ГЛАВА 1 ПЕРВОСВЯЩЕННИК КЛИО (О ГЕРОДОТЕ И ЕГО ТРУДЕ) 1
«Отцом истории» назвал Геродота Цицерон2. И пусть с формальной точки зрения великий римский оратор не вполне прав: Геродот не был самым первым в мире историком, нельзя его назвать даже первым из античных историков — в том смысле, что не его перу принадлежал наиболее ранний из исторических трактатов, созданных в Древней Греции.
И тем не менее в цицероновской характеристике, цитируемой из поколения в поколение во всех трудах о Геродоте, все-таки содержится значительная доля истины. Именно этот грек из малоазий- ского Галикарнасса, а не кто-либо из его предшественников, твердо и прочно ассоциируется для нас с началом историописания. Можно, конечно, считать, что причиной тому — некоторые обстоятельства, в известной мере, случайного характера. Например, то, что произведения древнейших в Элладе представителей исторического жанра, живших и творивших еще до Геродота (это так называемые логографы, о которых подробнее будет сказано в дальнейшем), не сохранились до нашего времени. Или то, что, насколько известно, Геродот был первым писателем, назвавшим свое сочинение просто и кратко — «История»3 (на том, какой смысл имел в его время этот термин, тоже придется специально остановиться ниже). Наверное, эти факторы действительно сыграли свою роль. И все же не оставляет ощущение, что Геродот стал, как ныне модно выражаться, «знаковой фигурой» не по капризу судьбы, а вполне закономерно. Его труд, очень непохожий 1 Первоначальный вариант текста опубликован под тем же названием в качестве вступительной статьи к одному из недавних переизданий Геродота: Геродот. История. М.: Олма-Пресс, 2004. С. 5—20. 2 Cic. De leg. I. 1. 5. 3 Впрочем, проблема названия труда Геродота не так уж и проста. Не исключено, что изначально это произведение вообще не имело общего заголовка, а «Историей» его позже назвали филологи эллинистической эпохи. Как бы то ни было, однако, уже в самой первой фразе труда мы встречаем слово «история» (к сожалению, в переводе Г. А. Стратановского это не отражено). на все остальное, созданное в рамках столь богатой на литературные и научные шедевры древнегреческой цивилизации, и по сей день не перестает удивлять читателя уникальным сочетанием таких черт, как глубочайший интерес к событиям прошлого и настоящего, неутомимое стремление отыскать истину, широкий охват фактического материала, яркий и занимательный стиль изложения, подчеркнутая толерантность ко всему «чужому», непохожему. Эти черты не могут не оказаться актуальными и импонирующими и в нашу, вроде бы столь далекую во всех отношениях от классической Эллады эпоху. НАУКА удивляться. «Ах, Солон, Солон! Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди эллинов старца!» Если верить Платону, так будто бы говорил египетский жрец, беседуя в начале VI в. до н. э. с Солоном — прославленным афинским мудрецом, прибывшим в ходе одного из своих путешествий в долину Нила4. Конечно, Платон был великим фантазером, творцом грандиозных мифов (некоторые из этих мифов и по сей день властвуют над человечеством, как, например, миф об Атлантиде5), и вряд ли разговор между афинянином и египтянином, который он описывает, когда-либо имел место в действительности. Но дело ведь не в точной и скрупулезной передаче конкретных фактов, а в общем понимании ситуации, и в этой сфере Платон проявил удивительную проницательность, блестяще подметив различие в мировосприятии между греками и жителями Древнего Востока. Да, по сути дела, греки так и оставались вечными детьми в кругу рано состарившихся древневосточных цивилизаций. Широко открытыми глазами смотрели они на мир, не уставая замечать всё новое, необычное — и удивляться этому необычному, проступающему не только во впервые встречающихся, но и во вполне повседневных вещах. Эта свежесть и, может быть, даже наивность взгляда, это умение удивиться, восхититься, залюбоваться тем, что вдруг попадало в поле зрения, — характернейшая черта эллинского менталитета, проявлявшаяся даже в такой, казалось бы, насквозь проникнутой традицией и ритуалом области, как религия, взаимоотношения людей и богов6. 4 Plat. Tim. 22b. Пер. С. С. Аверинцева. 5 См.: Панченко Д. В. Платон и Атлантида. М., 1990. 6 Выдающийся исследователь древнегреческой культуры Бруно Снелль справедливо подчеркивает, что чувством, которое испытывал древний грек по отношению к богам, был не страх, как во многих других архаических обществах, и даже не уважение, но в то же время и не любовь (как она понимается, скажем, в христианстве), а именно беспредельное восхищение. См.: Snell В. The Discovery of the Mind: The Greek Origins of European Thought. N. Y., 1960. P.33. Что уж говорить обо всех остальных «пластах бытия»! Парадоксальным, но, в сущности, правомерным, представляется взгляд на греческую античность как на своего рода «патологическое отклонение в семье “нормальных” цивилизаций»7. На наш взгляд, именно отсюда и следует выводить истоки древнегреческой исторической мысли. Ведь сама история — это, по сути дела, не что иное, как «наука удивляться». Поясним свою идею. Еще задолго до греков или одновременно с ними на обширных просторах Древнего Востока — от Египта до Китая — начали появляться произведения, которые при всем их разнообразии явно принадлежат к одному жанру и обычно определяются специалистами как исторические хроники8. Деяния царей, войны и союзы с соседними государствами, подавление внутренних мятежей, возведение монументальных построек — вот предмет этих хроник. Сразу встает вопрос: так чего же нам еще искать у греков? Вот оно, настоящее «рождение истории» — не в мелких и раздробленных городах-государствах Эллады, а в могучих державах, лежавших в бассейнах великих рек и на их периферии! Такого рода тезис — о том, что историческая мысль возникла на Востоке, как минимум, не позже, чем в Греции, — встречаем, например, в упоминавшейся выше книге И. П. Вейнберга. Кажется, все верно в этом суждении, и тем не менее — если исходить не из формы, а из содержания, внутреннего духа — ощущается в нем какая-то глубинная неправомерность. Чего-то не хватает этим древневосточным хроникам, что позволило бы сопоставить их «на равных» хотя бы с тем же Геродотом. Приведем несколько коротких, но вполне показательных (хотя и взятых почти наугад) примеров. Вот отрывок из египетской хроники фараона Рамсеса III: «Ливийцы и машауаши осели в Египте. Захватили они города западного побережья от Мемфиса до Кербена. Достигли они Великой реки по обеим ее сторонам, и грабили они города Ксоисского нома в течение очень многих лет, пока они были в Египте. И вот я (текст написан от лица самого Рамсеса. — И. С.) поразил их, истребив разом. Я ниспроверг машауашей, ливийцев, себетов, кикешей, шаитепов, хесов, бекенов, повергнув их в кровь, сделав из них горы трупов. Заставил я их уйти до границы Египта...»9 7 Петров М. К. Античная культура. М., 1997. С. 11—12. 