еще одно важное различие. В вопросе "Откуда вы знаете?" может содержаться предположение, что собеседник на самом деле, возможно, не знает, а в вопросе "Почему вы так думаете?" может предполагаться, что он, возможно, не должен так думать. Здесь нет предположения, что человек так не думает или не должен знать16. Если ответ на вопрос "Откуда вы знаете?" или "Почему вы так считаете?" покажется спрашивающему неудовлетворительным, то его реакция в каждом случае будет различной. В первом случае он может заметить: "Но вы в действительности не знаете это" или "Но это ничего не доказывает: вы не можете знать этого", а во втором случае — "Основания для вашего мнения явно недостаточны: вы не должны так думать"17.

Именно "существование" вашего мнения, но не "существование" того, что вы считаете своим знанием, не может бьггь оспорено. Если мы можем принять, что высказывания I believe 'Я считаю', I am sure и I am certain 'Я уверен' являются описаниями субъективных ментальных или когнитивных состояний или отноше- ний, то мы не можем сделать такое же, или по крайней мере точно такое же утверждение в отношении выражения I know 'Я знаю' —его роль в речи совершенно иная.

"Без сомнения, — могут сказать мне, — "Я знаю" — это нечто большее, чем просто описание состояния. "Я знаю" означает, что я не могу ошибиться". Однако мой собеседник всегда может доказать, что я ошибаюсь и, следовательно, не знаю или же что я ошибался и, следовательно, не знал. Именно по указанному параметру знание отличается от самой сильной уверенности". Приведенное рассуждение будет проанализировано дальше, а пока мы займемся рассмотрением ответов, которые могут последовать на вопрос "Откуда вы знаете?"

Предположим, что я сказал: There is a bittern in the bottom of the garden 'В глубине сада выпь', а меня спросили' "Откуда вы знаете?" На этот вопрос я мог бы ответить, например, одним из следующих способов: (a)

I was brought up in the fens.

'Я провел детство в тех местах, где было много болот'. (b)

I heard it.

'Я слышал ее'. (c)

The keeper reported it. 'Мне сказал сторож'. (d)

By its booming.

ЧЯ узнал ее] по крику'. (e)

From the booming noise. Букв.: 'Из-за ее крика'. (f)

Because it is booming. 'Потому что она кричит'.

В первом приближении можно сказать, что высказывания а, b и с являются ответами на вопросы How do you come to know? 'Как вы это узнали? , How are you in a position to know? 'Каков источник вашего знания?1 или How do you know? 'Вы-то откуда знаете?', которые интерпретируются по-разному, в то время как последние три высказывания служат ответом на вопрос How can you tell 'Как вы можете это доказать?', который тоже может быть понят различными способами. Я, таким образом, могу подумать, что от меня хотят узнать следующее:

(1) How do I come to be in a position to know about bitterns?

'Каким образом мне удалось приобрести познания, касающиеся данного класса птиц?' (2) IIow do I come to be in position to say there's a bittern here and now?

'Каков источник моего знания, когда в данный конкретный момент я идентифицирую птицу как выпь?' (3)

How do (can) I tell bitterns?

'Как я в принципе могу определить, что та или иная птица — выпь?' (4)

How do (can) I tell the thing here and now as a bittern?

'По каким признакам я в данный конкретный момент идентифицирую птицу как выпь?'

Причем для того, чтобы узнать в этой птице выпь, я должен был: (1)

вырасти в таких условиях, где я мог познакомиться с данным видом птиц; (2)

иметь определенный источник знания в данный конкретный момент; (3)

научиться распознавать птиц, относящихся к этому виду; (4)

успешно распознать и идентифицировать выпь в данном конкретном случае.

При этом в пунктах (1) и (2) указывается на то, что в прошлом я должен был иметь опыт определенного рода, а в рассматирваемой ситуации — иметь соответствующие источники знания, в то время как в пунктах (3) и (4) говорится о том, что я должен уметь проявить (и в нужный момент действительно проявляю) требуемую проницательность и сообразительность18 .

Вопросы, затрагиваемые в случаях (1) и (3), имеют отношение к нашему прошлому опыту, к тем возможностям, которые мы имели, к нашей деятельности по приобретению знаний в той или иной области, а также к связанному с этими характеристиками вопросу о правильности используемых нами языковых обозначений предметов и явлений. От нашего прежнего опыта зависит, насколько хорошо (well) мы что-либо знаем, подобно тому как в ряде сходных случаев от нашего предшествующего опыта зависит, насколько мы знаем основательно, досконально (thoroughly) или близко (intimately). Так, мы можем знать человека в лицо или близко, город — вдоль и поперек, доказательство — в одну и в другую сторону, работу -досконально, стихотворение — наизусть, мы можем знать французов, если общались хотя бы с одним из них. Высказывание Не doesn't know what love (real hunger) is 'Он не знает, что такое любовь (настоящий голод)' означает, что человек, о котором идет речь, не имел в прошлом соответствующего опыта, необходимого для того, чтобы идентифицировать указанные состояния и отличить их от других, сходных с ними. В зависимости от того, насколько хорошо я знаю тот или иной объект, а также в зависимости от сущностных характеристик этого объекта, я могу или идентифицировать его, или воспроизвести, нарисовать, пересказать, применить и т.д. Реплики типа 1 know very well he isn't angry 'Я очень хорошо знаю, что он не раздражен' или You know very well that isn't calico 'Ты отлично знаешь, что это не коленкор', хотя и относятся к моменту речи, но приписывают высокое качество знания именно прошлому опыту. Такую же роль играет и выражение You are old enough to know better Ты уже достаточно взрослый для того, чтобы знать это лучше'19.

И наоборот, вопросы, затрагиваемые в пунктах (2) и (4), имеют отношение к реальной ситуации. В подобных случаях будет уместен вопрос How definitely do you know? 'Насколько точно вы знаете?'. Можно знать что-либо определенно (for certain), абсолютно точно (quite positively), поверхностно, формально (officially), исходя из собственного опыта (on his own authority), из достоверных источников (from unimpeachable sources), по косвенным данным (indirectly) и т.д.

Некоторые ответы на вопрос "Откуда вы знаете?" порой довольно неожиданно трактуются как "причины знания" ("reasons for knowing" or "reasons to know"), несмотря на тот факт, что мы никогда не спрашиваем Why do you know? 'Почему вы знаете?'. Тем не менее очевидно (в пользу чего свидетельствуют и словари), что причины проясняются именно при ответе на вопрос "почему?". Именно это мы делаем, когда обосновываем свое мнение. Здесь надо провести одно важное разграничение. Рассмотрим диалог: How do you know that IG Farben worked for war? 'Откуда вы знаете, что концерн ИГ-Фарбениндустри20 выполнял военные заказы?' — I have every reason to know: I served on the investigating commission 'Я имею все основания утверждать (букв. — знать) это: я работал в комиссии по расследованию'. Здесь, обосновывая факт своего знания, говорящий указывает на то, каким образом он мог стать обладателем нужных сведений. Аналогичную функцию выполняют реплики I know because I saw him do it 'Я знаю, потому что я видел, как он делал это' или I know because I looked it up ten minutes ago 'Я знаю, потому что проверил это десять минут назад'. Они сходны с возможными ответами в следующем диалоге: So it is: it is plutonium. How did you know? 'Вы правы. Это действительно плутоний. А как вы узнали?' — I did quite a bit of phisics at school before I took up philology 'До того как заняться филологией, в школе я немного увлекался физикой' или I ought to know: I was standing only a couple of yards away 'Да как же мне не знать — я стоял всего в двух шагах'. Обоснование мнения в свою очередь обычно имеет совершенно иной характер (перечисление признаков или симптомов, свидетельств в пользу данного вывода и т.д.), хотя в ряде случаев мы в принципе можем обосновать свое мнение, указав на то, каким образом нами были получены нужные доказательства: Why do you believe he was lying? 'Почему ты думаешь, что он лгал?' — I was watching him very closely 'Я наблюдал за ним с близкого расстояния'.

Среди обоснований факта знания особое и важное место занимают те случаи, когда мы ссылаемся на авторитеты. Если меня спросят How do you know the election is today? 'Откуда вы знаете, что выборысегодня?', высока вероятность того, что я отвечу I read it in the Times 'Я прочитал об этом в "Тайме" ', а если мне зададут вопрос How do you know the Persians were defeated at Marathon? 'Откуда вы знаете, что персы были разбиты при Марафоне?', я, скорее всего, отвечу: Herodotus expressly states that they were 'Об этом убедительно пишет Геродот'. В рассматриваемых случаях глагол to know 'знать' употребляется совершенно правильно: мы знаем "из вторых рук" ("at second hand"), если можем сослаться на авторитетный источник, например на человека, который имел возможность получить соответствующую информацию (возможно, тоже "из вторых рук") .

Однако очевидно, что знания, полученные таким образом, могут быть подвержены ошибке ("liable to be wrong") вследствие того, что сообщаемые людьми сведения могут быть неточными или не вполне достоверными (ибо возможны ошибки, преувеличения, искажение фактов вследствие пристрастного отношения со стороны говорящего, передача заведомо ложной информации и т.д.). Тем не менее сам факт наличия показаний очевидца имеет большое значение. Мы никогда не узнаем, что испытывал Цезарь во время битвы при Филиппах, потому что он не оставил на этот счет никаких письменных свидетельств; если бы он

s Знание "из вторых рук" или из авторитетного источника — это не то же самое, что "знание, полученное косвенным путем" ("knowing indirectly"), каково бы ни было точное значение этого трудного для интерпретации и немного искусственного термина. Если убийца сознается н содеянном, то независимо от степени нашего доверия к его словам нельзя сказать, что мы знаем (только) косвенным путем, что преступление совершил он. Мы не можем сказать это и в том случае, когда свидетель, который может как внушать, так и не внушать доверие, утверждает, что он видел все своими глазами. Следовательно, столь же неправильно будет утверждать, что преступник знает "непосредственно", что он совершил убийство, каково бы ни было точное значение выражения "знать непосредственно" ("knowing directly")*.

•Последнее положение в рассуждении Дж. Остина звучит неубедительно, ибо для преступника "непосредственное знание" о совершенном им убийстве не противопоставлено ни "знанию, полученному косвенным путем", ни знанию "из вторых рук". Более того, понятие знания по отношению к событиям, которые произошли с самим говорящим, является неприложимым в том смысле, что знание здесь вообще эксплицировано быть не может (ср. неправильность фразы "Я знаю, что я вчера был в библиотеке"). Более удачным было бы сопоставление "непосредственного знания" свидетеля, "знания, полученного косвенным путем", например, при анализе улик, и знания "из вторых рук", например для присутствующих на судебном заседании. — Прим. перев.

сделал это, мы могли бы сожалеть о том, что никогда не узнаем, было ли это так на самом деле, более того, мы могли бы, возможно, сделать следующее обоснованное заключение: "Это звучит неубедительно. Мы никогда не будем знать настоящую правду"*. Конечно, мы не лишены здравомыслия и никогда не скажем, что знаем что-либо ("из вторых рук"), если у нас есть основания усомниться в правильности полученной информации, но в этом случае такие основания действительно должны быть. В речевой коммуникации (так же как и в других видах общения) основополагающим принципом является доверие людям, исключая те случаи, когда есть конкретные причины им не верить. Доверие к словам собеседника, принятие показателей очевидцев является одним из (возможно, основных) условий веденияразговора.

Мы будем участвовать в игре только тогда, когда уверены в том, что наш противник тоже стремится выиграть, в противном случае это уже не игра. Точно так же мы будем разговарить с людьми только тогда, когда убеждены в том, что они действительно хотят сообщить нам правду6.

Вот теперь самое время вернуться к вопросу How can you tell? 'Как вы смогли определить это?', то есть к тем прочтениям вопроса "Откуда вы знаете?", которые были отмечены в пунктах (2) и (4). Если меня спросят How do you know it's a goldfinch? 'Откуда вы знаете, что это щегол?', я могу ответить From its behaviour 'По его поведению (букв. — из-за)', By its markings 'По оперению' или, более конкретно, By its red head 'По красному оперению на голове', From its eating thistles 'Потому что он склевывает семена чертополоха'. В

•Цезарь был убит в 44 г. до н.э. и в битве при Филиппах (42 г. до н.э.) принимать участия не мог. В битве при Филиппах сражались армии под предводительством, с одной стороны, Брута и Кассия, а с другой — Антония и Октавиана. Автор или допускает в тексте историческую неточность, или же намеренно ее эксплуатирует, ибо в определенном смысле верно, что мы никогда не узнаем, что чувствовал Цезарь во время битвы при Филиппах (поскольку он не мог ничего чувствовать, так как к тому времени его уже не было в живых), и он действительно не оставил (по этой же причине) никаких письменных свидетельств на этот счет. —Прим. перев.

Доверие к людям является основополагающим принципом и для других, более специфических видов человеческой деятельности, например, оно лежит в основе заучивания и правильного использования слов, которые мы узнаем от окружающих.

этих ответах я отмечаю или с определенной степенью точности излагаю те отличительные особенности предмета и ситуации, которые позволили мне идентифицировать объект как удовлетворяющий именно тому описанию, которое сделал я. После моего объяснения, почему это именно щегол, мне все равно могут возразить, при этом порой даже не обсуждая приведенных мною фактов. Этот случай будет рассмотрен несколько позднее. Итак, мне могут сказать: (1)

But goldfinches don't have red heads.

'Но у щеглов на голове не красное оперение'.

(la) But that's not a goldfinch. From your description I can recognize it as a goldcrest. 'Но ведь это не щегол. По вашему описанию это скорее желтоголовый королек'. (2)

But that's not enough: plenty of other birds have red heads. What you say doesn't prove it. For all you know, it may be a woodpecker.

'Но ведь этих данных недостаточно: множество других птиц тоже имеет красное оперение на голове. Это ничего не доказывает. Согласно указанному вами признаку это может быть и дятел'.

В случаях (1) и (1а) утверждается, что я не способен правильно определять щеглов. В случае (1а) может быть отмечено или что я не знаю правильного (обычного, распространенного, общепринятого) названия птицы (ср. реплику: "Где ты услышал это слово— "щегол"?")21, или же что я не обладаю нужными навыками и знаниями и поэтому постоянно ошибаюсь при различении небольших по размеру птиц, встречающихся на территории Англии. Впрочем, эти две характеристики могут соединяться. Тогда при возражении будут использоваться, вероятно, не такие реплики, как You don't know 'Вы (на самом деле) не знаете' или You oughtn't to say you know 'Вы не можете (не должны) говорить, что вы это знаете', а скорее такие высказывания, как But that isn't a goldfinch (goldfinch) 'Но эта птица не является щеглом'. 'Но эта птица не щегол' или You are wrong to call it a goldfinch 'Вы ошибаетесь, называя эту птицу щеглом'. Однако, будучи спрошен прямо, мой воображаемый собеседник всегда будет отрицать, что я знаю, что это щегол.

Именно в случае (2) более уместно будет сказать: Then you don't know. Because it doesn't prove it, it is not enought to prove it 'На самом деле вы не знаете, потому что ваши данные ничего не доказывают, их недостаточно для доказательства'. Здесь можно выделить несколько важных моментов:

(а) Если мой собеседник говорит, что приведенных мною данных недостаточно, он должен более или менее ясно представлять себе, какие еще признаки существуют, например, что щеглы имеют не только красное оперение на голове, но еще и характерное оперение вокруг глаз (ср. также следующее высказывание: How do you know it isn't a woodpecker? Woodpeckers have red head too 'Откуда вы знаете, что это не дятел? У дятлов тоже красное оперение на голове'). Если собеседник не знает этих дополнительных признаков, которые в принципе всегда можно перечислить, то с его стороны было бы весьма неразумно говорить, что приведенных мною данных недостаточно.

(в) "Достаточно" — это только достаточно, но еще отнюдь не все. "Достаточно" — это значит достаточно для того, чтобы показать (в пределах поставленных целей и задач), что идентифицируемый объект "не может" быть ничем иным, что нет необходимости в каком-либо другом его описании. Однако при этом не подразумевается, что приведенных данных достаточно, например, для утверждения, что это не чучело щегла.

(с) Ответ From its red head 'По (букв. — из-за) красному оперению на голове' требует особого рассмотрения: он существенно отличается от выражения Because it has a red head 'Потому что у него красное оперение на голове', которое тоже может иногда служить ответом на вопрос "Откуда ты знаешь?", но гораздо чаще служит ответом на вопрос "Почему ты так думаешь?". Это выражение гораздо ближе к таким явно "расплывчатым" объяснениям типа From its markings 'По его оперению* (букв. — из-за) или From its behaviour 'По его поведению' (букв. — из-за), чем это может показаться на первый взгляд. Утверждение, что мы знаем (то есть что мы можем доказать), отража- ет тот факт, что мы опознали предмет, а опознание, по крайней мере в случаях, подобных рассматриваемому, состоит в зрительном или ином восприятии признака или признаков, которые, как мы уверены, сходны с признаками, известными нам по прежнему опыту. Но то, что мы видим или тем или иным способом воспринимаем, не всегда может быть описано словами, тем более в деталях; для этого в языке совсем не обязательно существуют нужные выражения, да и сама способность к обоснованию у разных людей неодинакова. Любой из нас сможет определить, что пахнет дегтем или что у того или иного человека угрюмый взгляд, но, вероятно, только немногим удастся описать эти явления как-то иначе, чем просто "угрюмый взгляд" или "пахнет дегтем". Многие люди могут совершенно точно определить, в каком году был собран виноград, из которого сделан портвейн, в каком доме моделей было сшито платье; многие различают большое количество оттенков зеленого, а также, например, марки автомобилей с большого расстояния, но при этом не способны объяснить, как им это удается, то есть не могут выделить специфические характеристики. В таких случаях обычно просто говорят "по вкусу", "по покрою" и т.д. Итак, когда я говорю, что определяю щеглов "по красному оперению на голове" или всегда узнаю этого человека "по его носу", то я считаю, что красное оперение на голове и именно такая форма носа есть нечто особенное, присущее только данному виду птиц и только данному человеку, и по этим признакам мы всегда сможем правильно их идентифицировать. Ввиду относительно небольшого количества, а также неточности классифицирующих слов по сравнению с бесконечным числом признаков, которые мы различаем или могли бы выделить и различать в нашей практике, неудивительно, что мы снова и снова прибегаем к фразам, начинающимся с предлогов from 'из-за', 'по' и by 'по', и не можем сказать ничего более точного, если нас спросят, как мы определили. Мы зачастую очень хорошо знаем те или иные объекты, хотя и не можем сказать, по каким признакам мы их идентифицируем, а можем лишь отметить, что они индивидуальны. Любой ответ, начинающийся со слов from 'из-за', 'по' и by 'по'.имеет в своей основе эту спасительную расплывчатость. И наоборот, ответ, начинающийся со слова because 'потому что' претендует на полноту, а это таит в себе известную опасность. Когда я говорю, что знаю, что это щегол, потому что у него красное оперение на голове, то при этом как бы подразумевается, что все, что я заметил или должен был заметить, сводится к тому, что у птицы на голове красное оперение (а, скажем, цвет и форма оперения вокруг глаз не представляют дополнительных возможностей для различения и идентификации); в основе этого как бы лежит предположение, что на территории Англии не встречается больше ни одного вида птиц с таким красным оперением на голове, как у щегла.

(d) Всякий раз, когда я говорю, что знаю, окружающие могут воспринять это как выражение моей готовности доказать свое утверждение тем или иным способом в зависимости от содержания утверждаемого и от тех целей и задач, которые я перед собой ставлю. В рассматриваемом весьма типичном случае "доказательство", похоже, предполагает описание того, какие характеристики обсуждаемого нами объекта достаточны для определения его как объекта, который обычно описывается именно таким образом. Короче говоря, в тех случаях, когда я могу "доказать", я использую модель because 'потому что , а в тех случаях, когда мы "знаем, но не можем доказать", мы прибегаем к спасительным from 'из-за' и by 'по' формулам.

Я считаю, что затронутые нами моменты являются как раз теми, на выяснение которых обычно направлен вопрос "Откуда вы знаете?". Но существует еще и ряд других проблем (возможно, даже более важных), которые часто относятся к рассматриваемому случаю и обычно анализируются философами. Это вопросы о "реальности" ("reality") и о "уверенности и определенности" ("being sure and certain ').

Обсуждая со мной вопрос, откуда я знаю, вы до сих пор ни разу не усомнились в правильности моих свидетельств, хотя и спросили меня о том, каковы они; вы ни разу не оспорили приводимые мною факты (на которые я опирался, доказывая, что это щегол), хотя и попросили меня привести их. Итак, сомнению может быть подвергнута достоверность предлагаемых мною "свидетельств" и "фактов". Мне могут задать следующие вопросы: 1)

Вы думаете, что это настоящий (real) щегол? А может быть, это только игра воображения? Или просто чучело птицы? А оперение на голове, на самом ли деле оно красное? Может быть, это просто оптический обман? 2)

Вы уверены, что у щеглов оперение именно такого, красного, цвета? Не кажется ли вам, что здесь оно слишком оранжевое? И можно ли вообще определить, какая это птица, на таком большом расстоянии?

Эти два случая выражения сомнения различны, хотя не исключена возможность, что они могут комбинироваться, пересекаться или же переходить один в другой. Так, выражение Are you sure it's really red? 'Вы уверены, что оперение на самом деле красное?' может означать Are you sure it isn't orange? 'Вы уверены, что оно не оранжевое?' или же Are you sure it isn't just the peculiar light? 'Вы уверены, что это не оптический обман, следствие особого освещения?'

1. Реальность

Если меня спросят How do you know it's a real stick? 'Откуда вы знаете, что это настоящая палка?', How do you know it's really bent 'Откуда вы знаете, что это настоящая полевица*?' (Are you sure he's really angry? 'Вы уверены, что он действительно раздражен?'), тем самым будут подвергнуты сомнению мои свидетельства и факты (часто не вполне ясно, что именно) с одной, вполне определенной стороны. Дело в том, что результаты моего восприятия и сам воспринимаемый мною объект, про который я утверждаю, что знаю, что это такое, могут оказаться ложными. Это в первую очередь зависит от природы самого объекта, но может произойти и в том случае, если я полностью перенесся в воображаемый мир, нахожусь в бреду или под воздействием сильнодействующих препаратов и т.д. Кроме того, предмет может быть не настоящим, а всего лишь искусным изображением, копией, моделью, куклой, чучелом, подделкой и т.д. Неясно, можно ли вменить в вину именно мне те ошибки в восприятии предметов, которые возникают при миражах, игре света, наличии зеркальных отражений и т.д. Пусть этот вопрос останется открытым.

Все эти сомнения могут быть существенно ослаблены тем или иным определенным (в большей или меньшей степени) способом, в каждом конкретном случае своим. Известны способы отличения сна от бодрствования (ибо как в противном случае могли бы мы правильно употреблять соответствующие слова — обозначения этих состояний?), способы различения настоящего и подделки и т.д. Выражение сомнения

•Полевица — трава семейства злаковых. — Прим. перев.

