Историко-социологические взгляды А. Кауфмана

Александр Аркадьевич Кауфман (1864—1919) принадлежит к замечательной плеяде выдающихся экономистов и статистиков дореволюционной России. Им написано множество фундаментальных монографий, посвященных в основном анализу русской поземельной общины и крестьянскому (аграрному) вопросу.

Книга А.А. Кауфмана «Формы хозяйства в их историческом развитии» (1910) представляет собой курс лекций, прочитанный в Московском народном университете весной 1908 г. Касаясь общественной и хозяйственной организации первобытного общества и указывая на ее коренное отличие от современной капиталистической, А.А. Кауфман подчеркивает несколько важных обстоятельств: а) судить о конкретных особенностях хозяйственной организации любого общественного строя лучше всего по живым остаткам, если они сохранились на территории данной страны; б) к настоящему моменту «сохранилось множество остатков иной, более ранней общественно-хозяйственной организации, только сверху, так сказать, затронутых влиянием капитализма. Такие остатки наблюдаются даже в самых передовых по хозяйственному развитию странах Западной Европы, но особенно много их, конечно, у нас, в России: на огромном пространстве нашей страны можно наблюдать все переходы, начиная от вполне развитого капиталистического хозяйства и кончая остатками самой первобытной хозяйственной организации»17; в) современный хозяйственный строй России представляет собой гетерогенное образование, характеризующееся сочетанием элементов из различных, в том числе исторически исчерпавших себя, экономических формаций.
Если гетерогенность — отличительная черта не только России, но и других стран, в том числе стоящих на более высокой ступени развития, то возникает вопрос: в чем же специфическая черта нашей страны? Напрашивается ответ, который, к сожалению, не затрагивается А.А. Кауфманом напрямую, что различие кроется в степени гетерогенности. Иными словами, в том, насколько сильно в экономической жизни чувствуется присутствие прошлых укладов, занимают ли они главенствующую или второстепенную позицию, тормозят или ускоряют движение экономики? Судя по
единодушному признанию большинства дореволюционных историков и экономистов о том, что капитализм всего лишь «скользнул» по поверхности экономической жизни российского общества, А.А. Кауфман склоняется к признанию если не главенствующей, то очень серьезной роли докапиталистических укладов в становлении капитализма в России.
Вопрос о степени гетерогенности автор предлагает решать в плоскости сравнения а) образа жизни людей разных эпох и б) структурных особенностей хозяйства в различные исторические эпохи. Отвечая на первый вопрос, А.А. Кауфман предлагает исследовать уклад и образ жизни жителей «в глухих местностях Центральной Африки и Австралии», но прежде всего наши народности «Крайнего Севера и северо-востока Сибири». Источником средств существования у тех и других выступают охота и рыболовство. В обоих случаях человек берет у природы все готовое. Правда, слово «готовое» обманчиво, предупреждает ученый. «Человек берет готовое — это вовсе не значит, чтобы это готовое доставалось легко: напротив — от первобытного дикаря-охотника или рыболова, при крайне несовершенных орудиях промысла, требовались такие качества, как большая физическая сила, выдержка, верный глаз и меткая рука, знакомство с привычками и нравами зверя или рыбы; чтобы добыть себе пищу, приходилось затрачивать множество усилий и подвергать себя постоянным опасностям»18.
Охоту и рыболовство А.А. Кауфман относит к пионерным формам добывающей промышленности. Что касается «обрабатывающей промышленности» (если подобный термин вообще применим по отношению к первобытному состоянию), то она находилась в зачаточном положении. По сравнению с дикарем одежда и домашняя утварь современного крестьянина, даже из беднейших слоев, полагает А.А. Кауфман, покажется роскошью. Единственное, что дикарь мог изготовить, это звериная шкура, на которую он тратил при отсутствии нужной техники и технологии, а также квалификации огромное количество времени. Не меньше усилий и времени требовалось на изготовление примитивной снасти или оружия. Одним словом, «обрабатывающая промышленность» тогда являлась трудозатратной и малоэффективной.
А.А. Кауфман вслед за К. Бюхером подчеркивает принципиальную особенность в образе жизни дикаря — формирование демонстрационного поведения раньше хозяйственного. При всей трудозатратности основных отраслей хозяйства, забиравших массу времени, дикарь умудрялся не меньше времени тратить на изготовление украшений: «дикарю приходилось затрачивать огром
ное количество труда на изготовление или починку одежды, жилища, орудий и т.п., потому что ведь работать ему приходилось каменным топором, иглой из рыбьей кости и т.п. И что особенно характерно для дикарей: громадное множество труда затрачивалось на украшение предметов обихода: ручка каменного топора австралийского дикаря—это настоящее художественное произведение, покрытое тончайшею резьбой, на которую затрачены годы труда; сибирский остяк или архангельской самоед вовсе не носит белья, — но его меховая «малица» или «гусь» украшены множеством нашивок из разноцветного сукна; иные дикари и вовсе не носят никакой одежды, но затрачивают годы труда и подвергаются жестоким страданиям, чтобы покрыть свое тело узорами — татуировкой. Существует поэтому даже предположение, что первобытный человек прежде чем выучиться работать по-нашему затрачивал свои усилия главным образом для целей развлечения или украшения, и что настоящий хозяйственный труд лишь постепенно развился из забавы (Бюхер)»19. Что это — крайняя нерасчетливость и нехозяйственность поведения дикаря или высочайшая предусмотрительность?
Для того чтобы правильно ответить на этот вопрос, АЛ. Кауфману пришлось бы совершить революцию в собственном мировоззрении. К сожалению, ничего подобного не произошло. Он с увлечением подгоняет конкретные факты под весьма прямолинейную и опровергнутую современной наукой схему Бюхера.
Оказывается, «первобытный дикарь до последней степени ленив — он отправляется на промысел только тогда, когда ему угрожает голодная смерть, и предается полному безделью, пока у него остается что-нибудь от последней охоты... Когда у него есть добыча, он пожирает ее, совершенно не думая о завтрашнем дне; он не оставляет никаких запасов, да и не может оставлять, потому что не знает никаких способов сохранения пищи впрок... Отсюда резкие переходы от продолжительного голодания к самому необузданному обжорству, от полного безделья к самым напряженным усилиям для добывания пищи»20.
На самом деле демонстрационное поведение связано с религиозными ритуалами. Потусторонним духам надо было оставлять еду, приносить жертвы, украшаться, чтобы они видели: оставшиеся в живых соплеменники чтят их и считают их не менее значимыми фигурами, чем соседей. Украшения связаны также с зарождением первых ростков искусства и художественного гения человека, с появлением совершенно нового качественного состояния — социальных отношений. Последние не ограничиваются совмест
ным трудом, совместным проживанием и сексуальным партнерством. Социальные отношения формируются там, где возникает «зеркальное Я» (принцип Ч. Кули): человек смотрится в другого и вносит поправки в собственное поведение; он прислушивается к тому, что думают о нем другие. Так вот без демонстрационного поведения, угощения соседей (потлач), выставления богатств на показ, бравирования силой, умом, красотой или сноровкой невозможно появление главного в социальных отношениях: поведения с оглядкой на общественное мнение, на значимых других.
К сожалению, А.А. Кауфман проглядел этот сюжет в эволюции первобытного общества. Хотя все детали дальнейшего анализа этого периода не расходятся с общей картиной, как ее представляет современная социальная антропология: дикари ведут бродячий образ жизни, фуражируют (питаются подножным кормом), живут малыми общностями из нескольких родственных семей, не знают социального неравенства и передачи имущества по наследству. При контактах с культурными народами дикари получают от них болезни, дурные нравы и пьянство, безделушки и технические приспособления, при помощи которых они уничтожают не только природу, но и самих себя21. Правда, подобное происходит лишь с теми племенами, которые задержались в своей эволюции и встретили другие народы на высоком уровне развития. Всего человечества, планомерно переходившего от собирательства и охоты к скотоводству и земледелию, «разрушительное влияние культуры» при встрече с передовыми нациями не касалось.
«Плановый» переход человечества к земледелию, по мнению А.А. Кауфмана, происходил под действием двух факторов: увеличение численности населения и сокращение численности дичи, которой первое питалось. Отсюда поиск новых и более эффективных форм хозяйствования: одни племена, обнаружив «растение с вкусными и питательными семенами или корнями, выпалывали вокруг него сорную траву, взрыхляли почву палкой или первобытным заступом, и мало-по-малу доходили и до того, что начинали сажать семена такого полезного растения. Другие приручали животных и из бродячих охотников становились кочевниками- скотоводами»22. При объяснении причин межформационного перехода взгляды А.А. Кауфмана практически ничем не отличаются от воззрений на социальный прогресс, скажем, С.Н. Булгакова или Косинского (как и большинства других дореволюционных мыслителей), четко следовавших за концептуальной схемой Мальтуса.
Гораздо больший интерес представляют взгляды А.А. Кауфмана на роль скотоводства. Он подчеркивает, что через эту исто
рическую фазу хозяйства прошли все народы — от древних греков и гуннов до современных киргизов, туркменов, калмыков, бурятов, пасущих свои стада на необъятных просторах российских степей. Что касается скотоводческого прошлого русского народа, то А.А. Кауфман о нем умалчивает. Видимо, его не было вовсе. Понятно, что в культурных контактах чисто земледельческих народов, каковым являются русские, и чисто скотоводческих всегда возникает проблема недопонимания. Последнее преодолевается лучшим знакомством с бытом и укладом жизни соседнего народа. Уклад и образ жизни кочевников А.А. Кауфман изучил по непосредственным обследованиям народов Средней Азии.
Скотовод кормится целиком от своего скота: от него он получает мясную пищу, молоко и молочные продукты (не исключая водки), одежду (шерсть животных), жилье (из волос лошадей изготовляют переносные войлочные юрты), домашнюю обстановку (ковры) и домашнюю утварь в роде мехов для молока и кумыса, обувь и сбрую (кожа) и т.д. Тем не менее экономические гарантии ему выданы лишь наполовину, поскольку «скот содержится исключительно на подножном корму.

Уродился корм — скот сыт, сыт и его хозяин; случилась засуха или гололедица или выпал глубокий снег — вообще нет или мало подножного корма, скот пропадает массами, многие скотовладельцы остаются вовсе без скота, значит — без средств существования»23.
Скотовод в условиях России — только наполовину скотовод. На вторую половину он кочевник. Только у земледельческих народов скотоводство оседлое. У киргизов стада передвигаются в поиске подножного корма круглый год, а вместе с ними кочуют и люди. Кочевки — правильные переходы скотовода со своими «стадами с места на место, вслед за подножным кормом; отсюда необходимость для скотовода быть скотоводом-кочевником»24. Однако в отличие от настоящего кочевника или, точнее сказать, бродячего собирателя-охотника современный кочевник обладает средством накопления первоначального капитала, так как «скот — это уже имущество, которое может скопляться в одних руках сотнями и тысячами голов, образуя крупные богатства; это — имущество, дающее доход и потому подходящее под понятие капитала, который дает своему обладателю власть над трудом других. Одни обладают таким имуществом в больших, иногда в громадных размерах; другие владеют небольшими количествами скота, едва достаточными, чтобы кое-как прожить; третьи скота не имеют вовсе или почти вовсе. И это имущественное неравенство влечет за собой и неравенство социальное: крупные скотовладельцы — это “белая кость”, аристократия; малоскотные — рядовая

чернь, влачащая жалкое существование; у кого скота вовсе нет, тот поступает в службу к богатому скотовладельцу... возникает личная зависимость, очень похожая на рабство. С такими отношениями личной зависимости мы встречаемся везде, где только встречаем скотоводческий быт: о таких отношениях свидетельствует библейская легенда о Иакове, который служил у своего будущего тестя Лавана; с рабством мы встречаемся у древних греков в эпоху “Илиады”; отношения, похожие на рабство, еще недавно существовали у кочевников Закавказья и Туркестана. По сравнению с охотниками-дикарями кочевники-скотоводы обнаруживают большой прогресс, в смысле домашнего быта и так называемой материальной культуры: их переносные жилища, юрты, гораздо совершеннее по своему устройству, а у мало-мальски состоятельного кочевника богато украшены коврами и нашивками; их питание несравненно правильнее и разнообразнее, одежда и обувь несравненно лучше; у них появляются разнообразные предметы роскоши, начиная с ковров и других принадлежностей юрты и кончая, в особенности, конскою сбруей. Нравы у кочевников гораздо мягче, чем у дикарей-охотников, в значительной мере потому, что главное занятие скотовода — не лишение жизни, как у охотников, а уход за скотом; но в то же время привычка постоянно быть на лошади и еще не исчезнувшие охотничьи традиции делают из кочевников отличных воинов, особенно страшных своею подвижностью и неутомимостью. Наконец-то свободное время, которое оставляет кочевнику уход за скотом, позволяет кочевникам, или по крайней мере избранным из них, предаваться умственным занятиям»25.
Охотничий быт и кочевое скотоводство возможны лишь при редком населении — для того и другого необходимы большие под- кормные площади. По мере эксплуатации последних их качество ухудшается: «в киргизском крае можно найти немало пространств, которые некогда были превосходными ковыльными степями и на которых теперь растет одна редкая полынь. От всех этих причин кочевникам мало-по-малу становится тесно. Между кочевниками начинаются столкновения из-за пастбищ, принимающие иногда кровопролитный характер. Временами кочевники объединялись в большие массы и под предводительством какого-нибудь смелого вождя предпринимали далекие походы, чтобы овладеть землей под пастбища. Такой смысл имело нашествие на Европу гуннов и германских племен, несколькими веками позже — нашествие татар на Русь... В конце концов, однако, и кочевникам под влиянием утеснения ничего не остается, как перейти к новым формам быта и хозяйства. Из кочевников они делаются земледельцами.

Многие сотни лет тому назад такой переход совершился у германских племен, у венгров, частью у татар; тысячи лет тому назад он совершился у древних греков; в настоящее время мы можем наблюдать его у всех кочевых племен азиатской России — киргиз, бурят, алтайцев и т.п.»26.
Хозяйственная трансформация кочевников начинается с того, что они не ограничиваются подножным кормом для скота и начинают заготовлять запасы сена на зиму. Постепенно появляются постоянные зимние жилища — зимовки: устраивают загоны для скота, и в эти загоны на зиму ставят юрты, которые для сохранения тепла засыпают снегом и землей, или устраивают землянки. Со временем жилища благоустраиваются и вокруг них разрастается запашка, дающая не только необходимый для прокорма крестьянской семьи, но также и товарный, продаваемый на рынке хлеб. Скотовод, имеющий запашку и заготовляющий на зиму сено, не может уходить далеко от своего жилища: он должен поспеть ко времени посева, сенокоса или уборки хлеба. Параллельно изменяется правовой режим пользования землей.
Кочевники не знают земельной собственности: их пастбища — общее достояние многочисленного рода. При переходе к земледелию общими остаются пастбища, но земельный надел становится индивидуальным, на который оформляется право частной собственности. Коллективная собственность может сохраниться и на те сооружения, которые возводились сообща, например ирригационные системы.
Как только кочевники перешли к оседлому укладу, резко возросла скорость технического прогресса. Собственную землю приходится не только эксплуатировать, ее приходится восстанавливать и улучшать. В ход идут более щадящие средства обработки и удобрения. Кочевник не знал технологии природосохранения. Не ведал ее и охотник. Оба они брали с данного участка все, что можно, а затем переходили на новый. Земледельцу же переходить некуда. А «по мере того как развивается и совершенствуется земледелие, данная площадь земли оказывается в состоянии прокормить все большее количество людей, и наоборот, для прокормления человека оказывается нужной все меньшая площадь земли. Сибирский крестьянин при первобытном залежном хозяйстве должен иметь, чтобы кое-как прожить, не меньше 50-60 десятин; крестьянин средней России, ведущий трехпольное хозяйство, довольствуется гораздо меньшим количеством земли, но все-таки и ему нельзя обойтись менее чем 8—10, примерно, десятинами; а бельгийский земледелец, у которого поля разделаны как огород, отлично существует на десятине или полудесятине. Развитие и
совершенствование земледелия, таким образом, постепенно увеличивает так называемую емкость страны, т.е. количество людей, которое может жить и кормиться на данном пространстве»27.
Второе направление прогресса земледельческого уклада хозяйства — парцеляризация земельных наделов. С течением времени все меньшая часть земли остается в собственности общины и все большая часть переходит сначала в личную, а затем частную собственность крестьян. Вскоре и пастбища — последний оплот — переходит в безраздельную собственность индивидов. Вслед за парцеляризацией собственности происходит усиление социально- экономической дифференциации земледельцев. Расщепляется уже не земля, а население. Выделяются очень бедные, бедные, среднесостоятельные, зажиточные, очень зажиточные, богатые слои крестьянства и кулаки, которые не всегда подходят под категорию земледельческого населения, но часто используют надел для извлечения прибыли, которую уже в качестве капитала могут инвестировать не обязательно в сельские промыслы. На базе социального расслоения формируется социальное неравенство. Соединение того и другого дает социальную стратификацию общества: «крупные владельцы образуют земельную аристократию; из мелких землевладельцев слагается свободное крестьянство, безземельные же составляют несвободный класс — рабов или крепостных; лишенные возможности существовать самостоятельно, они отдаются во власть крупным владельцам, которые их руками обрабатывают свои земли»28.
Охотники и собиратели, скотоводы-кочевники и оседлые земледельцы представляют у А.А. Кауфмана три исторические ступени общественно-хозяйственного развития. Всем им присуща одна общая черта — господство так называемого натурального хозяйства: «каждая хозяйственная единица затрачивает свой труд исключительно на изготовление предметов собственного потребления, и каждая удовлетворяет свои потребности исключительно продуктами собственного труда»29. Натуральное хозяйство — это хозяйство, не знающее экономического обмена. Данную формулировку А.А. Кауфман позаимствовал у Бюхера. Ее недостаток — в упрощенности трактовки экономических категорий, ее преимущество — в выходе на мотивацию и поведение людей. Вслед за немецким автором русский ученый утверждает природную антипатию людей, выросших в недрах коллективного хозяйства, ко всякому обмену на том основании, что часто за ним скрывается обыкновенный обман, либо корыстный, либо неосознанный. Первый мотив присущ в равной степени и рыночному и нерыночному обществу, а второй больше свойствен нерыночному. Оно
не дает людям нужного социального опыта денежного общения, заключения сделок, вступления в эквивалентные отношения, взаимообмена и т.п. У индивидов попросту нет нужной социальной квалификации, а там, где все делается на глазок, обман случается чаще, чем нужно. «“Менять” и “обманывать”, — пишет Бюхер, — слова одного корня, а в старину почти одного значения: в те времена не было общего мерила ценности, а потому при обмене, действительно, постоянно приходилось опасаться обмана. С другой стороны, первобытный человек рассматривает продукт своего труда как бы частицу самого себя; кто передает другому свое изделие, тот как бы отказывается от обладания частью самого себя и тем самым дает власть над собою нечистым силам»30.
В натуральном хозяйстве нет ни того ни другого. «Нравственная чистота» примитивного уклада дополняется еще одним преимуществом — отсутствием узкой специализации, порождающей массу однобоких профессионалов. При натуральном хозяйстве все члены крестьянской семьи, вынужденные заниматься всем трудовым циклом и участвовать в самых разных операциях, овладевают широкой квалификацией. Они буквально умеют делать все. Наконец, третье преимущество — питание экологически чистой продукцией: «крестьянин питается хлебом с собственных полей; собственный скот дает ему мясо, молоко, масло и другие молочные продукты; одежда изготовляется женщинами из собственного льна и из шерсти собственных овец; такой крестьянин сам может срубить или перебрать избу, может наладить соху, телегу или дровни»31.

<< | >>

↑

Источник: Добреньков В.И., Кравченко Л.И.. Социальная антропология: Учебник. 2005

Еще по теме Историко-социологические взгляды А. Кауфмана:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -