Историческое познание

Эпистемологический аспект истории связан с вопросом: как мы знаем историю? Основанием этого подхода является субъективная сторона процесса познания, говоря более определенно АЛЯ XVIII в., — это своеобразная моральная память, т. е. воспоминание, фиксирующее лишь этически значимые события. «Вначале разсудя то, что историа не иное есть, — уточнял В.Н. Татищев, — как воспоминовение бывших деяний и приключений добрых и злых, потому все то, что мы пред давным или недавным временем чрез слышание, видение или осчусчение искусились и вспоминаем, есть сусчая историа, которая нас ово от своих собственных, ово от других людей учит о добре прилежать, а зла остерегаться»441. Особенностью этой памяти является непосредственное сопоставление того, что вспоминается с чувственным переживанием. Лаже когда история составляется из событий недоступных чувственному восприятию (к таковым относится большинство исторических событий), она имеет их в воспоминании, в чувственных образах. «Равномерно все читаемые нами ис- тории так дела древние иногда так чувствительно нам воображаются, как бы мы собственно то видели и осчусчали»442. Первоначальное историческое значение складывается на уровне представления, где синтезирующую функцию выполняет воображение. Продуктивная деятельность воображения придает воспоминаемому историческому событию значение реальности, приводя ему в соответствие непосредственный чувственный опыт. Часто воображение оказывается последней зацепкой истории, возвращающей из небытия образы прошлого. «Нет из них уже никого; одно об них воображение, одни не видимыя их тени остались...», — рассуждал В. Золотницкий о Цицероне, Сенеке, Лейбнице и Вольфе443.

В. Золотницкий сформулировал еще один аспект значения памяти для истории. Согласно его подходу память представляет собой способность видеть изменения. Он пишет: «Лревность прошедших времен оставшуюся еще в нашей памяти, сравнивая с настоящим состоянием света, увидим великую перемену и превратность онаго»444. Однако при этом изменение понимается как сознательно фиксируемый парафраз небытия, а память становится источником философского пессимизма. «Но сие скоро исчезает, — продолжал В. Золотницкий, — приходит в первое свое небытие, истребляется из памяти, и бывает наконец опять прежде бывшее ничто, материя, существо, сложение и бытие суть случайны: скоро сего не будет»445. И мир предстает как «игралище фортуны».

Несколько модернизируя ситуацию можно сказать, что память позволяет в историческом исследовании перейти от исторической фактичности на уровень исторических значений. Собственно говоря, память изна-1 чально сохраняет лишь то, что значимо, например, в этическом плане. В связи с этим интересно отметить ту интерпретацию значения деятельности Петра Великого (а шире и вообше исторической личности), которую дает Феофан Прокопович в «Слове похвальном в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровича». Он непосредственно отождествляет значение Петра с народной памятью, которая фиксирует и сохраняет это значение446. По словам Феофана Прокоповича «похвальная память» (т. е. слава) вводит в историю447.

Связь исторического знания с чувственным восприятием является причиной его (знания) неполноты, которая усиливается неспособностью историка-свидетеля учесть все, особенно посторонние, события. К этому следует добавить сознательное искажение писателем истории излагаемых фактов, вызванное личными обстоятельствами, такими, как страх, любовь или ненависть. От этого В.Н. Татищев приходил к осознанию важности для отечественной истории показаний иностранных авторов, которые позволяют сформулировать более объективный взгляд на русскую историю448. Интересно отметить в данном случае связь объективности знания с его полнотой. Однако при обращении с иностранными источниками следует соблюдать осторожность и осмотрительность. У иноземных писателей часто встречаются басни «и сусчие лжи, к поношению наших предков вымышленные»449.

Недоверие к иностранным историкам — обший мотив русской историографии XVIII в. Наиболее ярким его проявлением была дискуссия по поводу диссерта- ции Г.Ф. Миллера (1749); в дальнейшем можно указать на полемику Екатерины II с Шаппом д'Отрошем и выступления И.Н. Болтина против Левека и Леклерка.

В.Н. Татищев не был одинок в своей оценке значения иностранных историков для изучения истории России и в осознании необходимости ограничения их роли. Я.П. Козельский в предисловии к «Истории датской» Гольберга схожим образом рассуждал о фигуре историка: «Желательно б было, чтоб, взирая на сие ("Историю" Гольберга — A.M.) и российскую историю писали природные россияне; правда, что это несходно будет с философскими правилами для подозрения страха или любви к отечеству; но римляне и греки писали историю своих народов, да мы им верим. Правда, что иностранный писатель не может иметь страсти ласкательства, но он, напротив того, может иметь страсть ненависти. Он не умолчит порочных дел другого народа, но от незнания может пропустить много похвальных; по моему мнению, лучше пускай порочные дела потеряются (чему статься нельзя, чтоб хотя иностранные историки об них не писали), однако по крайней мере похвальные дела через природных писателей сбе- рутся; а в таком случае, когда природные и иностранные историки об одном народе пишут историю, яснее узнать можно справедливость»450. Работа иностранных и отечественных историков не противопоставляется Я.П. Козельским, а дополняет друг друга. Разность оценок и взглядов создает более правдивую картину истории. Впрочем, Я.П. Козельский не задумывался над необходимостью согласования этих взглядов, над необходимостью устранения неизбежных противоречий. Примечательно в его взглядах также то, что «справедливость» понимается как синоним объективности истории.

Гарантом объективности и правдивости истории может быть сам историк. Успешное составление истории во многом зависит от подготовки и способностей исследователя. Историк, с одной стороны, должен быть хорошо знаком с литературой по изучаемому вопросу, а с другой, должен быть философски образован. «Но я мню, — замечал в этой связи В.Н. Татищев, — сколь первое скудно, столь другое избыточественно; однако ж обоих кратко отвергнуть нельзя...»451 Из других навыков для историка важны способность к правильному рассуждению452; здоровый запас скептицизма, или «наука критики», и способность к красноречию, к чему «наука реторика наставляет»453. Да лее В.Н. Татищев подробно рассматривал степени достоверности истории в зависимости от фигуры историка. Согласно его градации, историк может быть свидетелем или непосредственным участником описываемых событий; он может быть их современником; если историк принадлежит другой эпохе, то может располагать необходимыми документами и рассказами очевидцев; историк может быть знаком со многими источниками, позволяющими реконструировать картину исторических событий; и наконец, историк может быть просто беспристрастным исследователем прошлого своего отечества454. Достаточно много внимания необходимости профессиональной подготовки историка уделял И.Н.

Однако, учитывая невозможность достижения совершенной полноты и исчерпанности знания истории, приходится констатировать и невозможность абсолютной объективности исторической науки. История лишь стремится быть объективной, но остается в большей или меньшей степени субъективной461.

Фигура историка — это только первичное, хотя и необходимое, условие исторического знания. Историческое познание составляет начальную ступень познавательного процесса, который продолжается познанием философским и завершается познанием математическим. Подобное разделение познания было введено X. Вольфом. Историческое познание, согласно X. Вольфу, — это познание фактов или того, что есть и совершается как в материальных, так и в имматериальных субстанциях. Философское познание представляет собой знание разумного основания, математическое — знание величин. Историческое познание есть познание эмпири- ческое, опытное, единичное (experientia singularium est). «Напротив история, — пояснял Г.Г. Шпет, излагая взгляды X. Вольфа, — так как она сообщает то, что есть или возникает (quae sunt atque fiunt), нуждается в опыте, поскольку опыт есть познание единичного»462.

Познание, как указывал Феофан Прокопович, про- изводно не от книг, а от природы, мира, т. е. от опыта463. История и опыт сближаются прежде всего в образном выражении. Здесь история предстает как опыт времени или, по словам Л.И. Фонвизина, как «опыт всех веков»464.

Одним из наиболее ярких последователей X. Вольфа в России был Г.Н. Теплов. Им впервые в России в наиболее полном виде были сформулированы основные положения вольфовского варианта рационализма, в том числе и на проблему исторического познания. Историческое познание Г. Теплов изъяснял следующим образом: «Познание историческое я называю простое известие, которое мы или от других или сами собой усмотрели о веши и действии каком, не ведая еше причины, для чего сие так, а не инако сделалось или кажется»465. «Все то, о чем мы заподлинно уверены, — продолжал Г. Теплов, — или от других, или через свой собственный опыт, что оно действительно есть или случайно быть может, называется познание историческое...»466 Это самая низкая степень познания, добываемая только чувствами. «И как мы получаем только голое известие о бытности, то конечно оное есть самый низкий градус разума человеческого, ниже которого уже никакого познания понимать не можно»467.

Случайность исторического познания еше не означает его произвольность и беспорядочность. Представление о случае для большинства современников Г. Теплова синонимически сопрягается с представлениями о судьбе, удаче, фортуне. При этом случай не противопоставляется причине, а осознается как еше не известная причина. Примером такого понимания может служить следующее рассуждение В. Золотницкого: «Фортуна есть соединение причин, котораго тот, кому оная приключается, предусмотреть не мог. Благоприятствующая, которая состояние наше совершает; Противная, которая оное разрушаем468. Взгляды Г. Теплова полностью согласуются с этим представлением. Случай для него также имеет свою причину, только еше закрытую469.

Г. Теплов разделяет историческое познание на два вила: «простое» и «осмотрительное». Первый вил познания довольствуется только фиксацией чувственных восприятий, второй — использует для обработки данных чувств разум и с необходимостью приходит к следующим ступеням познания: философскому и математическому63 . Этот переход неизбежен, поскольку историческое познание недостоверно и обманчиво64, хотя, конечно, и оно может привести к истине, если будет полагаться на длительный опыт65. Поэтому проще дополнить историческое познание философским и математическим66 .

Опора на опыт не дает еше полного знания: «...опыт не знание делает в человеке, но только о том или о сем уверяет его... кто знает по исторически, тот не знает, да только верит... Опыт верить его заставляет, а не знать»67. Историческое познание практично, а не теоретично68, оно не основывается на доказательстве и поэтому приносит «мало знания»69.

Итак, историческое познание, взятое отдельно и самостоятельно, мало что говорит о вешах, оно неточно и часто ошибочно. По сути, это только начало познания, вершину которого образует математическое доказательство. Г. Теплов следующим образом описывал путь познания: «Начала самые надлежит брать из опытов, что мы прежде уже называли историческим познанием. А для совершенного доказательства математика служить должна. Сие-то есть прямое средство к сысканию правды, то есть, что в опыте видим, то математикой доказать должны»70. Конечно, становление 63 Там же. С. 230. 64 Там же. С. 233. 65 Там же. С. 235. 66 Там же. С. 235—236. 67 Там же. С. 238—239. 68 Там же. С. 238. 69 Там же. С. 240. 70 Там же. С. 251.

истории как науки не могло ограничиться таким эмпирическим пониманием исторического познания. Истории необходимы теоретические (философские) основания470.