But is it a real one? 'А это настоящее?' всегда (должно быть) на чем-то основано, то есть должны существовать причины для предположения, что данный предмет не является настоящим в смысле специфики самого предмета и особенностей его восприятия. Обычно суть подобных предположений однозначно определяется ситуацией и контекстом: так, щегол может быть чучелом, но не может быть миражем; оазис, в свою очередь, может быть миражем, но никак не чучелом. Если контекст не проясняет истинного смысла предположения, тогда я должен уточнить: How do you mean? Do you mean it may be stuffed or what? What are you suggesting? 'Что вы имеете в виду? Что это чучело? Или вы имеете в виду не это? Каково ваше предположение?' Уловка метафизика состоит в том, что он спрашивает Is it a real table? 'Это настоящий стол?' (о предмете, для которого нет явного установленного способа быть поддельным или ложным), однако при этом не оговаривается, что с этим предметом может быть "не так"; поэтому в подобных случаях непонятно, в чем должно состоять доказательство, что предмет на самом деле является настоящим22. Такое употребление слова real 'настоящий', 'реальный' может привести к мысли, что будто бы это слово имеет одно-единственное значение real world 'реальный мир', material objects 'материальные объекты'. Именно это и вызывает затруднения. Мы всегда должны стремиться к определению того, чему в каждом конкретном случае противопоставлено слово real 'настоящий'. Для того чтобы доказать, что предмет настоящий, я должен показать, чем (каким) этот предмет не является, тогда нам легче будет найти более конкретное слово, которое сможет заменить слово real 'настоящий'.

В обычной ситуации, если я достаточно предусмотрителен и говорю, что знаю, что это щегол, вопрос о том, "настоящий" ли это щегол, обычно не возникает. Если же этот вопрос все-таки возникнет, то мое доказательство, что это настоящий щегол, будет практически таким же, как если бы я просто доказывал, что это щегол, хотя здесь в ряде случаев большую силу могут иметь свидетельства других людей. Что же касается предусмотрительности, то она обычно не выходит за пределы разумного и зависит от конкретной ситуации. Надо отметить, что как в первом, так и во втором случае имеют силу следующие два положения:

(а) Неверно, что я всегда могу точно определить, щегол это или нет. Птица может сразу же улететь, и я либо вообще не буду иметь возможности рассмотреть ее, либо не смогу рассмотреть ее достаточно внимательно. Несмотря на то что все это очевидно, некоторые все же пытаются доказать, что поскольку человек иногда не может знать или определить что-либо, то он никогда не может ничего знать.

(б) "Уверенность в том, что это настоящее", есть sub specie humanitatis23, такое же доказательство, опровергающее возможность ошибки, как и многие другие. Если мы были уверены, что это щегол, и щегол настоящий, а потом оказалось, что это не так, то мы не говорим, что мы были не правы, называя птицу щеглом, а говорим, что не знали, как правильно ее назвать. Получается так, что не мы ошибаемся, а нас как бы подводят слова: What would you have said? 'А что бы вы сказали в подобном случае?', What are we to say now? 'Что мы должны сказать теперь?', What would you say? 'Что бы вы сказали?'. Если я удостоверился, что это настоящий щегол (а не чучело, вопреки мнению других людей), то я вовсе не "предсказываю", когда говорю, что зто настоящий щегол, ибо я не предполагаю, что в будущем под влиянием каких-либо обстоятельств моя точка зрения может измениться. Неверно было бы считать, что язык (или наиболее употребительный, "обыденный" язык) является всего лишь "предсказывающим", то есть что в дальнейшем всегда может обнаружиться ошибка. На самом деле, что мы можем сделать в будущем, так это только пересмотреть свои представления о щеглах, о настоящих щеглах или о чем бы то ни было еще. Обычная процедура использования языка может, по всей видимости, быть представлена следующим образом. Во-первых, ясно, что, когда мы воспринимаем комплекс признаков С, мы должны говорить: This is С или This is а С 'Это С', 'Это предмет из класса С'. Во-вторых, если в некоторой ситуации или в ряде ситуаций присутствие всего комплекса признаков С или наиболее типичной и характерной его части сопро- вождается появлением другого специфического или отличительного признака или комплекса признаков, что заставляет нас пересмотреть наши прежние представления относительно данного объекта, то мы должны разграничить случаи, когда мы произносим: This looks like С, but in fact is only a dummy, etc. 'Это похоже на С, но на самом деле это всего лишь чучело, модель и т.д.', от тех случаев, когда мы говорим This is a real С (live, genuine, etc.) 'Это настоящий С (живой, подлинный и тд.)'. Итак, мы можем утверждать, что это настоящий С, только тогда, когда убедимся в наличии некоторого отличительного признака или комплекса признаков. Если бы мы могли использовать только одно выражение — This is С 'Это С', это привело бы нас к тому, что мы не смогли бы разграничить то, что является "настоящим, живым и т.д.", и то, что есть "чучело, модель и т.д.". Если некоторый отличительный признак не обязательно присутствует во всех ситуациях (а может бьггь выявлен, например, только с применением специальных тестов или же по прошествии некоторого времени и т.д.), то это признак не может быть основным для процедуры различения между "настоящим" и "чучелом, моделью или плодом воображения". В подобных случаях мы можем только сказать: 'Некоторые Cs таковы, а некоторые нет, некоторые удовлетворяют данному признаку, а некоторые нет: в каждом конкретном случае интересно было бы определить, таковы ли Cs, удовлетворяют ли они данному требованию. Однако, как бы мы ни ответили на этот вопрос, ясно, что все они Cs, настоящие Cs'9. Если отличительный признак присутствует в (более или менее) определенных ситуациях, то высказывание This is a real С 'Это настоящий С' не является предположением: в ряде случаев мы можем бьггь совершенно уверены в правильности утверждаемого10.

9Ср. затруднение в случае со снарками, некоторые из которых буджумы. (Автор имеет в виду поэму Льюиса Кэрролла "Охота на Снарка" (Carroll L. The Hunting of the Snark, 1876), (Песнь вторая (последний стих), Песнь третья (стихи 10 и 14), Песнь восьмая (стих 9). — Прим. перев.)

1 Иногда на основе нового отличительного признака мы на самом деле различаем не "Cs" и "настоящие Cs", a Cs и Ds. Существуют основания для того, чтобы выбрать именно второе, а не первое. Все те случаи, когда мы используем слово real 'настоящий', основаны на грозящем осложнениями и ошибками сходстве, точно так же как и случаи, когда мы используем слово proper 'истинный', которое во многих отношениях ведет себя аналогично слону real 'настоящий'.

2. Уверенность и определенность

Существует еще один способ подвергнуть сомнению мои свидетельства и доказательства (Are you sure it's the right red? 'Вы уверены, что это именно тот красный цвет?'), который совершенно отличен от первого. Здесь мы должны проанализировать статью Дж. Уисдома "Other Minds VII" ("Mind", vol. 52, № 207) об "особенностях знания субъектом его собственных ощущений". С точкой зрения Дж. Уисдома по этому вопросу я не могу согласиться.

Он отмечает, что выражения типа "быть влюбленным" содержат элемент предположения и поэтому должны быть оставлены за пределами рассмотрения, а вот утверждения типа I am in pain 'Мне больно' в известном смысле не содержат никакого предположения. Человек, который сделал подобное утверждение, не может ошибиться, т.е. он, конечно, может сказать неправду (и тогда высказывание "Мне больно" будет ложным) или же неправильно употребить слово, произнести, например, вместо слова pain слово pawn, что может ввести в заблуждение окружающих, но не в коем случае самого говорящего, ибо он может или всегда заменять слово pain словом pawn, или же просто оговориться, подобно тому как я могу назвать Джона Альбертом, хотя прекрасно знаю, что это именно Джон. Итак, несмотря на то, что говорящий в этих двух случаях может "ошибиться", возможность ошибки для него самого полностью исключена.

3-567

Это рассуждение представляется мне неточным, хотя именно оно лежало в основе многих философских концепций. Оно подобно первородному греху, за который философы сами себя изгоняли из сада реального мира. При внимательном рассмотрении становится ясно, что человек может точно "описать, что он воспринимает" всего лишь в одном строго определенном случае. Согласно этой точке зрения, если я говорю: Неге is something red 'Здесь что-то красное', то в основе этого высказывания должно лежать предположение или утверждение, что это на самом деле красный предмет, то есть предмег, который при обычном освещении всеми воспринимается как красный, и не только сегодня, но и завтра и т.д. — во всех этих случаях "содержится предположение". Когда я говорю: Here is something which looks red 'Здесь предмет, который смотрится как красный', при этом опять подразумевается или утверждается, что предмет должен восприниматься как красный всеми окружающими и т.д. Я не могу ошибиться (в строгом смысле этого слова) только в том случае, если выберу выражение Here is something which looks red to me now 'Здесь предмет, который я в настоящий момент воспринимаю как красный'.

Надо, однако, отметить, что выражение something that looks red to me now 'предмет, который я в настоящий момент воспринимаю как красный' не однозначно. Возможно, это можно показать с помощью курсива, хотя на самом деле это результат не столько эмфазы, сколько различий в интонации и выразительности, в наличии уверенности или сомнения. Сравним два высказывания: Here is something that (definitely) looks to me (anyhow) red 'Здесь предмет, который я (определенно) воспринимаю (именно) как красный' и Here is something that looks to me (something like) red (I should say) 'Здесь предмет, который я воспринимаю как нечто (вроде бы) красное (я бы определил этот цвет так)'. В первом случае я совершенно уверен, что, как бы ни воспринимали этот предмет окружающие, каким бы ни был он "на самом деле", я в данный момент воспринимаю его именно как красный. Во втором случае уверенность отсутствует: предмет вроде бы красный, но я никогда не видел раньше подобного цвета, не могу точно описать его, — или же я не совсем хорошо различаю цвета, не чувствую при этом уверенности, постоянно ошибаюсь и т.д. Конечно, в рассматриваемом случае наше рассуждение звучит несколько натянуто, поскольку идентифицировать красный цвет очень легко, его сразу определит любой из нас и здесь невозможна ошибка24. Представить себе ситуацию, когда мы не сможем точно идентифицировать красный цвет, довольно трудно (хотя в принципе возможно). Но вот рассмотрим случай с фуксином*. Итак, я говорю: "Похоже, что это фуксин, хотя я не могу с уверенностью отличить фуксин от розовато-лилового или от цвета гелиотропа**. Конечно, я вижу, что это цвет какой-то фиолетовый, но затрудняюсь сказать, фуксин ли это — я просто в этом не уверен". В данном случае я не выясняю, ни как этот цвет воспринимается други- ми (vs. я воспринимаю), ни какой это цвет на самом деле (vs. я воспринимаю): я просто говорю, уверен ли я в том, что правильно идентифицирую этот цвет. В качестве примера, возможно, лучше было бы взять различение звуков или вкусовых ощущений, поскольку обычно мы никогда не чувствуем такой уверенности в показаниях своих органов чувств, как в случае зрительного восприятия. Описание любого вкусового ощущения, звука, запаха, цвета или эмоции сводится к указанию на то (или содержит указание на то), что мы раньше уже испытывали или встречали нечто подобное: любое дескриптивное слово является классифицирующим и основывается на узнавании и, следовательно, на памяти; только тогда, когда мы используем эти слова (или имена, или дескрипции, что в принципе одно и то же), мы на самом деле что-то знаем или имеем какое-то мнение. Однако наша память и результаты узнавания часто неточны и ненадежны.

Неуверенность может возникнуть в следующих двух случаях:

(а) Рассмотрим ситуацию, когда мы пробуем что-то на вкус и при этом говорим: "Я просто не знаю, что это такое, я никогда не пробовал раньше ничего даже отдаленно напоминающего это... Нет, бесполезно, чем больше я думаю, тем больше я запутываюсь. Это нечто совершенно необычное, не похожее ни на что, с чем я сталкивался раньше". В этом случае я не могу найти в своем прошлом опыте ничего, с чем бы я мог сравнить свои настоящие впечатления: я уверен, что это не похоже на все то, что я пробовал раньше, и я не могу сравнить его ни с чем, чтобы хоть как-нибудь описать. Рассматриваемый случай, который можно выделить как самостоятельный, является разновидностью таких ситуаций, когда я не вполне верен, или вроде бы уверен, или почти уверен, что это, скажем, вкус лаврового листа. Во всех этих случаях я пытаюсь определить свои впечатления, ища в своем прошлом опыте нечто подобное, и описать настоящее впечатление путем указания на это сходство25. Это может оказаться удачным в большей или меньшей степени.