8 См. об этих произведениях: Вейнберг И. 77. Рождение истории: Историческая мысль на Ближнем Востоке середины I тысячелетия до н. э. М., 1993. 9 Цит. по: Монтэ П. Египет Рамсесов. М., 1989. С. 249—250. Ассирийская хроника Тиглатпаласара I: «Двадцать восемь раз я переправлялся через Евфрат, преследуя арами, в год по два раза. От Тадмора в стране Амурру и Анату в стране Сухи до Панику в стране Кар-Дунияш я нанес им поражение... Жителей этих территорий взял в плен, их богатства привез в свой город Ашшур»10. Анналы Хеттского царства в Малой Азии: «Прежде царем был Лабарна; затем его сыновья, его братья, его родственники по браку и его родственники по крови объединились. И страна была мала, но, куда бы он ни шел в поход, он силой покорял страны своих врагов. Он разрушал страны и делал их бессильными, и моря стали его границами» ". Или хроники царей древнего Израиля, вошедшие в ветхозаветную традицию: «В восемнадцатый год царствования Иеровоама воцарился Авия над Иудою. Три года он царствовал в Иерусалиме; имя матери его Михаия, дочь Уриилова, из Гивы. И была война у Авии с Иеровоамом...»12 Для нас сейчас абсолютно не имеет значения, кто такие машау- аши и арами, где находились Тадмор или Гива. Важно другое — общий принцип изложения материала. Не оставляет ощущение, что все процитированные тексты, написанные в разное время и в разных регионах, похожи друг на друга, как две капли воды. И дело даже не в том, что однообразна их тематика: войны, походы, разрушения... В конце концов, греческие историки тоже уделяли военным перипетиям весьма значительное место. Больше поражает другое: какая-то удручающая монотонность повествования, некая одномерность взгляда на мир. Древневосточные хроники можно изучать как ценнейшие исторические источники, извлекать из них обильную информацию, необходимую для развития науки. Но ими решительно нельзя зачитываться, как многие поколения людей зачитывались Геродотом. Для хрониста Древнего Востока мир — нечто раз навсегда данное, само собой разумеющееся. Ничего удивительного в нем нет и быть не может. Все идет своим размеренным шагом: государства сталкивают- 10 Цит. по: Заблоцка Ю. История Ближнего Востока в древности. М., 1989. С. 292. 11 Цит. по: Герни О. Р. Хетты. М., 1987. С. 23. 12 2 книга Паралипоменон. 13. 1. ся друг с другом, одни гибнут, другие возвышаются, власть переходит от одного владыки к другому... Никакой альтернативы, никакого представления о том, что могло бы быть иначе. Всё сухо, серьезно, монументально. И всё выливается в какую-то «дурную бесконечность». А вот как, для сравнения, начинает свой труд (к сожалению, дошедший до нас лишь фрагментарно) крупнейший из предшественников Геродота, человек, которого, пожалуй, с наибольшим основанием можно было бы назвать самым первым древнегреческим историком, — Гекатей Милетский (рубеж VI—V вв. до н. э.): «Так говорит Гекатей Милетский: я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется»13. Ничего подобного не мог бы написать ни один древневосточный хронист. Не мог бы по целому ряду различных оснований. Во-первых, как же так: уже в первых строках выставить всем напоказ свое собственное имя?! Анналы восточных царств по большей части анонимны, иногда псевдонимны, например, написаны, как мы видели, от имени царей, хотя понятно, что их составляли не сами Рамсес или Тиглатпаласар, а их подчиненные-писцы. Во-вторых, Гекатей намеревается писать по собственному разумению, а не так, как отцы и деды, иными словами, принципиально и сознательно отказывается от традиции. Более того, он даже высмеивает эту традицию («рассказы эллинов») и в дальнейшем по ходу труда не раз критикует ее, предлагая неортодоксальные варианты различных событий прошлого. Древнегреческий историк хочет сам искать и выходить, он выступает не в роли пересказчика, а в роли исследователя, и даже, сказали бы мы, в роли самого настоящего следователя, сопоставляющего различные свидетельства, взвешивающего их сравнительную ценность, поверяющего их логическими аргументами. Собственно, здесь-то мы и выходим на своеобразие первоначального значения греческого термина «история». Это слово означало «расследование», «изыскание». Причем не обязательно именно о событиях прошлого, а и о мире природы. Например, главный зоологический трактат Аристотеля назывался «История животных», а труд Феофраста по ботанике — «История растений». Впоследствии дань этому словоупотреблению отдал и знаменитый римский эрудит Плиний Старший, озаглавивший свою фундаментальную энциклопедию о природе «Естественная история». 13 Перевод А. В. Лебедева. Итак, древневосточный хронист описывает — греческий историк ищет. Но откуда возникла сама эта потребность искать какого-то нового освещения уже оставшихся в прошлом фактов, не удовлетворяться тем, что о них и без того известно? Припомним о том, о чем говорилось чуть выше, — о безграничном удивлении эллинов перед миром. Удивиться — значит задуматься: перед нами уже начало рефлективного мировосприятия14. У греков едва ли не впервые в истории человечества складывается понимание того, что повседневная рутинность бытия не безальтернативна, что мир (как мир природный, так и мир человеческого общества) мог бы быть и иным. А коль скоро это так, — неизбежен вопрос: а почему же тогда мир таков, каков он есть? И таков ли он на самом деле, как нам кажется? И почему он стал таким? И как всё на самом деле было и есть? Один вопрос влечет за собой другой, и так до бесконечности. Но это уже не «дурная бесконечность» древневосточного менталитета, а творческая бесконечность, идущая вглубь и порождающая открытия. Наверное, ни