Установка на господство над природой, в отчетливой форме выраженная в эпоху Возрождения и в Новое время, была весьма прогрессивной — это был пафос освобождения от средневековых оков. Дж. Бруно утверждал, что человека, как венца творения, приобщает к вечности «героический энтузиазм» познания природы.
«Знание — сила», — провозгласил на рубеже Возрождения и Нового времени Ф. Бэкон, также видевший бессмертие человечества в научных достижениях, которые «подобно кораблям связывают не только континенты, но и эпохи». «Всем знать все обо всем» — таким было кредо Яна Коменского в эпоху Просвещения. Именно на триумфальных успехах науки (тогда в основном механико-математического естествознания) зиждился социальный оптимизм Просвещения. Сейчас трудно поверить, но когда в предсказанные Э. Галлеем за 18 лет ранее день и час в указанной точке неба появилась комета (позже названная его именем), в Европе целую неделю шли праздничные гулянья с фейерверками, слагались оды в честь науки. Природа представала как точнейший механизм, заведенный раз и навсегда «Великим Часовщиком Вселенной». Более того, не вызывало сомнений, что этот механизм рано или поздно будет исследован до последнего винтика. В программе Просвещения природа рассматривалась как «наилучший репрезентатор Божественного замысла», как «кафедра для обучения подлинному благочестию», а наука — как «наиболее надежное средство морального, религиозного и политического обновления общества» (Р. Бойль). Правда, в эпоху Ньютона механико-математическое естествознание и основанная на нем картина мира стали обнаруживать свою ограниченность (хотя для признания этого потребовалось более века). Еще раньше современники Ф. Бэкона уточняли, что «знание само по себе не сила, но лишь путь к ней» (Т.
Гоббс) и полезность его зависит от того, кто и как распорядится им. При этом если у Р. Декарта и Б. Паскаля речь шла прежде всего о правильном методе, позволяющем «попадать в цель непосредственно, без пристрелки», то с течением времени это предостережение приобретало все более социальный оттенок. Уже позднее Просвещение (И.В. Гете, А. Гумбольдт) обращало внимание на то, что мир сложнее любого механизма, и «романтик, влюбленный в природу, увидит в ней гораздо больше, чем сухой ученый, смотрящий на нее сквозь черно-белые очки механицизма». К концу XIX в., в погоне за «научной точностью и беспристрастностью», из научной картины мира выпали человек и разум. Особенно остро это стало ощущаться уже в XX в., когда в стремлении «обустроить жизнь» человека был забыт сам человек с его устремлениями, надеждами, духовным миром, не вписывавшимся в мир молекул и атомов, ферментов и катализаторов, пульсаров и «черных дыр», равно как и в бездушные социальные схемы. Человека стала терять и философия, центром которой он всегда являлся. С вступлением в XIX в. рухнули последние надежды Просвещения. Набиравший обороты маховик капиталистического производства делал человека легко заменимым винтиком, для работы которого достаточно было минимальных расходов. Как заметил К. Маркс, капиталисты обеспечивали рабочего зарплатой и образованием ровно в той степени, чтобы он был в состоянии выполнять свои производственные функции. «На всем XIX веке лежит горькая печать тяжелого трудового дня», — писал уже в XX в. испанский философ X. Ортега-и-Гассет. К концу XIX в. Ф. Ницше возвестил, что «Бог умер (и его место занял неуемный дух наживы)», а в середине XX в. французский философ М. Фуко диагностировал «смерть человека».