3е

67 (б) Второй случай отличается от первого, но обычно соединяется с ним. Здесь я как оы наслаждаюсь своими ощущениями, всматриваюсь в них для того, чтобы лучше их прочувствовать. Я не уверен, что это на самом деле вкус ананаса, но нет ли здесь определенного сходства: такой же резкий вкус, пощипывание языка, ощущение сладости — разве не характерно все это для вкуса ананаса? Или в другой ситуации: разве нет здесь какого-то оттенка зеленого, который и отличает розовато-лиловый от цвета гелиотропа? Возможно, все это выглядит довольно странно: я могу вглядываться все более и более внимательно, рассматривать снова и снова: не исключена возможность, что это просто какое-то необыкновенное мерцание, поэтому, например, вода и выглядит необычно. В наших ощущениях отсутствует четкость, и она может быть достигнута не с помощью (или не только с помощью) мышления, а при условии проявления большей проницательности и умения идентифицировать показания органов чувств (хотя, безусловно, верно, что анализ других, более ярких случаев из нашего прошлого опыта может способствовать и действительно способствует правильной идентификации показаний органов чувств) .

В случаях (а) и (6), а также тогда, когда они проявляются одновременно, мы не чувствуем полной уверенности при определении того или иного впечатления, мы не знаем, как его описать: каковы на самом деле наши чувства, действительно ли веселить окружающих довольно грустное занятие, действительно ли я, как это утверждаете вы, сердит на него или же мое состояние только отдаленно напоминает раздражение? Эти колебания, конечно, в определенном смысле имеют отношение к правильности употребления соответствующего названия: но меня не столь (или совсем не) беспокоит возможность ввести в заблуждение окружающих, сколько возможность ошибки с моей стороны (в прямом смысле этого слова). Я склоняюсь к мысли, что хотя два выражения — being certain 'думать определенно, что...' и being sure 'быть уверенным' — в зависимости от описываемой ситуации могут использоваться как равнозначные, имеют тенденцию употребляться в случаях (а) и (b) соответственно. Выражение being certain 'думать определенно, что...' указывает на то, что мы полностью доверяем нашей памяти и правильности предшествующего опыта, в то время как

1 3Похоже, что это охватывает случаи неясного, невнимательного и нецеленаправленного восприятия, которые противопоставлены случаям притуплённого или нарушенного восприятия.

выражение being sure 'быть уверенным' указывает на то, что мы полностью доверяем показаниям наших органов чувств в данный конкретный момент. Вероятно, это можно проследить также в употреблении таких оборотов, как to be sure 'быть уверенным' и certainly 'определенно', а также certainly not 'определенно, что не...' и surely not 'уверен, что не...'. Впрочем, цели настоящего исследования не предполагают анализ неуловимых нюансов выражений.

Мне могут возразить, что, даже когда я не знаю точно, как описать свои ощущения, я тем не менее знаю, что я думаю (и даже насколько я уверен), что это розовато-лиловый цвет. Таким образом, я все-таки что-то знаю. Этот аргумент, однако, не является возражением по существу: на самом деле ведь я не знаю, действительно ли это розовато-лиловый цвет, правильно ли я его идентифицирую. Кроме того, возможна ситуация, когда я не буду даже знать, что и подумать: я могу быть полностью сбит с толку и окончательно поставлен в тупик.

Конечно, существует большое количество суждений, в которых отражены мои собственные ощущения (sense — statements), в истинности которых я (могу быть) полностью уверен. Например, в стандартной ситуации большинство людей практически всегда с определенностью воспринимает цвет как красный (или красноватый, или во всяком случае скорее красный, чем зеленый), и каждый может сказать, грустно ли ему (исключая случаи, когда это сделать достаточно трудно, например когда мы веселим окружающих); специалист по окраске тканей или модельер с уверенностью определят, что это (при данном освещении) цвет резеды или шоколадный цвет, хотя неспециалисту это будет сделать не так-то легко. В большинстве случаев мы можем быть полностью или совершенно уверены, а если такой уверенности нет, мы прибегаем к приблизительным описаниям ощущений: приблизительность описания и уверенность находятся в обратной зависимости. Но какова бы ни была в каждом конкретном случае точность описания, во всех этих суждениях фиксируются собственные ощущения субъекта.

Мне кажется, что философы стремятся, если я не ошибаюсь, отмежеваться от проблемы уверенности и вероятности, которая занимает ученых-естествоиспытателей. И наоборот, проблема "реальности", которая привлекает философов, ученых-естествоиспытателей не интересует. Вся система измерений и стандартов, по- хоже, предназначена для того, чтобы уменьшить неуверенность и неопределенность и одновременно увеличить, насколько это возможно, точность. Слова real 'настоящий' и unreal 'ненастоящий' ученый-естествоиспытатель будет стремиться заменить различными эквивалентами, покрывающими большое количество разнообразных случаев: он спросит не Is it real? 'Это настоящее?', а скорее Is it denatured? 'Это денатурировано?', или Is it an allotropic form? 'Это аллотропная форма?' и т.д.

Для меня не совсем ясно, что именно представляет собой класс суждений, в которых отражены собственные ощущения субъекта, и каковы особенности этих суждений. Ряд авторов, которые занимаются анализом подобных суждений, похоже, проводит различие между определением таких простых вещей и явлений, как красный цвет и боль, с одной стороны, и более сложных таких, как любовь и столы — с другой. Но это не относится к Дж. Уисдому, поскольку он рассматривает высказывание This looks to me now like a man eating poppies 'Я воспринимаю это как человека, который ест мак' в одном ряду с высказываниями типа This looks to me now red 'Я воспринимаю это сейчас как красное'. Здесь Дж. Уисдом, бесспорно, прав: человека, который ест мак, может быть, иногда распознать "сложно", но по большей части он не представляет каких-либо особых трудностей для восприятия и идентификации, так же как и остальные предметы и явления. Почему бы нам не сказать, что суждения, в которых отражены собственные ощущения субъекта, не содержат "предсказаний"? Действительно, если я утверждаю: This is a (real) oasis 'Это (настоящий) оазис', не удостоверившись, что это не мираж, то я поступаю довольно неосмотрительно, но если я удостоверился, что это не мираж, убедился в этом на собственном опыте (например, зачерпнул воды), тогда я ничем не рискую. Я, конечно, верю в то, что оазис и дальше будет оставаться оазисом, но если вдруг произойдет нечто сверхъестественное, lusus naturae*, то это не будет означать, что раньше я ошибался, называя оазис (настоящим) оазисом.

Рассмотрев точку зрения Дж. Уисдома, мы убедились в том, что было бы неправильно утверждать, что особенностью суждений, в которых отражены собственные ощущения субъекта, является то, что "когда они

?lusus naturae (лег.) — игра природы. — Прим. перев.

истинны и произносятся Х-м, то X знает, что они истинны", ибо, например, X может думать, что вкус чая, который он только что попробовал, похож на вкус чая "Лапсанг"26, но сначала думать об этом без особой уверенности, а затем либо полностью в этом убедиться, либо совершенно от данной мысли отказаться. Дж. Уисдом выдвинул еще два положения, которые гласят, что "знать, что мне больно, и означает сказать, что мне больно на основе того, что я испытываю боль", и что единственная возможность оказаться ложными для суждений, в которых отражен собственный опыт субъекта, представлена случаями, подобными тем, когда, "зная, что это Джек, я назвал его Альфредом, думая в тот момент, что его зовут Альфред, или же совсем не задумываясь над этим". В обоих указанных случаях фразы "на основе того, что я испытываю боль" и "зная, что это Джек" представляют затруднение. Выражение "зная, что это Джек" означает, что я узнал в этом человеке Джека, в чем я мог бы усомниться и/или ошибиться: конечно, я не обязательно должен был правильно назвать его по имени (и, следовательно, я вполне мог назвать его Альфредом), но я обязательно должен был правильно его опознать, например, как человека, которого я узнал, встречаясь с ним в Иерусалиме, иначе бы я ввел в заблуждение самого себя. Сходным образом, если выражение "на основе того, что я испытываю боль" означает только "когда я испытываю (то, что правильно описать как) боль", тогда для знания того, что мне больно, необходимо нечто большее, чем просто произнесение слов "Мне больно", а это нечто большее, поскольку оно подразумевает узнавание и идентификацию, может в принципе вызывать сомнение и/или быть ошибочным, хотя, конечно, это маловероятно в таком сравнительно простом случае, как ощущение боли.

Возможно, стремление игнорировать проблему узнавания и идентификации вызвано тенденцией использовать после слова know 'знать' прямую объектную конструкцию. Дж. Уисдом, например, свободно использует такие выражения, как knowing the feelings of another (his mind, his sensation, his anger, his pain) 'знание чувств другого человека (его намерений, его ощущений, его раздражения, его боли)', как будто бы он знает все это. Однако, хотя мы действительно употреб- ляем такие выражения, как I know your feeling on the matter 'Я знаю ваше отношение к этому' или Не knows his own mind 'Он знает, чего он хочет' или (устар.) May I know your mind 'Могу ли я узнать ваши стремления?', все эти высказывания имеют узкую сферу применимости и едва ли оправдывают любое употребление глагола know 'знать' в прямой объектной конструкции.

Слово feelings 'чувства' имеет здесь такое же значение, как в выражении very strong feelings 'вполне определенное отношение', положительное или отрицательное, к какому-нибудь предмету или явлению: это слово, скорее, означает "views" 'взгляды' или "opinions" ("very decided opinions") 'мнение' ('вполне определенное мнение'), а слово mind 'мысль, мнение' в указанном употреблении означает "intentions" 'намерения' или "wish" 'стремление', и это значение отмечено в словарях. Произвольное расширение употребления глагола know 'знать' в прямой объектной конструкции означало бы, что мы, например, на основе правильности выражения knowing someone's tastes 'знание вкусов кого- либо' начали бы говорить о knowing someone's sounds 'знании его [восприятия] звуков' или о knowing someone's taste of pineapple 'знании его [восприятия] вкуса ананаса'. Если, к примеру, речь идет о физическом ощущении, подобном усталости, то в этом случае использование выражения I know his feelings 'Я знаю его ощущения' невозможно.

Следовательно, когда Дж. Уисдом говорит о knowing his sensation 'знании его [другого человека] ощущений', он молчаливо предполагает, что это выражение эквивалентно выражению knowing what he is seeing, smelling, etc. 'знать, что он видит, какой запах чувствует и т.д.', подобно тому, как выражение knowing the winner of the Derby 'знать победителя на скачках "Дерби", означает knowing what won the Derby 'знать, кто победил на скачках "Дерби". Однако при этом для того, чтобы оправдать практику употребления прямого объекта после глагола know 'знать', выражение know what 'знать, что (кто)' трактуется неверно, ибо what 'что (кто)' понимается здесь как относительное местоимение, равнозначное that which 'то, что (тот, кто)', а это грамматически неправильное толкование. Конечно, слово what 'что (кто)' может быть относительным местоименение, однако в выражении know what you feel 'знать, что вы чувствуете' и know what won 'знать, кто победил' это вопросительное местоимение (лаг. quid, а не quod). По этому параметру высказывание I can smell what he is smelling 'Я могу чувствовать тот же запах, который чувствует он' отличается от высказывания I know what he is smelling 'Я могу знать, какой запах он чувствует'. Выражение I know what he is feeling 'Я знаю, что он испытывает' не означает There is an х which both I know and he is feeling 'Существует x, который я знаю, и он испытывает', а имеет следующий смысл: I know the answer to the question "What he is feeling?". 'Я знаю ответ на воп-

Г>с "Что он испытывает?". Аналогично, выражение know what I am feeling 'Я знаю, что я испытываю' не означает, что существует нечто, что я одновременно и знаю, и испытываю.