один народ никогда не задавал так много вопросов, как древние греки, не доискивался так неутомимо до корней и первопричин всех явлений и событий. Может быть, это признак той самой «детской наивности» обитателей Эллады, которая, если верить Платону, озадачивала умудренных опытом египтян. Но, как бы то ни было, ведь именно греческому миру выпала судьба создать цивилизацию совершенно нового типа, не похожую ни на одну из существовавших прежде и ставшую фундаментом могучего европейского социокультурного организма, к которому принадлежим и мы. В этой цивилизации не было ничего самоочевидного, ничего априорно заданного. Всё приходилось осмыслять, доказывать, обосновывать или опровергать. Например, какой, казалось бы, смысл тщательно искать доказательство того факта, что две половины круга, разделенного диаметром, равны между собой? Ведь это и так совершенно ясно. А между тем первые ученые Эллады бились и над этой проблемой, формулировали ее как теорему с системой аргументации. Одним словом, в доказательстве нуждалось всё, на веру не принималось ничего. В высшей степени символично, что примерно в одно и то же время, в VI в. до н. э., из греческого «удивления перед миром» родились два феномена грандиозного, мирового значения. Попытка по-новому, отрешившись от традиционных мифов, взглянуть на физическую все- 14 Ср. о «рефлективном традиционализме» в античной культуре: Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 101—114, 146—157. ленную породила философию — и сразу во всем многообразии присущих ей мнений (Анаксимандр и Пифагор, Гераклид и Парменид...). Такая же попытка нового взгляда по отношению человеческому обществу, его прошлому повела к появлению истории, что для нас сейчас особенно важно. Ранее в этой сфере всецело господствовали мифы. Впрочем, они отнюдь не были забыты и впоследствии, после появления исторической науки. Пожалуй, ни одному древнегреческому историку (не только Геродоту, но и более прагматичным Фукидиду или Полибию) не удалось, как бы они к тому ни стремились, полностью отрешиться от элементов мифологического, иррационального мышления15. Мифы о древних героях и их деяниях воспринимались греками как бесспорные факты, как их собственная «древняя история»16. Вот яркий образчик логики, характерной для древнейших представителей античной исторической мысли, — логики, в которой доводы разума тесно переплелись с мифологической аурой. Уже знакомый нам Гека- тей, несмотря на критическое восприятие существовавшей к его времени легендарной традиции, тем не менее ни в коей мере не отрицал существования олимпийских богов и даже возводил к ним свою родословную, педантично подсчитывая поколения (по его калькуляциям, между ним самим и небожителями пролегало 16 поколений)17. Фактически историки выступали как некие «новые мифотворцы», ставили мифы «собственного изготовления» на место старых, общепринятых. Кстати, точно такими же мифотворцами были и первые философы. Судя по всему, это было и неизбежно на столь раннем этапе развития общественной мысли. Да и разве не утратили бы труды и тех и других значительную долю своей прелести, если бы логика в них не перемешивалась с мифом? Не будем, кстати, забывать и о том, что история в Древней Греции находилась под покровительством одной из девяти муз — Клио, а стало быть, воспринималась скорее не как строгая наука, а как искусство, наподобие эпоса, лирической поэзии или драмы. А историки, получается, были чем-то вроде жрецов и пророков Клио. 15 Подробнее об этом см.: Суриков И. Е. Лунный лик Клио: элементы иррационального в концепциях первых европейских историков // Проблемы исторического познания. М., 2002. С. 223—235. 16 В этом, кстати, они не слишком-то грешили против истины. Современное антиковедение все более убеждается в том, что практически каждый герой греческих мифов действительно имел реального прототипа в истории II тыс. до н. э. 17 Об этом, кстати, рассказывает Геродот (II. 143). Интересно, что египетские жрецы посмеялись и над этой наивностью грека. Кто же были эти первые греческие историки? В современной историографии их принято условно называть логографами. Наряду с самым знаменитым из них — Гекатеем — известно еще несколько имен: Акусилай Аргосский, Харон Лампсакский, Эвдем Паросский, Ксанф Лидийский, Гелланик Лесбосский и др.18 Одни из этих авторов работали раньше Геродота (в конце VI — начале V в. до н. э.), другие — одновременно с ним. От их сочинений дошли лишь незначительные отрывки. Насколько можно судить, труды, о которых идет речь, были небольшими по объему и по большей части повествовали об истории какого-нибудь одного греческого города-государства. На фоне этих произведений трактат Геродота, безусловно, выделялся несравнимо большей широтой охвата материала. Не исключено, что именно поэтому он и остался достоянием предшествующих эпох, в то время как наследие логографов оказалось утраченным. ИСТОРИК в ПРОСТРАНСТВЕ. История, как известно, является научной дисциплиной, имеющей своим предметом развитие человечества во времени. И в связи с этим рождение исторической науки именно в Элладе выглядит в определенной мере парадоксом. Дело в том, что менталитету древнегреческой цивилизации, в отличие от древневосточных, в целом было присуще, по меткому наблюдению С. С. Аверинцева, скорее «пространственное», чем «временное» понимание универсума19, что влекло за собой отсутствие существенного интереса к процессам изменения, ориентацию на познание законченного и совершенного бытия. Характерно, что, как мы уже видели, подразумевавший последовательное описание событий жанр исторической хроники, в отличие от жанра исторического исследования, зародился не в Греции, а на Востоке и стал органичным достоянием античной культуры, в сущности, лишь много позже Геродота, в результате греко-восточного синтеза эпохи эллинизма. Классической Греции хронографический, анналистический подход к истории оставался чужд20. Известный английский историософ Робин Коллингвуд тоже говорит, |К В древнегреческой литературной традиции было необходимо указывать при имени упоминаемого лица тот город, из которого он происходил. 19 Аверинцев С. С. Риторика и истоки... С. 36—37. Ср.: Бычков В. В. Эстетика поздней античности (II—III вв.). М., 1981. С. 22—23 (где приведена литература по проблеме). 20 Ruschenbusch Е. Die Quellen zur alteren griechischen Geschichte // Symposion 1971. Koln, 1975. S. 68; Суриков И. E. Камень и глина: к сравнительной характеристике некоторых ментальных парадигм древнегреческой и римской цивилизаций // Сравнительное изучение цивилизаций мира (междисциплинарный подход). М., 2000. С. 277. и небезосновательно, об определенной антиисторической тенденции древнегреческой мысли, признававшей постигаемым и достойным постижения лишь бытие, но не становление21. В связи со сказанным обратим внимание на то, что и «История» Геродота развертывается не только, а в своих первых частях даже не столько во времени, сколько в пространстве. Прежде чем перейти к основному сюжету труда — Греко-персидским войнам, автор создает обширную экспозицию (порой кажется, что это превращается для него в самоцель), долго развертывает перед нашими глазами пеструю, мозаичную картину разнообразных восточных царств и греческих полисов с перипетиями их политических событий, своеобразными нравами и обычаями, привлекающими интерес природными феноменами... Он как бы приглашает читателя отправиться в увлекательное путешествие. А сам Геродот путешествовать любил и умел. Здесь необходимо сказать несколько слов о биографии Геродота, о том, как сложилась его судьба. Именно несколько слов — потому что для большего у современных исследователей, к сожалению, нет в распоряжении достаточного материала: жизнь «отца истории» освещена в источниках весьма скудно. Известно, что родился он в 484 г. до н. э. в Галикарнассе — основанном еще в XII в. до н. э. и населенном дорийцами22 городе в области Кария, в юго-западной части Малой Азии. К моменту рождения Геродота Галикарнасе уже несколько десятилетий находился под персидским владычеством, в городе правила вассальная по отношению к персам династия тиранов. Когда Геродот был еще ребенком, в 480—479 гг. до н. э., произошло решительное столкновение между Персидской державой и полисами Балканской Греции: «великий царь» (так греки называли владыку Персии) Ксеркс повел на Элладу колоссальное войско и флот, но в конечном счете потерпел полное поражение как на суше, так и на море. После этого эллины перешли в наступление, один за другим отвоевывая у персов населенные своими сородичами города Эгеиды и Малой Азии. Впрочем, Галикарнасе оставался под персидской властью еще довольно долго и был освобожден лишь в 454 г. до н. э. Однако Геродот к тому времени уже не жил в своем родном городе. Будущий историк происходил из знатной и высококультурной семьи; один из его родственников Паниасид был видным эпическим 21 Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 19 слл. 22 Дорийцы — одна из важнейших древнегреческих субэтнических групп. В I тыс. до и. э. дорийцы заселяли значительную часть Пелопоннеса, несколько островов Эгейского моря (в том числе Крит) и юго-западную оконечность Малой Азии. поэтом. Нет никаких сомнений, что Геродот получил прекрасное образование, а впоследствии, еще в юном возрасте, принял активное участие в политической борьбе, как и подобало молодому честолюбивому аристократу Он вошел в число заговорщиков, стремившихся свергнуть галикарнасского тирана Лигдамида. Заговор, однако, потерпел неудачу, и Геродоту пришлось покинуть родину. Он переселился на Самос — большой остров на востоке Эгейского моря, к тому времени уже освобожденный от власти персов и входивший в мощный союз греческих полисов во главе с Афинами. С этого времени в жизни Геродота и началась «эпоха странствий». Следует сказать, что заниматься практической политикой он отныне уже больше не мог. В греческом мире, расколотом на мелкие независимые полисы, каждый человек обладал политическими правами только в том городе-государстве, в котором он родился и гражданином которого был. Повсюду за пределами Галикарнасса — на Самосе, в Афинах или в любом другом месте — Геродот оставался чужаком, пришельцем (сами греки называли таких людей «метэками»). Он мог, конечно, снискать себе известность, авторитет, но от любых институтов власти был теперь полностью отрезан. Наверное, это и обусловило выбор Геродотом своего дальнейшего жизненного пути. Не политика, а история стала его призванием. И, судя по всему, путешествуя по различным частям Средиземноморья, он имел это в виду, повсюду собирая материал для своего фундаментального исторического труда. Где побывал Геродот? Трудно ответить на этот вопрос сколько- нибудь точно. Ведь вряд ли он лично посетил все страны и области, впоследствии описанные им в «Истории». Например, маловероятно, что он забирался в такие глубины Азии, как Мидия — страна на северо-западе Ирана. А между тем описание Мидии и ее столицы Экба- тан присутствует в его труде. Тем более, конечно, не бывал историк в Индии, хотя рассказывает и о ней (несомненно, с чужих слов, и поэтому его повествование об индийских реалиях переполнено фантастическими подробностями)23. Тем не менее можно перечислить ряд регионов, в которых Геродот, безусловно, был. В их числе — Египет, облик которого столь красочно изображен в «Истории», Финикия, ряд местностей в Малой Азии, северное побережье Понта Эвксинского (Черного моря), а также многие полисы Балканской Греции. Среди этих последних Дельфы с храмом и оракулом Аполлона — наиболее авторитетный религиозный центр греческого мира, а также Фивы, Ко- 23 О странах Востока в труде Геродота см.: Georges Р. Barbarian Asia and the Greek Experience: From the Archaic Period to the Age of Xenophon. Baltimore, 1994. P. 167—206. ринф, но в первую очередь, несомненно, Афины, где «отец истории» бывал часто и подолгу. Афины, как раз в это время превращавшиеся под мудрым правлением Перикла в подлинную «школу Эллады», ставшие центром обширнейшего военно-политического союза (Афинской морской державы, как этот союз принято называть в литературе), который включал сотни полисов разной величины и значения, необычайно разбогатевшие, украшавшиеся монументальными постройками непревзойденного художественного уровня, в то время властно притягивали к себе всех греческих интеллектуалов. Не стал исключением и Геродот. Около 445 г. до н. э. он читал перед афинянами отрывки из своего уже частично написанного труда и был удостоен за это награды.
В науке нет единого мнения по вопросу о том, какую позицию занимал в это время Геродот по отношению к афинскому полису в целом, к самому Периклу и к роду Алкмеонидов, из которого происходил этот последний24. Историка считают то восторженным поклонником «афинского олимпийца» (так называли Перикла его современники) и проводимой им политики, то, напротив, полагают, что Геродот относился к Периклу и Афинам скорее сдержанно, настороженно и даже критически. Представляется наиболее вероятным, что «отец истории» входил в состав кружка выдающихся деятелей культуры из разных регионов Греции, сгруппировавшихся в середине V в. до н. э. вокруг Перикла и его второй жены Аспасии, уроженки малоазийского Милета, талантливой и высокообразованной женщины. Разумеется, из факта близости Геродота к Периклу ни в коей мере не следует, что великий историк проявлял в своем труде тенденциозность, искажал факты в угоду тем или иным афинским притязаниям. Это отнюдь не соответствует действительности. Автор «Истории» в равной степени проявлял уважение и к Афинам, и к Спарте, и к другим наиболее влиятельным политическим центрам греческого мира. Более того, мы не найдем у него пренебрежения и к миру «варварскому». Напомним, что «варварами» (то есть «невнятно говорящими») эллины называли все окружавшие их негреческие этносы, всех иноплеменников, будь то египтяне или фракийцы, персы или скифы. Изначально слово «варвар» не несло в себе уничижительного оттен- 24 К дискуссиям по проблеме см.: Strasburger Н. Herodot und das perikleische Athen // Historia. 1955. Bd. 4. Ht. 1. S. 1—25; Harvey F. D. The Political Sympathies of Herodotus // Historia. 1966. Bd. 15. Ht. 2. S. 254—255; Develin R. Herodotos and the Alkmeonids // The Craft of the Ancient Historian. Lanham, 1985. P. 125—139; Суриков И. E. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох. М., 2000. С. 94—99. ка, но после Греко-персидских войн ситуация изменилась. Одержав победу над грандиозной Персидской державой, воплощавшей в себе объединенную мощь народов Востока, граждане греческих полисов, испытывая во многом вполне оправданную гордость, начали считать «варваров» людьми принципиально «второго сорта», чуждыми свободе и культуре, от рождения обреченными на рабство. Вся мировая история постепенно стала восприниматься сквозь призму дихотомии «светлого» эллинского и «темного» варварского миров, якобы извечной борьбы между ними. Дань подобному подходу отдал — в самых первых главах своего труда — и Геродот. Однако в целом декларирование превосходства греков над всем остальным человечеством осталось этому историку совершенно чуждым. Он тонко подмечает (и порой, кажется, не без удовольствия) многочисленные достоинства «варварских» народов: вековую мудрость египтян, воинскую доблесть и благородство персов, свободолюбие скифов... Впоследствии более «ангажированные» древнегреческие авторы (например, Плутарх) даже презрительно называли за это Геродота «филоварваром». Но у нас-то как раз эта черта геродотовского повествования — уважительное отношение ко всем народам, отказ от деления их на «высшие» и «низшие» — вызывает особенную симпатию и понимание. Около 444—443 гг. до н. э. афиняне по инициативе Перикла предприняли неординарную, новаторскую внешнеполитическую акцию: в Южной Италии под их эгидой была основана колония Фурии, в которую выслали контингенты поселенцев многие греческие полисы. Фактически осуществлялось одно из первых в истории Эллады общегреческих колонизационных мероприятий. В основании Фурий с энтузиазмом принял участие ряд интеллектуалов из «кружка Перикла»: философ Протагор Абдерский написал для новой колонии свод законов, архитектор Гипподам Милетский составил регулярный план города. От начинания, всколыхнувшего, следует думать, всю Грецию, не остался в стороне и Геродот. Он выехал с колонистами в Фурии и поселился там, приняв гражданство этого полиса. Кстати, это была для него хорошая возможность обрести статус полноправного гражданина, который, как мы помним, он утратил, бежав из родного Гали- карнасса. О дальнейшей судьбе Геродота практически ничего неизвестно. В Фуриях, скорее всего, он дописывал свой исторический труд. Интересно, что некоторые списки «Истории» начинаются словами «Геродот из Галикарнасса собрал и записал...», а некоторые, соответственно, словами «Геродот из Фурий собрал и записал...». Не исключено, что историк так до конца и не определился, считать или не считать себя фурийцем, тем более что в Фуриях было неспокойно: практически сразу после их основания контингенты жителей, прибывших из различных полисов, развязали ожесточенную междоусобную борьбу (возможно, этого и следовало ожидать). Трудно сказать даже, прожил ли Геродот на своей новой родине вплоть до кончины. Высказывалось предположение, что в конечном счете он все-таки возвратился в Афины, но прямых подтверждений источников этому нет. Умер Геродот около 425 г. до н. э., то есть уже в годы Пелопоннесской войны — многолетнего кровопролитного конфликта (431—404 гг. до н. э.) между Афинами и Спартой, в который оказался втянутым едва ли не весь греческий мир. Ему уже не довелось увидеть ослабление Эллады, крушение афинского могущества, переход греческих полисов Малой Азии (в том числе и Галикарнасса) обратно под власть персов... Историк застал Грецию на ее высшем подъеме, и его труд стал вдохновенным гимном победам и свершениям эллинов. Судя по всему, труд этот так и не был полностью завершен, окончательно отделан; во всяком случае, он обрывается едва ли не на полуфразе (на событиях 479—478 гг. до н. э.). Скорее всего, «История» была опубликована посмертно, в том виде, в каком ее оставил автор. НАСЛЕДНИК ОДИССЕЯ. Итак, историческое повествование Геродота развертывается как бы на грани эллинского и варварского миров, в многочисленных точках их соприкосновения. Основной темой труда, как упоминалось выше, являются Греко-персидские войны, однако рассказ о них дается в широчайшем историко-географическом контексте. «История» начинается с изложения обстоятельств возникновения Персидской державы Ахеменидов и ее территориального роста; при этом автор, рассказывая о присоединении к владениям персов той или иной новой страны (Лидии, Мидии, Вавилонии, Египта и др.), всякий раз дает подробный экскурс о географическом положении, природных условиях, населении и предшествующей истории этих стран. Затем Геродот переходит собственно к перипетиям греко-персидских столкновений (Ионийское восстание 500—493 гг. до н. э., сражение при Марафоне 490 г. до н. э., поход Ксеркса на Грецию 480—479 гг. до н. э.), параллельно сообщая о важнейших событиях внутриполитической истории греческих полисов (Афин, Спарты и др.). Композиция произведения, таким образом, в высшей степени сложна и непрямолинейна, порой производит даже хаотичное впечатление; связное повествование очень часто прерывается отступлениями самого различного рода. Многие из этих отступлений имеют новеллистический и даже анекдотический характер, основываясь на фольклорных сюжетах. Впрочем, вряд ли имеет смысл подробно пересказывать содержание «Истории» Геродота: книгу может взять сам читатель и, так сказать, из первых рук узнать обо всех событиях, о которых рассказывается в трактате. Важнее, как нам представляется, остановиться даже не на том, что пишет «отец истории», а на том, как он это делает. И можем без преувеличения сказать, что Геродот — увлекательнейшее чтение, какое только можно себе представить. Погрузившись однажды в тот пестрый, красочный мир, который он развертывает перед нами, подобно восточному ковру, мы всецело подпадаем под его обаяние, и приходится совершать даже некоторое усилие, чтобы оторваться от этого манящего миража. Вот, например, самое начало труда. Сказав несколько слов об истории старинного противостояния эллинов и варваров, автор переходит к изложению истории Лидийского царства в Малой Азии, главного партнера греческих полисов на Востоке до персидского нашествия25. Вначале все выглядит сухо и статично: Геродот называет имена царей, подсчитывает поколения и годы — как составитель какой-нибудь древневосточной хроники. Но уже очень быстро стиль изложения резко меняется: на смену потоку чистой информации приходит самая настоящая сказка. Лидийский царь Кандавл, пишет историк, был так влюблен в свою жену, что однажды совершил непристойный и необдуманный поступок — показал ее обнаженной своему телохранителю Гигесу. Женщина была, конечно, страшно оскорблена и задумала отомстить мужу. Орудием мести она избрала того же Гигеса, убедив его совершить переворот, убить Кандавла, самому захватить престол и жениться на ней. Телохранитель привел план в исполнение. Так Гигес стал царем и основателем династии Мермнадов (последним представителем этой династии, кстати, был знаменитый Крез, славившийся богатством и тоже ставший одним из персонажей труда Геродота26). Что перед нами — сказки «Тысячи и одной ночи»? Но нет, до создания этих сказок под знойным солнцем далекой Аравии пройдут еще века и века. Во всяком случае, не оставляет ощущение, что повествование Геродота меньше всего похоже на исторический труд в привычном для нас понимании. Характерно, что в произведении крупнейшего из историков следующего за Геродотом поколения — 25 Интересно, в частности, что именно в Лидии была впервые изобретена чеканная монета. Греки быстро переняли полезное новшество у восточных соседей, а уже под их влиянием монетное обращение широко распространилось по всему тогдашнему цивилизованному миру. 26 О Крезе см.: Суриков И. Е. Гостеприимство Креза и афиняне // Закон и обычай гостеприимства в античном мире. М., 1999. С. 72—79; Он же. Лидийский царь Крез и Балканская Греция // Studia historica. Вып. 1. М., 2001. С. 3—15. афинянина Фукидида — ничего подобного мы не найдем. Фукидид подчеркнуто деловит, сдержан, недоверчив по отношению к любым подробностям легендарного или фольклорного характера. Именно его специалисты считают самым выдающимся, не имеющим себе равных мастером античной историографии. Но, признаемся, Геродот читается все-таки с гораздо большим интересом. И горизонты перед своей аудиторией он открывает значительно более широкие. У него еще не утрачен интерес к сочной, полнокровной детали, вне зависимости от ее правдоподобия. Можно, конечно, сказать, что Геродот некритично относится к оказавшемуся в его распоряжении материалу, не склонен отделять истину от досужих побасенок. Но вряд ли стоит порицать его за это. Дело в том, что галикарнасский историк выработал специфическую, вполне сознательную позицию, которую он сам излагает следующим образом: «Что до меня, то мой долг передавать все, что рассказывают, но, конечно, верить всему я не обязан. И этому правилу я буду следовать во всем моем историческом труде»27. Итак, ключевой принцип Геродота — открытость для любой информации. И, между прочим, это представляется едва ли не более плодотворным, чем подход Фукидида — просеивать все данные через сито критики и оставлять только те, которые выглядят заведомо достоверными. Ведь это на самом деле слишком уж субъективный критерий. Ведь то, что казалось вполне достоверным древнегреческому историку, подчас может вызвать лишь скептическую усмешку у исследователя наших дней, и наоборот. Взгляды Геродота и в этом отношении оказываются шире. Не будем забывать еще и вот о каком обстоятельстве. Геродот, работая над своим историческим трудом, почти не имел предшественников и вынужден был идти непроторенными путями. Традиция ис- ториописания в Элладе только-только начинала складываться (в лице логографов), а составление хроник, анналов в греческих полисах, как мы видели, не привилось. Уже гораздо легче было античным историкам следующих эпох. Они имели возможность черпать информацию друг у друга, ссылаться на сформировавшуюся письменную традицию, создавать такой могучий инструмент работы, как научный аппарат. Ссылками на произведения предшественников переполнены сочинения авторов, работавших в историческом жанре на протяжении эллинистической и римской эпох: Полибия, Диодора Сицилийского, Тита Ливия и многих других. А на кого было ссылаться Геродоту? До 27 Herod. VII. 152 («История» Геродота цитируется в переводе Г. А. Страта- новского). него никто не писал о Греко-персидских войнах (во всяком случае, с такой степенью фундаментальности и детальности). Сам историк тоже не являлся непосредственным очевидцем описанных им событий: вспомним, что в момент изгнания персов из Эллады он был еще ребенком. В результате, собирая необходимые сведения, ему приходилось, объезжая города и страны, в буквальном смысле слова «снимать показания» со свидетелей происшедшего. Он действовал как самый настоящий следователь (впрочем, как мы видели выше, само слово «история» изначально обозначало как раз что-то вроде «следствия»). Когда же речь идет о событиях более древних, свидетелей которых заведомо невозможно было найти, Геродот опирался на богатейшую устную традицию. То тут, то там он внимательно слушал (и, наверное, записывал) то, что предлагали ему местные жители, — рассказы о прошлом, легенды, анекдоты, сказки... И сохранил всё это для нас — пусть не без некоторого сумбура. Одна из наиболее парадигматичных фигур не только для древнегреческой мифологии, но и для всего древнегреческого менталитета — Одиссей. Как не похож этот персонаж гомеровских поэм на обычный, «ходульный» образ героя, сокрушающего врагов исключительно своей силой и мужеством, — героя, каких множество и в греческом эпическом цикле (Геракл, Ахилл, Персей и десятки других), и в эпосе других народов мира (будь то шумерский Гильгамеш, индийский Рама или персидский Рустам)! Одиссей среди всех них воистину уникален. Конечно, и ему тоже ни мужества, ни силы не занимать, но главное в нем — другое: острый ум, проницательность, находчивость и изобретательность. Одиссея называют «хитроумным», «многосведущим»; он — неутомимый путешественник по Средиземноморью. Этот царь Итаки, в сущности, в наибольшей степени воплотил в себе основные особенности древнегреческого этноса, позволившие ему создать блистательную античную цивилизацию. Геродот с большим правом, чем кто-либо другой из писателей Эллады, может быть назван «наследником Одиссея», человеком, родственным ему по духу. И он тоже провел жизнь в путешествиях (характерно, кстати, что маршруты странствий Одиссея и Геродота отчасти даже совпадают). И он тоже тянулся ко всему новому, неизведанному. Не случайно «отец истории» очень умеет ценить ум и презирает человеческую глупость, что не раз проявляется в его труде. С особым удовольствием он рассказывает о разного рода хитрых выдумках, уловках, трюках, с помощью которых одни персонажи «Истории» вводят в заблуждение других и одерживают над ними верх. Побеждать подобает не грубой силой, а интеллектом — таково кредо нашего историка. Приведем лишь один пример из рассказа Геродота о тиране Афин Писистрате (VI в. до н. э.)28. Писистрат был изгнан согражданами из полиса, но вскоре замыслил вновь возвратиться к власти и вступил в сговор с другим афинским аристократом — Мегаклом. «Для возвращения Писистрата, — пишет Геродот, — они придумали тогда уловку, по-моему, по крайней мере весьма глупую. С давних пор, еще после отделения от варваров, эллины отличались большим по сравнению с варварами благоразумием и свободой от глупых суеверий, и все же тогда эти люди [Мегакл и Писистрат] не постеснялись разыграть с афинянами, которые считались самыми хитроумными из эллинов, вот какую штуку». Далее повествуется об этой самой «штуке»: в одной из аттических деревень отыскали рослую и красивую девицу, нарядили ее богиней Афиной, и Писистрат, поставив ее рядом с собой на колеснице, въехал в город: вот, дескать, сама божественная покровительница Афин благоволит к бывшему тирану! «В городе все верили, — завершает Геродот, — что эта женщина действительно богиня, молились смертному существу и приняли Писистрата»29. Так и ощущается, как историк саркастически улыбается, описывая этот эпизод. Ценя ум и изобретательность, высоко ставя человеческие достижения, умея оценить величие личности — не случайно он часто останавливается на деятельности таких «сверхличностей» в греческой истории, как тираны30, — Геродот (как и Одиссей) в то же время глубоко благочестив. Для его религиозности характерны даже некоторые архаичные идеи, которые в просвещенный «Периклов век» могли казаться уже анахронизмом. Так, историк свято верит в «зависть богов», в то, что небожители мстят и наказывают смертного, вознесшегося чрезмерно высоко31. Типичнейший образчик подобных воззрений — геродотовский рассказ о тиране острова Самоса Поликрате, в конечном счете жестоко пострадавшем именно из-за того, что он был уж слишком удачлив и счастлив (в третьей книге «Истории»). Кстати, это вообще одна из лучших вставных новелл в труде Геродота. 28 Herod. I. 60. 29 Эпизод, судя по всему, действительно имел место. О его возможной религиозно-политической семантике см.: Connor W R. Tribes, Festivals and Processions: Civic Ceremonial and Political Manipulation in Archaic Greece I I JHS. 1987. Vol. 107. P. 40—50; Тумане X. Рождение Афины. Афинский путь к демократии: от Гомера до Перикла (VIII—V вв. до и. э.). СПб., 2002. С. 310—314. 30 О древнегреческих тиранах см.: БервеГ. Тираны Греции. Ростов-на-Дону, 1997. 31 Наиболее подробно о религиозных взглядах Геродота см.: Lachenaud G. Mythologies, religion et philosophic de l’histoire dans Herodote. Lille, 1978. Одним словом, Геродот — это настоящее, может быть, самое характерное воплощение древнего грека со всеми его достоинствами и недостатками, как близкими, так и непонятными для нас чертами. Читая «Историю», мы проникаемся самим духом древнегреческой цивилизации, начинаем лучше постигать, почему в ее рамках было создано такое колоссальное, ни с чем не сравнимое количество культурных шедевров мирового значения. ПОСМЕРТНАЯ СУДЬБА. Какое влияние оказал Геродот на последующее развитие античного историописания? Ответ на этот вопрос не так уж и прост. Достаточно вспомнить, что непосредственно следующий за Геродотом великий греческий историк — Фукидид — был, по сути дела, его полным антиподом. Вместо геродотовского размаха, красочности, новеллистичности мы обнаруживаем у Фукидида совсем другое: утрированный рационализм, логичность, скрупулезность. Однако же не Фукидид стал «путеводным маяком» для следующих поколений античных историков. Специалисты, прослеживавшие дальнейшую эволюцию античной исторической мысли в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, справедливо обращали внимание на то, что на греческой почве (равно как впоследствии и на римской) восторжествовала скорее не «фукидидовская», а именно «геродотовская» линия32. Пожалуй, одного лишь Полибия с его «прагматической историей» можно назвать наследником традиций Фукидида. Остальные же представители историографии склонялись в сторону риторизации и морализации описываемого и в результате проявляли большой, порой гипертрофированный интерес к проявлениям чудесного и даже чудовищного в жизни человеческого общества. Тем не менее прямых последователей, а тем более таких, которые могли бы подняться до его уровня, Геродот практически не имел. Следует отметить, что трудность освоения его наследия позднейшими авторами обусловливалась, помимо прочих факторов, еще и тем обстоятельством, что «отец истории» написал свой труд на ионийском диалекте древнегреческого языка, а впоследствии литературной нормой в Элладе (во всяком случае, для прозы) стал другой диалект — аттический. У Геродота появлялись порой и критики, причем критики жестокие, пристрастные и во многом несправедливые. Так, Ктесий Книдский — греческий врач и историк первой половины IV в. до н. э., подвизавшийся в качестве лейб-медика персидского царя Артаксеркса II и написавший сочинения по истории Персии, Мидии, Ассирии, Индии, — упрекал Ге- 32 Например: Seidensticker В. Dichtung und Gesellschaft im 4. Jahrhundert 11 Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. S. 181. родота в многочисленных ошибках и искажениях фактов. Но при этом стоит отметить, что сам Ктесий всегда — и с полным основанием — считался писателем недостоверным, к серьезной науке не имевшим никакого отношения. Так что кому-кому, а уж ему менее всего пристало порицать своего галикарнасского предшественника. Знаменитый греческий биограф и моралист I—II вв. н. э. Плутарх относился к Геродоту еще более негативно. Он даже написал небольшой трактат, озаглавленный «О злокозненности Геродота». Сам Плутарх, отделенный от Греко-персидских войн многовековой дистанцией, имел перед глазами уже во многом мифологизированный их облик, видел в них самое славное событие в истории своей родины. Поэтому ему, естественно, не нравилась та «неортодоксальная», а на самом деле — точная и правдивая картина этих войн, которую нарисовал Геродот. Эллины, которые вместо того, чтобы объединяться накануне вражеского нашествия, погрязают в мелких ссорах друг с другом... Варвары, которые не уступают своим противникам в доблести, а иногда даже превосходят их... Всё это вызывало негодование Плутарха. Но любой объективный исследователь, естественно, встанет в этом споре Плутарха с Геродотом на позицию последнего. В эпоху средневековья труд Геродота, как и произведения других древнегреческих авторов, оказался в Западной Европе надолго забыт. Только в Византии его продолжали читать и переписывать. Лишь начиная с эпохи Возрождения в Италии, а затем и в других европейских странах, вновь проявился интерес к наследию Эллады. Не стал исключением и «отец истории». В XV в. греческий текст его труда был издан известным венецианским книгопечатником Альдом Мануцием; тогда же появился и латинский перевод, выполненный гуманистом Лоренцо Валлой. С тех пор «История» Геродота многократно переводилась на самые разные языки, становилась предметом сотен и тысяч научных исследований разного объема и значения. В науке Нового и Новейшего времени к галикарнасскому историку относились по-разному. Порой, идя по стопам Ктесия и Плутарха, Геродота уличали в грубых ошибках. Вряд ли такой подход по-настоящему продуктивен. Понятно, что Геродот не может быть сравнен, скажем, с учеными-гуманитариями XIX—XX вв. Его интеллектуальный багаж, система взглядов на мир, методы работы — всё это совсем иное. Недостатков в его сочинении можно при желании отыскать сколько угодно. Но ведь античного автора следует оценивать прежде всего по его достоинствам, а не по его недостаткам, по тому, что он нам дал, а не по тому, чего он нам дать не смог. А дал нам Геродот очень и очень много. Позже, чем на Западе, уже в XIX в., серьезный интерес к Геродоту проявился и в России. Крупнейшим специалистом по творчеству этого историка стал выдающийся русский ученый Ф. Г. Мищенко. Он выполнил перевод труда Геродота на русский язык33. В качестве приложений к этому переводу в том же издании им были помещены две прекрасные большие статьи: «Геродот и его место в древнеэллинской образованности» и «Не в меру строгий суд над Геродотом». Особое внимание привлекает вторая из этих статей: в ней предпринимается аргументированная попытка «реабилитации» Геродота, дается достойный ответ тем ученым, которые считали его труд недостоверным историческим источником. В XX в., в советский период, изучение Геродота в отечественной науке продолжалось. Появились первоклассные монографии о нем, написанные высококвалифицированными исследователями — С. Я. Лурье34, А. И. Доватуром35. Вышел новый русский перевод «Истории», сделанный Г. А. Стратановским. Этот перевод был впервые издан в 1972 г.36 и с тех пор несколько раз переиздавался. * * * На Геродота можно, конечно, смотреть свысока, утверждая, что он еще не овладел всеми признаками подлинно научного мировоззрения. Однако есть ли у нас достаточные основания относиться к «отцу истории» пренебрежительно? Может быть, имеет смысл взглянуть на проблему под другим углом: не утратили мы чего-то по сравнению с ним? Не грешим ли мы подчас уклонением в противоположную крайность — стремлением осмыслить категории исторического бытия с помощью рациональных и только рациональных критериев, совершенно устраняя или игнорируя всё, что не поддается постижению с этой точки зрения? Впрочем, складывается впечатление, что историческая наука последних десятилетий, по крайней мере некоторых своих направлениях, имеет тенденцию совершить определенные шаги «назад, к Геродоту»37. Так это или не так, но нам не мешало бы, пусть хоть изредка, вспоминать о том, что история с самого момента ее возникновения — почти единственная из наук, находящаяся под покровительством музы. 33 Геродот. История в девяти книгах / Пер. Ф. Г. Мищенко. Т. 1—2. М., 1885—1888. 34 Лурье С. Я. Геродот. М.; Л., 1947. 35 Доватур А. И. Повествовательный и научный стиль Геродота. М., 1957. 36 Геродот. История в девяти книгах / Пер. Г. А. Стратановского. М., 1972. 37 Оценку Геродота с позиции новых течений в исторической науке см.: Ар- тог Ф. Первые историки Греции: историчность и история // ВДИ. 1999. № 1. С. 177—187.