Такие высказывания, как We don't know another man's anger in the way he knows it 'Мы не знаем раздражения другого человека так же, как он сам знает это' или Не knows his pain in a way we can't 'Он знает свою боль так, как мы не можем ее знать; звучат чудовищно. Человек не может "знать свою боль"; он чувствует (а не знает) то, что является, или то, что называется, раздражением (а не его раздражением), он знает, что чувствует раздражение. При этом предполагается, что человек всегда может идентифицировать свои ощущения, тем более сильные, хотя на самом деле это не совсем так, ср. высказывание "Сейчас я знаю, что это была ревность ("гусиная кожа" или ангина). Раньше я не знал, что это такое, потому что я никогда не испытывал ничего подобного, но сейчас я уже хорошо знаю, что к чему"14.

Некритичное использование глагола know 'знать' в прямой объектной конструкции, вероятно, лежит в основе того взгляда, что впечатления, т.е. вещи, цвета, звуки и т.д., как бы называют себя сами или названы

1 Конечно, в ряде случаев после глагола know 'знать* может следовать прямой объект, а перед словом, обозначающим ощущение, может употребляться притяжательное местоимение, ср. Не knows the town well 'Он хорошо знает город'. Не has known much suffering 'Он знал много горя', My old vanity, how well I know it 'Мое вечное тщеславие, как хорошо я его знаю' и возможность следующих тавтологичных форм: Where does he feels his (-the) pain? 'Где он чувствует (свою) боль?' и Не feels his pain 'Он чувствует (свою) боль'. Однако ни один из этих примеров не является подтверждением возможности употребления такого метафизического выражения, как Не knows his pain (in a way we cant) 'Он знает свою бань* ('так как мы не можем ее знать').

"по природе": так, я могу прямо сказать, что я вижу: объект моего восприятия сам заявляет о себе, а я только это воспроизвожу, т.е. впечатления как бы сами "объявляют себя" или "идентифицируют себя", подобно тому, на что мы указываем в выражении It presently identified itself as a particular fine white rhinoceros 'Bee это говорит о том, что это прекрасный экземпляр белого носорога'. Однако это всего лишь речевой оборот, идиома (во французском языке их больше, чем в английском) : результаты восприятия бессловесны, и только наш прежний опыт может помочь нам идентифицировать их. Если мы все-таки будем считать, что впечатления сами "идентифицируют себя" (и что, следовательно, "узнавание" не есть результат нашей сознательной деятельности) , тогда нам придется признать, что они разделяют исконное право всех говорящих говорить неясно или говорить неправду.

Если я знаю, то я не могу ошибиться

Последний момент, который должен быть рассмотрен в связи с вопросом How do you know? 'Откуда вы знаете?', должен быть связан с анализом следующего высказывания, обращенного к человеку, утверждающему, что он знает: If you know you can't be wrong 'Если вы знаете, то вы не можете ошибиться'. Однако, если верно то, что было изложено выше, мы часто совершенно правы, когда говорим, что мы знаем, даже если впоследствии выясняется, что мы ошибались. Похоже, что на самом деле мы можем ошибиться всегда или практически всегда.

Итак, мы должны признать возможность ошибки. Впрочем, на практике это не приводит к большим затруднениям. Интеллект и ощущения человека подвержены ошибкам, но это их свойство не является неотъемлемым. Так, машины могут ломаться, но хорошие машины ломаются редко. Бесполезно возлагать надежды на "теорию знания", которая отрицает возможность ошибки: подобные теории всегда в конечном итоге все-таки приходят к признанию этого положения и одновременно к отрицанию существования знания".

Рассматриваемое высказывание должно прочитываться так: When you know you can't be wrong 'Когда вы знаете, вы не можете ошибиться'. Запрет на произнесение высказывания I know it is so, but I may be wrong 'Я знаю, что это так, но я могу ошибаться' носит такой же характер, как и запрет на высказывание I promise I will, but I may fail 'Я обещаю сделать это, но, возможно, не сделаю'. Если вы сознаете, что можете ошибиться, вы не должны говорить, что знаете, и, аналогично, если вы понимаете, что можете не сдержать слова, вы не должны раздавать обещаний. Конечно, осознание того, что вы можете ошибиться, не означает, что вы воспринимаете себя как целиком подверженную ошибкам личность, — просто у вас есть какие-то конкретные причины предполагать, что вы можете ошибиться именно в данной конкретной ситуации. Сходным образом But I may fail 'Но я, возможно, не сделаю этого', не означает непосредственно But I am a weak human being 'Но я не всесилен' (это, фактически, было бы равносильно прибавлению к высказыванию слов "D.V."*): на самом деле это означает, »гго у меня есть конкретные основания предполагать, что я не сдержу слова. Практически всегда не исключена возможность, что человек может ошибиться или нарушить обещание, но сам по себе этот факт не является препятствием для употребления выражений I know 'Я знаю' и I promise 'Я обещаю' в тех ситуациях, когда мы их действительно употребляем.

Рискуя злоупотребить вашим вниманием, я все- таки хочу рассмотреть сходство между выражениями I know 'Я знаю' и I promise 'Я обещаю' более подроб- HO,S .

?D.V. — Deo volente (ЛАГ.) — с божьей милостью; дай бог. — Прим. перев.

1 5 Мы будем рассматривать употребление выражений I know 'Я знаю* и I promise 'Я обещаю' только в 1 лице ед. числа индикатива. Анализ высказываний типа If I knew, I can't have been wrong 'Если я знал, то я не мог ошибиться' или If she knows she can't be wrong 'Если она знает, она не может ошибиться' ставит другие проблемы по сравнению с анализом высказывания If I ("you") know I ("you") cant be wrong 'Если я знаю ("вы" знаете), я не могу ("вы" не можете) ошибиться'. Аналогично, I promise 'Я обещаю' совсем не то же самое, что he promises 'он обещает': если я говорю I promise 'я обещаю', то я не говорю, что я говорю, что обещаю, а действительно обещаю, подобно тому, как если он говорит, что обещает, то он не говорит, что говорит, что обещает, — он просто обещает, в то время как если я говорю Не promises 'он обещает', я (всего лишь) говорю, что он говорит, что обещает, — в том смысле глагола promise 'обещать', в котором я говорю, что я обещаю, только он может сказать, что он обещает. Я описываю его обещаіже, а свое обещание даю, точно так же как он дает свое.

Когда я говорю S is Р 'S есть Р', то при этом предполагается, что я по крайней мере так думаю или же, если у меня есть веские основания, что я в этом (полностью) уверен; когда я говорю I shall do А 'Я сделаю А \ то при этом предполагается, что я по крайней мере надеюсь сделать это или же, если у меня есть веские основания думать, что я намерен это сделать. Если я всего лишь только думаю, что S есть Р, то я могу добавить But of course I may (very well) be wrong 'Но не исключена возможность, что я могу и ошибаться'; если же я только надеюсь сделать А, то я могу добавить But of course I may (very well) not 'Хотя, конечно, я могу это и не сделать'. Когда я только думаю или только надеюсь, то при этом подразумевается, что при появлении каких-либо других фактов или при возникновении других обстоятельств ход моих мыслей может измениться. Когда я говорю "S есть Р", хотя на самом деле так не думаю, то я говорю неправду, если же я говорю это, когда так думаю, но не вполне уверен, то я могу ввести в заблуждение, но в принципе не лгу. Когда я говорю I shall do it 'Я сделаю это', хотя на самом деле у меня нет ни малейшей надежды или намерения выполнить данное обещание, то я умышленно обманываю, если же я говорю это, когда еще не окончательно решил, сделаю ли это, то я ввожу в заблуждение, но нельзя сказать, что я обманываю.

Когда я говорю I promise 'Я обещаю', я делаю решительный шаг, ибо я не только объявляю о своих намерениях, но, произнеся это высказывание (выполнив своеобразный ритуал), я одновременно связываю себя словом и как бы ставлю на карту свою репутацию. Аналогично, когда я говорю I know 'Я знаю', я тоже делаю решительный шаг. Однако выражение "Я знаю" не означает: "Состояние моего сознания превосходит даже самую сильную уверенность по той шкале, где располагается мнение и уверенность", ибо на этой шкале нет ничего выше полной уверенности. Точно так же и обещание не находится выше самого решительного намерения на той шкале, где располагаются надежда и намерение, ибо на этой шкале нет ничего выше, чем самое решительное намерение. Когда я говорю: "Я знаю", я как бы даю окружающим слово: я говорю им, что имею полное право утверждать, что S есть Р.

Если я заявляю, что уверен, а впоследствии окажется, что я ошибался, в этом случае отношение ко мне окружающих будет иным по сравнению с тем, если бы я утверждал, что знаю. Что касается меня, то я могу быть уверен, но вы совсем не обязательно должны разделять мое мнение; если вы, например, полностью доверяя мне, примете мое мнение как свое собственное, ответственность за это ложится на вас. Когда же речь идет о знании, то я не могу знать "со своей стороны", и если я говорю: "Я знаю", я не думаю о том, примете вы или не примете сообщенную мной информацию (хотя, конечно, вы можете принять или не принять ее). Аналогично, когда я говорю, что решительно намерен сделать что-либо, я утверждаю это "со своей стороны", а вы, в соответствии с тем, как вы оцениваете мою решимость и мои шансы на успех, можете или не надеяться на это, или же полностью положиться на меня и действовать дальше уже в соответствии с этим, но, если я скажу, что обещаю, у вас уже есть полное право действовать, полагаясь на мое обещание, если вы этого захотите. Если я скажу, что знаю или обещаю, а вы не отнесетесь к моим словам с доверием, этим вы можете меня оскорбить. Все мы чувствуем, что между даже таким сильным утверждением, как I absolutely sure 'Я абсолютно уверен' и высказыванием I know 'Я знаю' все равно существует огромное различие — такое же различие существует между даже таким сильным утверждением, как I firmly and irrevocably intend 'Я решительно намерен' и высказыванием I promise 'Я обещаю'. Если кто-то пообещал мне, что сделает А, то я, опираясь на данное мне обещание, сам могу дальше пообещать что-нибудь еще, подобно тому, как если кто-то сказал мне "Я знаю", я имею право говорить, что я тоже знаю, уже "из вторых рук". Право говорящего утверждать, что он знает, может передаваться точно так же, как передаются другие права. Следовательно, если в рассматриваемом случае мое утверждение знания было неосмотрительным, то я буду нести ответственность за то, что ввел вас в заблуждение.

Когда вы говорите, что знаете что-либо, наиболее непосредственная реакция собеседника принимает форму вопроса Are you in a position to know? 'Достаточно ли у вас оснований для утверждения знания?'; в подобных случаях вы должны показать, что вы не просто уверены в правильности сообщаемого, но что оно входит в сферу вашего знания. В том случае, когда вы обещаете, реакция собеседника может оыть сходной, ведь ваше решительное намерение сделать что-либо не яв- ляется само по себе достаточным аргументом, здесь надо показать, что у вас есть основания для обещания, т.е. что все в вашей власти. В отношении надежности подобных обоснований в двух указанных случаях философов мучают сомнения, вызываемые осознанием того, что мы не можем предвидеть будущее. Некоторые философы придерживаются того мнения, что мы никогда, или практически никогда, не должны говорить, что мы что-нибудь знаем, за исключением, возможно, своих собственных ощущений в данный конкретный момент; другие же философы утверждают, что мы никогда, или практически никогда, не должны обещать, - возможно, за исключением того, что действительно в нашей власти в настоящий момент. В обоих рассуждениях присутствует одна и та же мысль: если говорящий знает, то он не может ошибиться, следовательно, он не имеет права говорить, что он знает, а если он обещает, то, поскольку он может не сдержать своего слова, он не имеет права говорить, что он обещает. Эта мысль в своей основе опирается на то, что люди не всегда способны делать правильные предсказания, как будто бы предсказания действительно могут обеспечить нам знание будущего. В обоих случаях это ошибочно по двум параметрам. Как было показано выше, мы можем быть вполне правы, говоря, что знаем или обещаем, хотя, конечно, в принципе, все "может" измениться, и, если бы это произошло, мы бы оказались в довольно затруднительном положении. Кроме того, философами не принимается во внимание, что когда говорящий утверждает, что какая-либо информация входит в область его знаний или что все в его власти, то условия, которые должны при этом выполняться, относятся не к будущему, а к настоящему и к прошлому — в отношении будущего не требуется ничего, кроме простой веры*6 .

Однако мы интуитивно ощущаем, что выражение I know 'Я знаю' употребляется несколько иначе, чем выражение I promise 'Я обещаю'. И это действительно так. Представим себе, что положение дел меняется, тогда окружающие в одном случае могут сказать

1 6Если высказывание Figs never grow on thistles 'Инжир никогда не растет на чертополохе' интерпретировать как None ever have and none ever will 'Ни одна ягода инжира еще не выросла и никогда не вырастет на чертополохе', то ясно, что в этом случае я знаю, что этого никогда не было, и только верю, что этого никогда не будет.

You're proved wrong, so you didn't know 'Оказалось что вы ошибались, следовательно, вы на самом деле не знали', а в другом случае они могут отметить: You've failed to perform, although you did promise 'Вы не сделали, хотя и обещали'. Я считаю, что этот контраст является скорее кажущимся, чем настоящим. Смысл, в котором вы "пообещали", состоит в том, что вы сказали, что обещаете (сказали: "Я обещаю"), и, аналогично, вы сказали, что знаете. В этом и заключается суть обвинения против вас, если окружающие вам поверили и были введены в заблуждение. Точно так же может обнаружиться, что у вас никогда не было намерения сделать что-либо или что у вас были конкретные основания думать, что вы не сможете сделать этого (что могло быть очевидно и для окружающих), поэтому в другом "смысле" слова promise 'обещать' вы не могли обещать сделать это и, следовательно, действительно не обещали.

Рассмотрим теперь употребление других выражений, аналогичных выражениям "Я знаю" и "Я обещаю". Предположим, что я произнес не "Я знаю", a I swear 'Я клянусь'. Если ситуация изменится, тогда мы, как и в случае с обещанием, должны будем сказать You did swear, but you were wrong 'Вы покля/іись, но не выполнили своей клятвы'. Теперь предположим, что вместо "Я обещаю" я произнес I guarantee 'Я гарантирую' (например, вашу безопасность в случае нападения). Если я не сдержу свое слово, то вы можете так же, как в случае со знанием, заявить: You said you guaranteed it, but you didn't guarantee it 'Вы сказали, что гарантируете это, но на самом деле вовсе не гарантировали . Картина в целом может быть, пожалуй, представлена следующим образом. В случаях "ритуального" поведения, подобных описанным, "правильным" является такое поведение, когда я произношу вполне определенное высказывание в некоторой стандартной ситуации, например говорю "Да" в присутствии священника или чиновника-регистратора, когда я, будучи неженатым или вдовцом, стою рядом с женщиной, незамужней или вдовой, причем мы не находимся в близком родстве; ср. также такие случаи, когда я говорю "Я отдаю" при условии, что должен что-то отдать, или же говорю "Я приказываю", когда наделен определенной властью, и т.д. Однако, если ситуация не будет удовлетворять указанным параметрам (например, я уже женат, не должен ничего отдавать, моя власть недостаточна для того, чтобы приказывать), то мы, вероятнее всего, будем испытывать сомнения, пытаясь ее оценить, — сходные чувства испытывал бог, когда узнал, что святой окрестил пингвинов27. Мы можем называть человека двоеженцем, но его второй брак, по сути дела, не является браком (это "нулевой", или "пустой", брак — удобное выражение для того, чтобы не говорить определенно — "женился" или "не женился" человек); мой коллега действительно "приказал" мне что-то сделать, но, поскольку он не имеет надо мной никакой власти, он не мог "приказать" мне; он действительно предупредил меня, что это потребует больших усилий, но или он ошибался, или же я знал об этом больше, чем он, поэтому в определенном смысле он не мог предупредить меня и, следовательно, не предупредил18. Мы колеблемся, пытаясь решить, какое высказывание более правильно: Не didn't order me 'Он не приказал мне', Не had no right to order me 'Он не имел никакого права приказывать мне' или Не oughtn't to have said he orderea me 'Он не должен был говорить, что приказывает мне'. Точно такое же сомнение мы испытываем в отношении следующих высказываний: You didn't know 'Вы не знали', You can't have known 'Вы не могли знать' и You had no right to say you knew 'Вы не имели права говорить, что знаете' (эти высказывания, возможно, немного отличаются друг от друга в зависимости от того, что именно оказывается неправильным). Основные моменты яв- ляются здесь общими: (а) вы сказали, что знаете; вы сказали, что обещаете; (Ь) вы ошиблись; вы не выполнили своего обещания. Остается неясным только, как надо рассматривать основные формы — "Я знаю" и "Я обещаю".

Принять, что выражение "Я знаю" является дескриптивным, значило бы увеличить число дескриптивных ошибок (descriptive fallacy), столь распространенных в философии. Даже если какой-то язык и является в настоящее время полностью дескриптивным, то в своих истоках язык таковым не был, а большинство языков и до сих пор не являются таковыми. Произнесение явно "ритуального" высказывания в соответствующей ситуации является не описанием действия, а его непосредственным осуществлением (I do 'Я делаю') ; в ряде случаев эту функцию могут выполнять интонация, экспрессивное выделение слов или пунктуация, когда эти средства указывают на то, что мы используем язык в определенных целях (I warn 'Я предупреждаю', I ask 'Я спрашиваю', I define 'Я определяю'). Подобные выражения, строго говоря, не могут быть ложными, но могут "содержать" ложь. Так, например, когда я говорю, что обещаю, при этом предполагается, что я намерен выполнить обещание, хотя на самом деле это может быть и не так.

Если все эти обсуждаемые нами вопросы возникают в обычной ситуации, когда мы спрашиваем How do you know that this is a case of so and so? 'Откуда вы знаете, что это то-то и то-то?', можно ожидать, что они возникнут также и в тех случаях, когда мы говорим I know he is angry 'Я знаю, что он раздражен'. Но поскольку здесь существует ряд специфических трудностей, надо постараться рассмотреть по крайней мере те моменты, которые не являются специфическими, что помогло бы нам решить вопрос в целом.

Я сразу должен предупредить, что буду рассматривать случаи, связанные только с чувствами и эмоциями, особенно с тем состоянием человека, когда он раздражен. Очевидно, что ситуация, когда мы знаем, что другой человек думает, что дважды два четыре или что он видит мышь, отличается по ряду важных параметров от той ситуации, когда мы знаем, что человек раздражен или голоден, хотя, несомненно, между этими ситуациями существует и сходство.

Мы порой говорим, что знаем, что другой человек раздражен, и, конечно, легко отличим эти случаи от тех, когда мы говорим, что только думаем, что он раздражен. Мы понимаем, что бессмысленно было бы полагать, что мы всегда о любом человеке можем сказать, раздражен ли он, или что мы всегда можем это выяснить. Может возникнуть ситуация, когда мне трудно будет даже предположить, что чувствует другой человек, кроме того, встречаются разные типы людей и существует множество таких индивидов, о которых я (поскольку мы разные люди) никогда не смогу сказать ничего определенного. Вам будет, вероятно, достаточно трудно определить чувства членов королевской семьи или, например, факиров, бушменов, воспитанников Винчестерского колледжа или просто эксцентричных личностей. Если вы не имели продолжительного знакомства или не были в тесных отношениях с этими людьми, вы вряд ли узнаете, каковы их чувства, особенно в тех случаях, когда эти люди по той или иной причине не смогут или не захотят сообщить вам об этом. Или, к примеру, чувства человека, которого вы ни разу раньше не встречали, — они могут быть какими угодно, а ведь вы совсем не знаете характера и вкусов этого человека, ни разу не наблюдали за его поведением и т.д. Его чувства индивидуальны и неуловимы — люди могут быть очень непохожи друг на друга! Осознание существования различий между людьми и приводит к тому, что мы говорим: You never know 'Никогда нельзя [ничего] знать' и You never can tell 'Никогда нельзя ничего сказать [точно]'.

Итак, здесь даже больше, чем в случае со щеглом, многое зависит от того, насколько близко мы знакомы с определенным типом людей и конкретно с данным человеком, с его поведением в сходных ситуациях. Если мы не являемся близкими знакомыми, вряд ли мы решимся сказать, что мы знаем, впрочем, от нас это и не требуется. С другой стороны, если у нас есть необходимый опыт, в ряде случаев мы можем утверждать, что мы знаем: так, мы досгаточно точно можем определить, что какой-нибудь наш родственник рассержен больше, чем когда бы то ни было.

Кроме того, мы должны иметь личный опыт переживания тех эмоций и чувств, о которых идет речь, например в данном случае — знать, что такое раздражение. Для того чтобы определить, какие чувства вы испытываете, я должен бьггь способен представить себе (догадаться, понять, почувствовать), какие чувства вы испытываете. Очевидно, что для этого требуется нечто большее, чем просто умение распознать признаки раздражения у окружающих, — я должен сам в прошлом обязательно испытать это чувство19.

Здесь легко может возникнуть искушение последовать примеру Дж. Уисдома и провести различие между (1) физическими симптомами и (2) самим чувством или ощущением. Так, если в случае, подобном рассматриваемому, меня спросят: How can vou tell he's angry? Как вы определили, что он раздражен?' — я должен ответить: From the physical symptoms 'По внешним проявлениям' {букв.: 'По физическим симптомам'), а если самого этого человека спросят, как он определил, что он раздражен, он должен ответить From the feeling 'Я это чувствую'. Этот подход, однако, является упрощенным и поэтому представляет известную опасность.

Во-первых, слово symptoms 'симптомы' (а также слово physical 'физические') используется здесь далеко не так, как мы обычно используем его, и это приводит к заблуждению.

Слово "симптомы" заимствовано из языка врачей20. Оно используется по преимуществу (или только) в тех случаях, когда то, что мы рассматриваем, является нежелательным ("симптомы"— это, например, скорее симптомы начинающейся болезни, чем долгожданного выздоравления, отчаяния, а не надежды; печали, а не радости), — следовательно, слово "симптомы" более эмоционально окрашено, чем слово signs 'признаки'. Все это, впрочем, достаточно

1 'Мы говорим, что не знаем, что значит испытывать такие чувства, какие испытывает царь, но в то же время прекрасно знаем, что будет испытывать наш друг, если его обидят. В этом обычном (приблизительном и далеко не полном) смысле выражения knowing what it would be like 'знать, на что это может быть похоже' мы действительно часто знаем, что значит чувствовать себя как вот этот человек, готовый к решительным действиям, но в то же время совершенно не знаем (не можем даже предположить или представить себе), что значит чувствовать себя как кот или как таракан. Однако, конечно, мы не можем знать чувства и переживания вот этого человека, готового к решительным действиям, если вслед за Дж. Уисдомом придерживаться того специфического толкования выражения know what 'знать что', когда оно рассматривается как эквивалентное выражению directly experience that which 'непосредственно испытывать то, что'.

20В настоящее время врачи сами разграничивают "симптомы" и "(физические) признаки", но это различие, вообще говоря, проводится не вполне ЧЄТКФИ не является релевантным для целей настоящего изложения.

тривиально. По-настоящему значащим фактом является то, что мы говорим о симптомах или признаках только в тех случаях, когда в принципе можно наблюдать и само явление непосредственно. Конечно, часто бывает трудно определить, где кончаются признаки или симптомы и начинается само явление, однако всегда предполагается, что граница между ними существует. Слова "симптомы" и "признаки" могут быть употреблены только тогда, когда, как в случае болезни, само явление может быть скрыто: например, человек может уже переболеть или же заболеть серьезно только через некоторое время, кроме того, болезнь может протекать в легкой или скрытой форме и т.д. Однако, когда мы наблюдаем уже само явление непосредственно, мы больше не говорим о признаках и симптомах. Когда мы говорим о "признаках шторма", мы имеем в виду признаки или надвигающегося, или недавно закончившегося, или отдаленного шторма, но мы в любом случае не наблюдаем этот шторм непосредственно21 .

Слова "симптомы" и "признаки" сходны с такими словами, как traces 'следы (чего-либо)' и clues 'улики'. Когда вы пытаетесь установить, кто убийца, вы рассматриваете как улики только то, что действительно является или может являться уликами, — в этом качестве не могут выступать ни свидетельства очевидцев, ни признание человека, совершившего преступление. Сыр может не находиться в поле нашего зрения, но могут быть какие-то его "следы"; однако мы не говорим о следах тогда, когда сыр у нас перед глазами ("следов", как таковых, здесь нет).

По этой причине представляется неправильным рассматривать, как это обычно делается, все характерные черты любого явления недифференцированно, подводя их под общую категорию "признаков" или "симптомов", хотя, конечно, иногда случается так, что то, что

2 1 Существует ряд несколько более сложных случаев. Признаки приближающейся инфляции, например, имеют ту же самую природу, что и сама инфляция, просто они не столь явно выражены. В подобных случаях особенно актуален вопрос о том, где кончаются признаки или "тенденции" и начинается само явление или состояние; кроме того, в случае инфляции, а также в случае некоторых болезней, мы можем иногда продолжать говорить о признаках и симптомах даже тогда, когда очевидно, что соответствующее явление или состояние уже имеет место, и делать это потому, что само это состояние недоступно для непосредственного наблюдения.

в соответствующих обстоятельствах может быть названо характеристиками, следствиями, проявлениями, разновидностями, последствиями определенных явлений, в других обстоятельствах может быть названо также признаками или симптомами. В парадоксе Уисдома (Other Minds III) этот факт игнорируется, что и приводит к ошибке. Дж. Уисдом говорит, что, когда мы заглядываем в буфет и видим хлеб, дотрагиваемся до него или даже пробуем на вкус, перед нами налицо "все признаки" хлеба. С этим нельзя согласиться: вид или вкус хлеба вовсе не являются его признаками или симптомами. Не вполне ясно, как должны понять окружающие мое сообщение о том, *гго я нашел в буфете признаки хлеба: хлебу не присуща скрытая форма "существования" (а если он помещен в закрытую хлебницу, мы не видим никаких его следов), хлеб не представляет собой развивающегося явления (мы не говорим о "начинающемся хлебе" и т.д.), он не имеет определенных закрепленных за ним "признаков". Возможно, окружающие истолкуют мое сообщение так, что я нашел следы хлеба — например, крошки, или же обнаружил признаки того, что в буфете когда- то хранили хлеб, но никто никогда не подумает, будто я хочу сказать, что я видел, пробовал или дотрагивался до хлеба.

Когда мы видим нечто похожее на хлеб, но еще не пробовали его, мы говорим: Here is something that looks like bread 'Здесь есть нечто, что выглядит как хлеб'. Если это все-таки окажется не хлеб, мы можем сказать: It tasted like bread, but actually it was only bread-sybsti- tution 'Ila вкус это напоминало хлеб, но это был всего лишь суррогат' или It exhibited many of the characteristic features of bread, but differed in important respects: it was only a synthetic imitation 'По многим признакам это напоминало хлеб, но отличалось от него по ряду важных характеристик: это была всего лишь искусная имитация'. Таким образом, в подобных случаях мы совсем не используем слова sign 'признак' и symptom 'симптом'.

Итак, поскольку слова signs 'признаки' и symptoms 'симптомы' имеют ограниченное употребление, становится очевидно, что, когда говорят, что мы видим только "признаки" или "симптомы", при этом подразумевается, что мы не имеем дело с самим явлением (даже если налицо "все признаки"). Так, если мы отметим, что есть ряд симптомов того, что тот или иной человек раздражен, это высказывание будет нести в себе дополнительный смысл. Но так ли мы на самом деле говорим? Действительно ли мы не можем увидеть ничего иного, чем только симптомы того, что другой человек раздражен?

"Симптомы" или "признаки" того, что человек раздражен, — это всегда признаки зарождающегося или подавляемого раздражения. Если человек уже не может сдержаться, тогда мы говорим о другом — о выражении или проявлении соответствующей эмоции. Сдвинутые брови, бледность, дрожь в голосе еще могут быть симптомами раздражения, а вот резкая отповедь или гневное выражение на лице являются уже не симптомами, а формами проявления раздражения. "Симптомы", по крайней мере обычно, противопоставлены не переживанию человеком соответствующей эмоции, а скорее проявлению этой эмоции. Так, когда мы имеем дело всего лишь с симптомами, мы можем сказать только, что думаем, что человек раздражен или начинает сердиться, но, когда человек уже не сдерживает себя, мы говорим, что знаем22.

Слово physical 'физический', как оно используется Дж. Уисдомом — в противопоставлении к слову mental 'ментальный', — на мой взгляд, тоже употребляется неправильно, хотя я не думаю, что в рассматриваемом случае это может вызвать большие осложнения. Дж. Уисдом явно не хочет назвать физическими человеческие ощущения, которые он рассматривает как типичные примеры "ментальных" событий. Однако при этом не учитывается реальное употребление соответ-

2 2 Мне могут возразить, что иногда мы употребляем выражение I know 'я знаю' там, где его, возможно, надо заменить выражением I believe 'я думаю', например, в том случае, когда я говорю I know he's in, because his hat is in the hall 'Я знаю, что он там, потому что его шляпа в прихожей'. Если глагол know 'знать' может свободно употребляться вместо глагола believe 'думать, что', почему мы должны считать, что между ними существует фундаментальное отличие? Но весь вопрос в том, какое значение имеют здесь выражения prepared to substitute 'готовы заменить* и loosely 'свободно'. Мы "готовы заменить" глагол believe 'думать* глаголом know 'знать' не потому, что они равнозначны, а потому, что утверждения со словом believe 'думать' являются более слабыми и потому предпочтительнее в тех случаях, когда мы не можем сделать более сильное утверждение без соответствующей проверки. Во многих ситуациях наличие шляпы действительно может служить доказательством присутствия ее владельца, однако только по недомыслию этот признак может использоваться как доказательство во время судебного разбирательства.

ствующих слов. Существует множество физических ощущений — например, головокружение, голод или усталость; некоторые врачи рассматривают их как физические признаки различных болезней. О ряде чувств и ощущений, особенно об эмоциях — например, о ревности или раздражении — мы не можем говорить ни как о ментальных, ни как о физических — они приписываются не разуму, а сердцу. При описании некоторого ощущения как ментального мы употребляем слово, которое обычно используется для обозначения физического ощущения, в несколько ином смысле: это, например, происходит, когда мы говорим о том, что у нас устала голова (about "mental" discomfort or fatigue (букв.: 'о "ментальном" дискомфорте или усталости').

Таким образом, понятно, что состояние раздражения предполагает не только наличие симптомов и переживание соответствующих ощущений — необходимо также и их проявление. Следует к тому же отметить, что эти ощущения связаны с их проявлением единственным способом. Когда мы раздражены, у нас есть импульс (ощущаемый нами самими) совершать действия определенного рода, и, если мы не подавляем раздражения, мы действительно совершаем эти действия. Существует особая внутреняя связь между эмоцией и обычным способом ее проявления, которую, поскольку сами не раз бывали раздражены, мы хорошо знаем. Обычные способы проявления раздражения присущи раздражению точно так же, как различным эмоциям соответствует определенный тон речи (так, мы можем говорить оскорбленным тоном и т.д.). Обычно не бывает так28, чтобы мы испытывали раздражение и не имели при этом импульса, хотя бы и самого слабого, естественным образом это раздражение проявить.

Более того, кроме естественных проявлений раздражения, существуют еще и естественные поводы (occasions) для раздражения, о которых мы тоже знаем по собственному опыту и которые сходным образом связаны особой внутренней связью с состоянием раздражения. Классифицировать их как "причины" ("causes") в некотором якобы вполне очевидном и "внешнем" смысле этого слова было бы столь же бессмысленно, как и рассматривать проявления раздражения как "следствие" ("effect") соответствующей эмоции тоже в некотором якобы вполне очевидном и "внешнем" смысле слова "следствие". Точно так же бессмысленно утверждать, будто существуют три полностью независимых друг от друга феномена: (1) причина или повод, (2) ощущение или эмоция, (3) следствие или проявление, — которые все вместе "по определению" с необходимостью присущи раздражению; впрочем, это утверждение, возможно, в меньшей степени способно затемнить сущность дела, чем предыдущие.

Возникает искушение сказать, что "состояние раздражения" во многом похоже на "состояние депрессии", которое тоже может быть описано как некоторый набор событий, включая повод, симптомы, ощущения, внешнее проявление и, возможно, еще ряд других факторов. Спрашивать What, really, is the anger itself? 'Л само раздражение — что это такое?' столь же нелепо, как пытаться свести описание "болезни" или "болезненного состояния" к какой-нибудь одной выбранной характеристике ("функциональное расстройство") ("functional disorder"). То, что мы не можем испытать ощущений другого человека (например, испытать его раздражение, — если не принимать во внимание вводимые Дж. Уисдомом различные вилы телепатии)29 — достаточно очевидно, и, следовательно, нет смысла говорить о "предсказании", нет необходимости говорить, что "это" ("это чувство")30 и есть раздражение. Совершенно ясно, что набор событий, каковы бы ни были его точные характеристики, является особым для "чувств" (эмоций), — он ни в коем случае не совпадает с описанием болезней: возможно, именно это заставляет нас утверждать, что, пока мы сами не испытали какого- либо чувства, мы не сможем определить, испытывает ли его кто-нибудь другой. Более того, именно то, что мы придерживаемся общей модели, позволяет нам говорить, что мы "знаем", что другой человек раздражен, даже если мы становимся свидетелями проявления только отдельных частей модели, ибо части набора событий связаны между собой гораздо более тесным образом, чем, скажем, брайтонские репортеры* с пожаром на Флит-стрит**26.

Сила существующей модели такова, что сторонние наблюдатели могут иногда давать человеку корреги- рующие указания касательно его собственных эмоций. Так, человек может согласиться, что на самом деле был не столько раздражен, сколько оскорблен или ревнив, или даже что на самом деле он не был огорчен, а это ему только казалось. В этом нет ничего удивительного, особенно если учесть тот факт, что человек учится описывать свое состояние при помощи выражения 1 am angry 'Я раздражен' сначала (а) путем фиксации повода, симптомов, проявления эмоции, когда другие говорят "Я раздражен" о себе, а также (6), поскольку окружающие, отмечая особенности его поведения в определенных ситуациях, говорили ему You are angry 'Ты раздражен', давая таким образом указания, что в аналогичных ситуациях он должен говорить I am angry 'Я раздражен'. В целом определить ощущения и эмоции, если мы действительно можем фиксировать их наличие, очень трудно, даже труднее, чем, скажем, определить вкусовые ощущения, которые, как было отмечено выше, обычно описываются непосредственно (например, вкус смолы, ананаса и т.д.).

Кроме того, все слова, обозначающие эмоции, являются не вполне определенными по двум параметрам, что в свою очередь может вызвать дополнительные сомнения в отношении того, "знаем" ли мы, что другой человек раздражен. Эти слова описывают достаточно широкий и не вполне определенный набор ситуаций, а модели событий, которые они характеризуют, являются достаточно сложными (хотя очень часто они хорошо известны и определить их нетрудно), поэтому неко-

•Брайтон (Brighton) — приморский курорт в графстве Суссекс. — Прим. перев.

?•Флит-стрит (Fleet Street) — улица в Лондоне, на которой находятся редакции большинства крупнейших газет. — Прим. перев.

2 6 Поэтому бессмыслен вопрос How do I get from the scowl to the anger? 'Как от сердитого взгляда я перешел к раздражению?' торая более или менее важная характеристика может отсутствовать; вот тогда и возникает сомнение, как мы должны классифицировать тот или иной не совсем ярко выраженный случай. Мы хорошо понимаем, что, когда мы говорим, что знаем, мы можем быть поставлены перед необходимостью это доказать, и тогда неопределенность терминологии явится для нас большой помехой.

Итак, возможно, уже было сказано достаточно для того, чтобы показать, что большинство трудностей, с которыми мы сталкиваемся, когда говорим, что знаем, что это щегол, принимает еще большие размеры, когда мы хотим сказать, что знаем, что другой человек раздражен. Кроме того, возникает ощущение, и я думаю, оно вполне оправданно, что в последнем случае существует еще одна трудность совершенно особого рода.

Похоже, что с разрешением этого затруднения связан ряд вопросов, которые были поставлены Дж. Уисдомом в самом начале серии его статей. Сложность заключается в том, не могут ли у человека проявляться все симптомы (признаки и т.д.) раздражения, проявляться даже ad infinitum31, хотя при этом (на самом деле) человек не раздражен? Надо напомнить, что Уисдом рассматривает этот вопрос, с определенной, без сомнения, долей условности, как трудность, аналогичную той, которая может возникнуть относительно определения реальности любого "материального объекта". Однако на самом деле здесь существует ряд самостоятельных проблем.

Как мне кажется, сомнения могут возникнуть в трех различных случаях: 1.

Когда по всем признакам человек раздражен, не может ли он на самом деле действовать под влиянием какой-нибудь другой эмоции? Хотя этот человек обычно находится в том же эмоциональном состоянии, в каком находимся мы в тех случаях, когда раздражены, и обычно ведет себя в состоянии раздражения точно так же, как и мы, в данной конкретной ситуации он может вести себя необычно. 2.

Когда по всем признакам человек раздражен, не может ли он на самом деле действовать под влиянием какой-нибудь другой эмоции, которую он обычно испытывает в тех ситуациях, когда мы на его месте чувствовали бы раздражение? Человек может вести себя точно так же, как бы вели себя мы, будучи в раздра- женном состоянии, но не может ли он испытывать такие ощущения, которые, доведись нам испытать их, мы бы обязательно отличили от раздражения?

3. Когда по всем признакам человек раздражен, не может ли он на самом деле не испытывать никакой эмоции?

В повседневной жизни эти проблемы возникают в особых случаях и вызывают большие затруднения. Мы можем быть обеспокоены, (1) не обманывает ли нас человек, подавляя свои эмоции или демонстрируя те эмоции, которых он на самом деле не испытывает; мы можем сомневаться, (2) правильно ли мы понимаем человека (или он нас), имеем ли мы право предполагать, что он "чувствует как мы", что у него такие же эмоции, как у нас; мы можем колебаться, (3) было ли поведение человека естественным или же оно подвергалось жесткому контролю. Эти три вопроса могут возникнуть и действительно часто возникают в связи с поведением людей, которых мы хорошо знаем27. Любой из этих вопросов или же все они сразу могут лежать в основе следующего высказывания Вирджинии Вулф: "Все взаимосвязано в чувстве одиночества, которое временами посещает каждого".

Ни одна их этих трех особо отмеченных трудностей о "реальности" не возникает в связи со щеглами или хлебом, а особые трудности, которые имеют место, например в случае с оазисом, не могут возникнуть в связи с реальностью эмоций другого человека. Щеглы не могут быть "стимулированы", а хлеб не может быть "подавлен"; мы можем обмануться, увидев не настоящий оазис, а мираж, мы можем сделать неправильный прогноз погоды на основании наблюдаемых признаков, но сам оазис не может нам лгать, а если мы не поняли, что начинается шторм, то здесь ситуация будет иной по сравнению с тем, если мы неправильно поняли поведение человека.

Хотя отмеченные трудности особого рода, методы их устранения в ряде основных характеристик сходны с методами, применяемыми в случае со щеглом. Существуют (более или менее точно) установленные процедуры прояснения случаев предполагаемого обмана,

2 7

В ряде случаев мы можем сомневаться в "реальности" наших собственных эмоций, сомневаться, не играем ли мы на самом деле "для самих себя". Профессиональные актеры могут достичь такого состояния, когда они уже не в состоянии точно определить, каковы их истинные чувства и ощущения.

непонимания или невнимательности. Используя зти средства, мы можем прийти к обоснованному выводу (хотя, конечно, это возможно не всегда), что тот или иной человек "играет", или что мы неправильно поняли его, или что он просто не способен к переживанию некоторого эмоционального состояния, или что он жестко контролирует свое поведение. Эти особые случаи, когда может возникнуть сомнение, требующее своего разрешения, противопоставлены огромному числу стандартных ситуаций, когда сомнение просто не может возникнуть28, если только мы не заподозрим, что здесь имеет место, например, обман, причем обман, который в принципе возможно распознать, ибо в данной конкретной ситуации для такого поведения человека должны быть вполне определенные мотивы и т.д. При этом не возникает даже мысль о том, что я никогда не могу знать, каковы эмоции других людей или что в ряде случаев я могу просто так, без видимых на то причин, ошибиться.

Экстраординарные (нестандартные) случаи, например, обмана и непонимания обычно, ex vi termini*, не встречаются: все мы имеем представление о том, каковы обычные причины, поводы, разумные границы проявления обмана и непонимания. Однако независимо от того, осознаем мы это или нет, такие случаи все-таки могут возникнуть, и среди них могут быть свои разновидности. Если это произойдет, то наши утверждения в определенном смысле будут ошибочными, поскольку употребляемая нами терминология не подходит для описания подобных случаев, и впредь мы должны будем бьггь более осторожными, когда говорим, что мы знаем, или же должны будем пересмотреть свои представления и терминологию. Мы всегда должны быть готовы к этому, когда имеем дело с такой сложной и многогранной проблемой, как проблема эмоций.

Однако здесь есть одна особенность, которая полностью разграничивает случаи определения эмоций от ситуаций со щеглом. Щегол, тоже являясь материальным объектом, говорить не может, а человек может. Среди набора фактов, на основе анализа которых мы

2 8Утверждение You cannot fool all of the people all of the time 'Вы не можете постоянно вводить людей в заблуждение' является аналитическим.

•Ex vi termini (лег.) — исходя из значения (силы) термина. — Прим. перев.

можем сказать, что знаем, что другой человек раздражен, то есть среди всех симптомов, поводов и проявлений особое место занимают высказывания самого человека о своих ощущениях. В обычном случае мы принимаем эту информацию на веру и потом говорим, что знаем (как бы "из вторых рук"), что именно испытывает этот человек, хотя, конечно, выражение "из вторых рук" не может быть использовано и действительно не используется здесь для указания на то, что будто бы никто, кроме самого человека, о котором идет речь, не может знать "из первых рук". Если содержание высказывания человека вступает в противоречие с нашими представлениями о его внутреннем состоянии, мы не склонны принять исходящую от него информацию, хотя и испытываем при этом некоторый дискомфорт. Если известно, что этот человек самый настоящий обманщик или склонен обманывать самого себя, или же существуют веские причины для того, чтобы он обманывал себя или окружающих в данной конкретной ситуации, мы не будем особенно удивляться; но если, например, человек, который всю жизнь вел себя как бы в соответствии с некоторым убеждением, оставит после себя дневниковую запись, в которой отметит, что на самом деле он никогда не придерживался этого убеждения, тогда нам, возможно, останется только развести руками.

В заключение мне бы хотелось сделать еще несколько замечаний относительно решающей роли принятия нами той информации, которую нам сообщает сам человек о своих ощущениях. Хотя я осознаю, что не смогу полностью прояснить этот вопрос, я уверен, что он является фундаментальным для всех затруднений в целом и что он до сих пор не привлекал к себе того внимания, которое заслуживает, возможно только потому, что представлялся слишком очевидным.

Собственное признание человека не есть (не рассматривается изначально как) знак или симптом, хотя с определенной долей условности его можно так рассматривать. Ему отводится особое место в сумме всех фактов, относящихся к конкретному случаю. Здесь с неизбежностью возникает вопрос Why believe him? 'Почему мы должны верить этому человеку?'.

На этот вопрос может быть дан ряд ответов, которые будут трактоваться здесь не как ответы на вопрос why believe nim this time? 'Почему мы должны верить ему в данный момент?', а как ответы на общий вопрос- Why believe him ever? 'Почему мы вообще должны ему верить?'. Мы можем сказать, что раньше постоянно сталкивались с высказываниями этого человека, не имеющими отношения к характеристике его чувств и эмоций, и эти высказывания всегда оказывались истинными, поэтому можно сделать вывод, что его слова всегда заслуживают доверия. Или же мы можем сказать, что его поведение наиболее просто объяснимо с тех позиций, что он должен испытывать такие же ощущения, как и мы, подобно тому как психоаналитики, пользуясь терминологией "неосознанных желаний", объясняют отклоняющееся поведение людей по аналогии с нормальным.

Эти ответы, однако, ничего не проясняют и, более того, таят в себе опасность. Они настолько очевидны, что не могут никого удовлетворить, кроме того, они стимулируют спрашивающего задавать еще больше вопросов, а отвечающего — давать все более и более частные ответы, так что в конечном счете все вообще может утратить какой бы то ни было смысл.

Если идти по этому пути, то может быть подвергнута сомнению сама возможность "доверия другому человеку" (Believing another man — общепринятом смысле этого выражения). Как вы можете доказать, что на самом деле существует другое сознание, которое общается с вашим сознанием? Откуда вы можете знать, как именно проявляется какое-либо другое сознание, и, следовательно, как вы можете его понять? Если рассматривать подобные вопросы, тогда нам придется признать, что выражение believing him 'верить ему' означает только то, что мы рассматриваем определенные звуковые сигналы как знаки определенного независимого поведения и что "чужое сознание" на самом деле не менее реально, чем неосознанные желания.

Все это, однако, довольно бессмысленно. То, что мы доверяем собеседникам, полагаемся на авторитеты и рассказы очевидцев, является характеристиками процесса коммуникации, в котором мы постоянно принимаем участие. Это такая же неотъемлемая часть нашего опыта, как, скажем, обещания, участие в регламентированной деятельности или даже зрительное восприятие. Можно говорить об определенных преимуществах этих видов деятельности в том плане, что мы можем разработать набор правил, которые обеспечивают "рациональное" поведение в каждой конкретной ситуации (подобно тому как юристы, историки и психологи разрабатывают правила оценки свидетельских показаний) . Но это уже не входит в наши задачи. Выводы

Причина всех затруднений, с которыми мы сталкиваемся при определении ощущений других людей, заключается в том, что "Я не должен говорить, что знаю, что Том раздражен, поскольку я не могу проникнуть в его чувства", и именно это обескураживает многих исследователей. Суть того, что я пытался показать, состоит в следующем: 1.

Конечно, я не могу проникнуть в чувства Тома (если бы я мог это сделать, мы бы действительно попали в затруднительное положение). 2.

Несомненно, в ряде случаев я действительно знаю, что Том раздражен.

Следовательно, 3.

полагать, что вопрос How do I know that Tom is angry? 'Откуда я знаю, что Том раздражен?' должен истолковываться как How do I introspect Tom's feelings? 'Как я проникаю в чувства Тома?' (ибо именно это составляет или должно составлять основу нашего знания), — значит намеренно заходить в тупик.

<< | >>

↑

Источник: В. В. Петрова, Д. П. Горского. Ф Философия, логика, язык: Пер. с англ. инем./Сост. и предисл. В. В. Петрова; Общ. ред. Д. П. Горского и В. В. Петрова. — М.; Прогресс, 1987.— 336 с.. 1987

Еще по теме Джон JI. Остин ЧУЖОЕ СОЗНАНИЕ*: