ГЛАВА 2 ИСТОРИЯ В ДРАМЕ — ДРАМА В ИСТОРИИ (НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ В КЛАССИЧЕСКОЙ ГРЕЦИИ)1
Древнегреческая цивилизация, не будучи первой в истории человечества, не являлась, естественно, и родиной исторического сознания. Однако несомненен тот факт, что именно в ее рамках это сознание впервые приобрело рефлектированную, дискурсивную форму, стало эксплицитным предметом теоретического осмысления.
Собственно, сказанное относится не только к истории, но и, по сути дела, ко всем ментальным феноменам2. Греки уже обладали средствами рефлексии по поводу собственного прошлого. И это то, что роднит их с нами. Однако очень часто возникает соблазн, поддавшись этому (в конечном счете, лишь частичному) сходству, абсолютизировать его и при этом закрыть глаза на существенные различия, которые тоже имеют место. В подобной системе координат греки предстают как бы «недооформившимися» европейцами Нового времени: оказывается, что в их мироощущении присутствовали элементы историзма, но просто они находились еще in statu nascendi. В действительности, однако, ситуация значительно сложнее. Нам представляется перспективным применить к эволюции исторического сознания разработанную в свое время С. С. Аверинцевым на материале литературных памятников весьма удачную категорию «рефлективного 1 Первый вариант этого текста был опубликован под тем же названием в: Диалоги со временем: Память о прошлом в контексте истории. М., 2008. С. 371—409. 2 Ср.: «Как известно, теоретический дискурс — по крайней мере в странах Средиземноморья — обязан своим возникновением греческой культуре» (Асе- ман Я. Египет: теология и благочестие ранней цивилизации. М., 1999. С. 27). Цитированное суждение тем более показательно, что оно принадлежит не какому-нибудь антиковеду, которого, так сказать, положение обязывает быть «патриотом» своей эпохи, а крупнейшему современному египтологу, специалисту по истории религии и культуры. традиционализма»3. Этот последний, сложившийся в ходе греческой интеллектуальной революции классической эпохи и просуществовавший вплоть до XVIII в., противостоит как наивному, чуждому рефлексии традиционализму предшествующего времени, так и антитрадиционалистской тенденции индустриальной эпохи. Суть «рефлективного традиционализма» как раз в том, что, хотя традиция уже является предметом теоретического дискурса, тем не менее культура осознает себя по-прежнему как часть этой самой традиции, в ее рамках. До разрыва с традицией, до окончания традиционалистской установки еще далеко. Распространение вышеописанной категории на процессы исторического сознания влечет за собой важные следствия и делает более ясными многие нюансы, которые отмечались, естественно, и ранее, но не находили однозначной и исчерпывающей интерпретации. Так, исключительное значение имеет то обстоятельство, что для античных греков прошлое еще не осознавалось как некая «отдельная» реальность, принципиально отделенная от настоящего. Прошлое продолжало жить в настоящем4, воспринималось «сквозь призму настоящего», точнее, настоящее виделось как часть прошлого5. Подобный подход, в рамках которого прошлое меняется вместе с настоящим, постоян- 3 Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М, 1996. С. 101—114, 146—157. 4 Отметим к слову, что весьма перспективным (к сожалению, на сегодняшний день еще практически не разработанным) направлением изучения типов исторического сознания и мироощущения в рамках различных цивилизаций мог бы стать анализ в соответствующем ракурсе грамматики использовавшихся в этих цивилизациях языков (ничто в такой степени не отражает мышление, как язык), в частности, временных форм глагола. С данной точки зрения можно отметить, что древнегреческий перфект — не просто прошедшее время совершенного вида; в нем значительно более важна результативная функция, указывающая, собственно, не столько на прошедшее действие, сколько на состояние, ставшее результатом этого действия, но длящееся в настоящем. «Не-оторван- ность» настоящего от прошлого — вот черта, проступающая здесь. 5 Ср. очень схожие соображения по поводу исторического сознания средневековой Европы в работе: Бобкова М. С. «Мы сами — время»: прошлое и настоящее в историческом сознании эпохи Средневековья // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 133 слл.: «На протяжении почти всего Средневековья история строилась на непрерывности, преемственности... Прошлое продолжало присутствовать, жить в настоящем, и поэтому важно было его выявить: история естественным образом освещала настоящее... Для современных историков изучение истории строится на обостренном осознании радикального разрыва между миром прошлого и научной реконструкцией». Налицо тот же контраст между установками «рефлективного традиционализма» и современными дисциплинарными нормами, порожденными антитрадиционалистской тенденцией. но конструируется, в современной историографии иногда называют «презентизмом»6. Применительно к античности, как нам представляется, может быть, несколько более терминологически точным было бы говорить о «принципе актуализма». Уместно рассмотреть этот актуализм древнегреческого исторического сознания прежде всего на примере той довольно специфичной формы этого сознания, которое проявилось у драматургов классической эпохи. Такая постановка вопроса — изучать историческое сознание на материале произведений не собственно историков, а авторов иных жанров — может показаться парадоксальной, и необходимо сказать несколько слов для ее обоснования. * * * Клио НА ПОДМОСТКАХ: КЛАССИЧЕСКАЯ ГРЕЧЕСКАЯ ДРАМА И ИСТОРИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ. Классическая эпоха древнегреческой истории, и в частности ее первая половина (V в. до н. э.), во многом прошла, если можно так выразиться, «под знаком театра». Во всяком случае, это в полной мере относится к Афинам, где, собственно, зародилось и сделало свои первые шаги само театральное искусство. И не случайно праздник Великих Дионисий, на котором происходили драматические представления, как магнитом притягивал в афинский полис множество гостей- зрителей из самых разных частей греческого мира7. V в. до н. э. — это время Эсхила и Софокла, Еврипида и Аристофана; вряд ли их имена нуждаются в каких-либо комментариях. С другой стороны, та же историческая эпоха была временем, когда создавались первые грандиозные и сразу же ставшие парадигматич- ными (отнюдь не только для античной цивилизации) исторические труды. И опять же в данной связи приходится говорить прежде всего об Афинах. «Отец истории» Геродот, хотя и происходил из малоазий- ского Галикарнасса, в период своей наиболее активной деятельности прочно связал свою судьбу с судьбой Афин8. У нас есть основания 6 Подробнее см.: Савельева И. М., Полетаев А. В. О пользе и вреде презен- тизма в историографии // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 63—88. 7 Для понимания отношения греков к афинскому театру в высшей степени показателен рассказ Плутарха (Nic. 29) о том, как афинских воинов, попавших в плен на Сицилии в 413 г. до н. э., спасло от гибели хорошее знание ими произведений Еврипида. См. к этому: Allan W Euripides in Megale Hellas: Some Aspects of the Early Reception of Tragedy // G&R. 2001. Vol. 48. № 1. R 67—86. * Нам уже приходилось писать об афинском периоде биографии Геродота. См.: Суриков И. Е. Первосвященник Клио (О Геродоте и его труде) // Ге- предполагать, что и его многочисленные путешествия, в ходе которых он собирал материал для своего труда, или, по крайней мере, некоторые из них следует трактовать в контексте афинской политики. Весьма вероятно, в частности, что в Скифии Геродот побывал в какой-то связи с черноморской экспедицией Перикла9. И уже совсем никакому сомнению не подлежит тот факт, что историк по инициативе того же Перикла переселился в панэллинскую колонию Фурии в Италии, основанную под эгидой Афин. Что же касается младшего современника Геродота — Фукидида, чья «История» так и осталась высшим, никогда и никем не превзойденным шедевром древнегреческой историографии, «достоянием на все времена», по выражению самого автора, — то он был, как известно, уроженцем Афин, афинским политическим деятелем и полководцем, занявшимся историческими изысканиями после того, как вынужденно прервалась его публичная карьера. Во многом те же слова могут быть отнесены и к продолжателю Фукидида, еще одному историку- афинянину — Ксенофонту. Итак, первые великие драматурги и первые великие представители исторической мысли действовали в одной и той социокультурной среде, буквально бок о бок друг с другом. То, что их жизненные пути пересекались, само собой разумеется: иначе и не могло быть в условиях «face-to-face society» (модный ныне, но, к сожалению, неудобо- переводимый термин), каким в целом ряде отношений был античный греческий полис10. Достоверно известно, например, что Софокл и Геродот были дружны п. Фукидид, несомненно, лично (и неоднократно) родот. История в девяти книгах. М., 2004. С. 12 слл. Из новейших работ см. также: Forsdyke S. Athenian Democratic Ideology and Herodotus’ Histories // AJPh. 2001. Vol. 122. P. 329—358; Moles J. Herodotus and Athens // Brill’s Companion to Herodotus. Leiden, 2002. P. 33—52; Fowler R. Herodotos and Athens // Herodotus and his World. Oxf., 2003. P. 303—318. 9 Об этой экспедиции см.: Surikov I. E. Historico-geographical Questions, Connected with Pericles’ Pontic Expedition // Ancient Civilizations from Scythia to Siberia. 2001. Vol. 7. № 3/4. P. 341—366. 10 О классическом афинском полисе как «face-to-face society» см.: Wel- wei K.-W. Die Entwicklung des Gerichtswesens im antiken Athen: von Solon bis zum Ende des 5. Jahrhunderts v. Chr. // GroBe Prozesse im antiken Athen. Munchen, 2000. S. 17,28. 11 Это факт, установленный уже давно (см., например: Зелинский Ф. Ф. Софокл и Геродот (новые данные) // Гермес. 1912. № 15 (101). С. 379—380; Egermann F Herodot — Sophokles. Hohe Arete // Herodot: Eine Auswahl aus der neueren Forschung. Munchen, 1962. S. 249—255). Разумеется, из него совершенно не обязательно делать выводы о тех или иных конкретных заимствованиях Софокла у Геродота. Некоторые скороспелые суждения такого рода подверг- видел в афинском театре Диониса постановки трагедий того же Софокла и Еврипида. И трагедии в немалой мере повлияли на сам стиль изложения у этого историка, на структуру его труда12 — образчика не только научной, но и «трагической» историографии. В частности, насколько можно судить, обилие речей действующих лиц в «Истории» Фукидида — феномен, опирающийся не только на риторическую практику V в. до н. э. (на что обычно обращается внимание, хотя, может быть, и не следовало бы переоценивать степень развития риторики на этом этапе), но и на черты драматического искусства,3. Для последнего, как известно, уже в середине V в. до н. э. были в высшей степени характерны сольные монологи, — по сути дела, те же речи, только в поэтической форме. Но о влиянии театра на античную историографию в целом вряд ли имеет смысл подробно говорить. Это тема, уже не раз освещавшаяся в исследовательской литературе|4, в том числе и в отечественной (писалось, в частности, о восприятии идеи театра в исторической науке,5). А нам в контексте настоящей работы представляется более интересным и перспективным подойти к проблеме, так сказать, с противоположного конца, заняться иным аспектом взаимодействия истории и драмы. Не «история как драма», а «драма как история» — вот о чем пойдет речь. Это тем более актуально, что в таком ракурсе вопрос, как правило, не ставится. А между тем постановка его представляется вполне оправданной — оправданной прежде всего тем фактом, что сама греческая античность в лице Аристотеля (Poet. 1451b) трактовала историю и драматическую поэзию как явления одного порядка, различные, но вполне сопоставимые. Позволим себе привести in extenso соответствующую цитату: «Историк и поэт различаются не тем, что нуты аргументированной критике в недавней работе: Синицын А. А. Геродот, Софокл и египетские диковинки (Об одном историографическом мифе) // АМА. 2006. Вып. 12. С. 363—405. 12 BuckR. J. The Sicilian Expedition //АНВ. 1988. Vol. 2. № 4. P. 78 f. (с указаниями на предшествующую литературу по сюжету). 13 Кстати, драма в фукидидовское время (в частности, в лице Еврипида) и сама была тесно связана с риторикой. См.: Riedweg Chr. Der Tragodiendichter als Rhetor? Redestrategien in Euripides’ Hekabe und ihr Verhaltnis zur zeitgenossischen Rhetorik // RhM. 2000. Bd. 145. S. 1—32. 14 Приведем лишь несколько примеров: Marasco G. Ctesia, Dinone, Eraclide di Cumae e le origine della storiografia «tragica» // SIFC. 1988. Vol. 6. P. 48—67; Said S. Herodotus and Tragedy // Brill’s Companion to Herodotus. Leiden, 2002. P. 117—147. 15 См. одну из последних работ: Смирнова О. 77. Идея театра в античной и ранневизантийской историографии // Проблемы исторического познания. М., 2002. С. 209—222. один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его все равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли), — нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой — о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо поэзия больше говорит об общем, история — о единичном»|6. Суждение, представляющееся сознательно-парадоксальным, возможно, даже заостренно-полемичным. Для нас важнее всего то, что Аристотель судит историографию и драму, пользуясь одними и теми же законами. Историография драматична — у него это не вызывало сомнения. А «историографична» ли драма? Следует ли считать ее произведения, помимо всего прочего, еще и проявлением исторического сознания эллинов классической эпохи? Некоторые мысли по этому поводу мы и попытаемся сформулировать. Начнем с вещи достаточно очевидной. Аттическая трагедия, являвшаяся в V в. до н. э. ведущим театральным жанром, вплоть до конца этого столетия не пользовалась вымышленными сюжетами|7. Это однозначно можно сказать обо всех дошедших до нас произведениях трагедиографов — будь то Эсхил, Софокл или даже Еврипид. Функция трагедии виделась в другом — представлять вниманию зрителей воспроизведение событий реально происшедших (или, во всяком случае, тех, которые считались реально происшедшими). Собственно, иначе и быть не могло, пока трагедия сохраняла память о своем сакральном происхождении. Являясь по своим истокам синтетическим культовым действом в известной мере даже «литургического» характера18, она неизбежно зиждилась на некотором каноне. Сказанное относится 16 Перевод М. Л. Гаспарова. Из всего контекста данного места «Поэтики» следует, что, говоря здесь о поэзии, Аристотель имеет в виду прежде всего драматическую поэзию. Ср.: КШо Н. D. F. Greek Tragedy: A Literary Study. 3 ed. L., 1966. P. 36. 17 Первым трагедиографом, который обратился в своем творчестве к вымышленным сюжетам, принято (и, по-видимому, вполне справедливо) считать Агафона, младшего современника Еврипида (см. об этом: Arist. Poet. 1451620 sqq.). Основные произведения Агафона были созданы в период Пелопоннесской войны. 18 См. подробнее: Суриков И. Е. Эволюция религиозного сознания афинян во второй половине V в. до н. э.: Софокл, Еврипид и Аристофан в их отношении к традиционной полисной религии. М., 2002. С. 243 слл. О «синтетическом» характере ранней трагедии см.: Wallace R. W. Frammentarieta е trasformazione: evoluzioni nei modi della comunicazione nella cultura ateniese fra V e IV sec. // QUCC. 1994. Vol. 46. Fasc. 1. P 7—20; Idem. Speech, Song and Text, Public and Private. Evolutions in Communication Media and Fora in Fourth-Century Athens // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. P 199 ff.; прежде всего к сюжетной, «фактологической» стороне драм; понятно, что, скажем, в интерпретации психологической мотивировки тех или иных поступков авторам предоставлялась значительно большая свобода. В драмах Эсхила, Софокла и Еврипида, написанных на один и тот же сюжет, Орест убивает мать. В произведениях трех драматургов те чувства, которыми он руководствуется, то душевное состояние, которое порождает в нем необходимость этого акта, — всё это трактуется отнюдь не одинаковым образом. Но сама фабула должна быть сохранена. Невозможно представить себе классическую трагедию, в которой Орест сжалился бы над матерью и сохранил бы ей жизнь. Равным образом, скажем, Эдип не мог по ходу действия умереть в родных Фивах, а Ифигения — выйти замуж за Ахилла. А именно эта незыблемость сюжетной стороны для нас и важна в контексте настоящей работы. Вплоть до конца V в. до н. э. все произведения трагического жанра (включая те, которые дошли до наших дней, и те, о которых просто сохранились какие-либо сведения) могут быть по своей сюжетике разделены на две неравные группы. В одну из них, привлекающую наше внимание прежде всего, входят те, которые можно назвать «историческими драмами» в собственном, привычном для нас смысле. Таковых — очень незначительное меньшинство; можно сказать, они практически единичны. В качестве цельного текста в нашем распоряжении есть только «Персы» Эсхила; по названиям и основным сюжетным линиям известны еще несколько. Характерно, что все трагедии данной категории хронологически относятся к одному и тому же (и не слишком протяженному) периоду — первой четверти V в. до н. э. Судя по всему, это не случайное совпадение. С внешней, чисто исторической точки зрения обозначенный период — время первого, самого ожесточенного периода Греко-персидских войн, время самых славных побед эллинов. А эти войны, как известно, в колоссальной степени повлияли на историческое сознание древнегреческой цивилизации. Отлившись усилиями нескольких поколений в грандиозный миф, они стали одним из ключевых, структурообразующих элементов классической греческой картины мира — с ее живущей и по сей день дихотомией «Запада» и «Востока», «свободы» и «рабства», «эллин- ства» и «варварства»19. В это создание «образа иного» вносили свой вклад и трагедия, и историография, и Эсхил, и Геродот. о ее сакральных истоках: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994. С. 222 слл. 19 См. об этом общеисторическом контексте: Purcell N. Mobility and the Polis // The Greek City: From Homer to Alexander. Oxf., 1991; Hall E. Inventing А с точки зрения развития театрального искусства на начало V в. до н. э., насколько можно судить, пришлась попытка реформирования трагического жанра. Эту попытку, очевидно, следует связать в первую очередь с поэтом Фринихом20. К величайшему сожалению, его произведения утрачены, и нам приходится довольствоваться косвенными свидетельствами, которые, впрочем, сами по себе достаточно информативны. В 492 г. до н. э. огромный резонанс вызвала в Афинах его драма «Взятие Милета», темой которой стало подавление персами Ионийского восстания. По словам Геродота (VI. 21), «когда он поставил ее на сцене, то все зрители залились слезами. Фриних же был присужден к уплате штрафа в 1000 драхм за то, что напомнил о несчастьях близких людей. Кроме того, афиняне постановили, чтобы никто не смел возобновлять постановку этой драмы» (ср. также: Strab. XIV. 635). Столь брутальное обращение афинян с автором художественного произведения отчасти может быть объяснено конкретными перипетиями политической ситуации21. Однако, на наш взгляд, могло сыграть свою роль и творческое новаторство Фриниха, его стремление повернуть трагический жанр лицом от древних мифов к актуальным историко-политическим темам. Это, видимо, показалось непривычным и вызвало неприятие. Фриних, однако, и в дальнейшем продолжал экспериментировать в том же духе. В 476 г. до н. э. он написал и поставил трагедию «Финикиянки» (Plut. Them. 5), также посвященную Греко-персидским войнам22. Эксперименты Фриниха в целом почти не нашли подражателей. Значимым исключением являются, конечно, «Персы» Эсхила — трагедия о Саламинском сражении, в котором, кстати, участвовал сам автор. На примере этого последнего произведения, сохранившегося полностью, можно в наиболее ясной форме осознать, что представляла собой раннеклассическая «историческая драма». Характерная черта не может не броситься в глаза всякому, кто читает эту пьесу. Она повестке Barbarian: Greek Self-definition through Tragedy. Oxf., 1991; Georges P. Barbarian Asia and the Greek Experience: from the Archaic Period to the Age of Xenophon. Baltimore, 1994. 20 О Фринихе в целом и его интересе к современным сюжетам см.: Martin А. La tragedie attique de Thespis a Eschyle // Culture et cite: L’avenement d’Athenes a l’epoque archai'que. Bruxelles, 1995. P. 23. 21 О политическом контексте творчества Фриниха см.: Суриков И. Е. Аттическая трагедия и политическая борьба в Афинах // Античный вестник. Вып. 4—5. Омск, 1999. С. 189 сл. 22 О ’Neill Е. Note on Phrynichus’ Phoenissae and Aeschylus’ Persae // CIPh. 1942. Vol. 37. № 4. P. 425^127. вует о конкретном историческом событии, в котором приняли участие и персы, и греки. Но вот отражены в трагедии эти две действующие стороны отнюдь не в равной степени. Главные герои принадлежат к персидскому лагерю: это царь Ксеркс, его мать Атосса и покойный отец Дарий (появляющийся в качестве призрака). В монологах действующих лиц появляются десятки имен других персов — вельмож и военачальников. Создается впечатление, что Эсхилу интересно нанизывать одно на другое эти экзотически звучащие имена. А что же греки? В трагедии не упоминается ни один эллинский герой, прославившийся в Саламинской битве. Мы не находим в ней ни слова ни о Фемистокле, ни об Аристиде, ни об Еврибиаде, ни о Ксантиппе... Победившие греки выступают некой единой, едва ли не безличной массой. Нередко считается, что эсхиловские трагедии по своему подходу к изображению действительности во многом исходят еще из эпического, гомеровского наследия. Собственно, этой точки зрения придерживался уже сам Эсхил, утверждавший, что он лишь подбирает крохи со стола Гомера23. Однако гомеровские поэмы переполнены именами греческих героев! А здесь, в трагедии, мы встречаем какой-то совсем иной тип исторического сознания, иной по сравнению и с эпосом, и, кстати, с историографией Геродота и Фукидида, труды которых тоже изобилуют эллинскими именами24. Историческое сознание Эсхила, как оно проявилось в «Персах», — сознание не индивидуальное, а коллективное. Оно в наибольшей мере сродни духу раннеклассического полиса — тому духу, который породил и «строгий стиль» в искусстве, игнорирующий индивидуальные черты. Сразу припоминается эпизод, происшедший вскоре после Марафонской битвы, о котором рассказывает Плутарх (Cim. 8): «Миль- тиад домогался было масличного венка, но декелеец Софан, встав со своего места в народном собрании, произнес хотя и не слишком умные, но все же понравившиеся народу слова: “Когда ты, Мильтиад, в одиночку побьешь варваров, тогда и требуй почестей для себя одного”». Такое отношение выработалось, повторим, после победы при Марафоне, в период молодой клисфеновской демократии в Афинах, когда, по словам Аристотеля (Ath. pol. 22. 3), «народ стал уже чувствовать уверенность в себе». Именно в это время наиболее активно в афинской политической жизни применялась процедура остракизма, с помощью которой гражданский коллектив удалял из полиса наиболее 23 Тройский И. М. История античной литературы. 5-е изд. М., 1988. С. 116. 24 Хотя и не в такой степени, как эпос. Героями исторических произведений становятся уже не только индивиды, но и полисы. влиятельных, наиболее ярко-индивидуальных политиков25. В период ранней классики коллективистская тенденция общественного сознания существенно возобладала над индивидуалистической. Любое выдающееся деяние воспринималось как заслуга не личности, но общины. Вполне естественно, что драматическая поэзия, по самому своему существу являвшаяся (в отличие, скажем, от лирики архаической эпохи) воплощением полиса, причем полиса демократического, стала рупором именно такого типа исторического сознания. Как бы то ни было, трагедии, сюжет которых был взят из реальной современной авторам и зрителям действительности, так и остались чрезвычайно большой редкостью. Подавляющее большинство произведений этого жанра относятся к категории (к ней и мы теперь переходим), которую можно определить как «мифологическая драма». Но вот здесь необходима чрезвычайно существенная оговорка. Это для нас миф (да и то скорее по инерции, идущей от позитивизма XIX в.) предстает как нечто внеположенное по отношению к исторической истине или даже противопоставленное ей26. Отнюдь не так было в античности, когда легендарно-мифологическая традиция «воспринималась и трактовалась как историческая»27. Греки воспринимали свои мифы не как вымысел, а как собственную «древнюю историю»28 или — cum grano salis — «священную историю». Не то чтобы мифы виделись некой догмой, которая не может быть оспорена. Скорее, напротив, мы встречаем в истории греческой культуры многочисленные примеры критики ряда конкретных мифов29. Однако критика частностей не обозначала отхода от общей картины мира, в которой 25 Подробнее см.: Суриков И. Е. Функции института остракизма и афинская политическая элита // ВДИ. 2004. № 1. С. 3—30; Он же. Остракизм в Афинах. М., 2006. 26 Ср. критику этого подхода в посмертно опубликованной работе выдающегося отечественного антиковеда: Утченко С. Л. Факт и миф в истории // ВДИ. 1998. №4. С. 4—14. 27 Видаль-Накэ 77. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С. 228. Ср. Starr Ch. G. The Origins of Greek Civilization 1100—650 В. C. L., 1962. P. 68. 28 Интересно, что во многом они были правы. В частности, большинство так называемых героических мифов действительно отражает (другой вопрос, насколько адекватно) историческую ситуацию II тыс. до н. э. Одну из наиболее плодотворных попыток привлечения данных мифологической традиции для реконструкции исторических реалий крито-микенской эпохи см. в работе: Молчанов А. А. Социальные структуры и общественные отношения в Греции II тысячелетия до н. э. (Проблемы источниковедения миноистики и микенологии). М., 2000. 29 См. важнейшие данные: Суриков И. Е. Эволюция религиозного сознания... С. 247 слл. миф занимал место одного из краеугольных камней. Характерный пример: один из первых древнегреческих историков (если не самый первый) — логограф Гекатей, известный своим рационализмом, называвший многие мифы «смехотворными» (Hecat. FGrHist. 1. F1), при этом вполне признавал другие, не менее фантастические, и уж ни в коей мере не отрицал реальности богов и героев30. Иными словами, имея дело с любым древнегреческим литературным памятником, не следует абсолютизировать дихотомию «миф — история». Это относится и к драме, и к историографии. Равным образом для Эсхила и Фукидида Греко-персидские войны и Троянская война — явления одного порядка, просто одно ближе, а другое дальше отстоит во времени от актуальной современности31. Мы выходим на важную проблему актуальности античного греческого исторического сознания, как оно проявилось в драме. Казалось бы, что может быть менее актуального, чем те «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», о которых повествуется в трагедиях с мифологическими сюжетами. И тем не менее эти сюжеты воспринимались и трактовались драматургами (следовательно, нужно полагать, и их аудиторией) только сквозь призму современности. Игра парадигмами, прототипами, аллюзиями — одна из важных черт драматического искусства. Процитируем в данной связи небольшой пассаж из того же Плутарха (Aristid. 3): «Когда в театре прозвучали слова Эсхила об Амфиарае: Он справедливым быть желает, а не слыть. С глубокой борозды ума снимает он Советов добрых жатву, — все взоры обратились к Аристиду, который, как никто другой, приблизился к этому образцу добродетели». Речь здесь идет о трагедии Эсхила «Семеро против Фив», которая и в остальном была пронизана аллюзиями на современные поэту реалии и персоналии32. В нашем случае намек вполне прозрачен: 30 Суриков И. Е. Лунный лик Клио: элементы иррационального в концепциях первых европейских историков // Проблемы исторического познания. М., 2002. С. 226 слл. 31 Ср.: Vandiver Е. Heroes in Herodotus: The Interaction of Myth and History. Frankfurt a. M., 1991. P. 19. 32 О политическом контексте названной трагедии см.: Post L. A. The Seven Against Thebes as Propaganda for Pericles // Classical Weekly. 1950. Vol. 44. № 4. P. 49—52. В целом о политической подоплеке творчества Эсхила см.: Podlecki A. J. The Political Background of Aeschylean Tragedy. Ann Arbor, 1966; описывая древнего героя Амфиарая, Эсхил (вне сомнения, сознательно) дает ему эпитет «Справедливый» (dikaios) — тот самый, который устойчиво связывался с именем афинского политика Аристида33. Зрители, как видим, намек вполне уловили. Это лишь одна иллюстрация к тезису об актуальности истории в памятниках трагического жанра. Действие в трагедиях может происходить где угодно — в зависимости от того, с каким местом связывался исходный миф. Это могут быть Микены, Фивы, Аргос, Троя... Кстати, как раз Афины оказываются полем действия довольно редко (это связано с тем, что афинский цикл мифов был куда более бедным по сравнению с фиванским или микенским). Однако выявляется любопытная закономерность, которую мы как раз и назвали бы «принципом актуальности»: под Фивами или Микенами далекого прошлого всегда подразумеваются Афины и афинские реалии V в. до н. э. Конкретное действие этого принципа нам не раз уже приходилось освещать в предшествующих работах34. Вряд ли имеет смысл вновь подробно повторять сказанное ранее. Поэтому ограничимся очень кратким суммированием и синтезом полученных результатов. Чаще всего говорят в данной связи о трагедии Эсхила «Евмени- ды»35. Трилогия «Орестея», в которую она входит одной из составных частей, была поставлена вскоре после известной демократической реформы Эфиальта, в ходе которой древний Совет Ареопага был лишен ряда своих полномочий. И отнюдь не удивительно, что Ареопаг становится, по сути дела, одним из главных героев «Евменид». Действие трагедии развертывается в легендарные времена, в числе персонажей, как и положено, мифические герои и боги. А Ареопаг, тем не менее, предстает тем самым Ареопагом, который был столь знаком зрительской аудитории Эсхила. Связать прошлое с настоящим в некую еди- Goldhill S. Civic Ideology and the Problem of Difference: The Politics of Aeschylean Tragedy, Once Again // JHS. 2000. Vol. 120. P. 34—36. 33 Об Аристиде см.: Piccirilli L. Temistocle, Aristide, Cimone, Tucidide di Melesia fra politica e propaganda. Genova, 1987; Суриков И. E. Аристид «Справедливый»: политик вне группировок // ВДИ. 2006. № 1. С. 18—47 (в этой же нашей работе, в прим. 78, см. также соображения по поводу проблемы, связанной с разночтением в данном месте у Эсхила). 34 Суриков И. Е. Афинский ареопаг в первой половине V в. до н. э. // ВДИ. 1995. № 1. С.23—40; Он же. Аттическая трагедия...; Он же. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох. М., 2000. С. 188—209; Он же. Трагедия Эсхила «Просительницы» и политическая борьба в Афинах // ВДИ. 2002. № 1. С. 15—24. 35 См. наиболее подробно: Braun М. Die «Eumeniden» des Aischylos und der Areopag. Tubingen, 1998. ную цепь, актуализовать прошлое, использовать его как обоснование тех или иных вполне современных шагов — такова одна из главных задач драматурга. Кстати, обратим внимание на редко привлекающее внимание исследователей и, однако, весьма характерное обстоятельство. В условиях религиозного менталитета (а в том, что древнегреческий менталитет был религиозным, ныне вряд ли кто-либо усомнится36) любой сюжет, взятый из прошлого, даже из далекого прошлого, неизбежно становился актуальным и связанным с настоящим уже в силу наличия, так сказать, «божественного фактора». В любом мифе действовали герои и боги. И если герои воспринимались как персонажи уже не существующие (во всяком случае, в «человеческом измерении»), то боги (выступавшие, кстати сказать, в качестве даже не предмета веры, а некой эмпирической данности37) являлись той самой нитью, которая соединяла века и эпохи. Зевс, Афина, Аполлон были во времена Те- сея или Ореста. Но те же самые Зевс, Афина, Аполлон, в представлениях греков классической эпохи, и в их собственные времена никуда не исчезли и по-прежнему продолжали блюсти миропорядок. Боги оказывались гарантом стабильности в меняющемся универсуме38. Собственно, именно их наличие и придавало единичному и частному смысл общего. Но вернемся к основной нити изложения. Несколько (но ненамного) раньше, чем «Евмениды», в тот же период активизировавшегося 36 Кажется, миновало то время, когда античную Грецию считали едва ли не «светским обществом». Из последних работ, в которых наконец воздается должное религиозному фактору, в жизни греков, см.: Polignac К de. La naissance de la cite grecque: Cultes, espace et societe VUIe — Vile siecles avant J.-C. P., 1984; Sourvinou-Inwood Chr. What is Polis Religion? // The Greek City: From Homer to Alexander. Oxf., 1991. P. 295—332; Андреев Ю. В. Цена свободы и гармонии: Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации. СПб., 1998. 37 См.: Суриков И. Е. Эволюция религиозного сознания... С. 37. 3* Правда, при том, что у богов была своя «история», своя, если можно так выразиться, эволюция. Нельзя не заметить в «Теогонии» Гесиода (а это едва ли не первый памятник древнегреческой культуры, в котором обнаруживаются исторические концепции) определенный параллелизм «божественной» и «человеческой» истории: меняются поколения богов — от древнего Хаоса до Зевса, меняются «века» людей — от золотого до железного (см. в данной связи: Видаль-Накэ П. Указ. соч. С. 69 слл.). Правда, параллелизм этот нельзя считать полным. Уже подмечено (Жигунин В. Д. Очерки античной естественной истории (От Гомера до Анаксагора и его последователей) // Mrffpa: Сб. науч. тр., посвящ. пам. проф. В. Д. Жигунина. Казань, 2002. С. 57), что истории людей у Гесиода атрибутируется регрессивный ход, а «истории» богов — прогрессивный. демократического дискурса тем же Эсхилом была написана трагедия «Просительницы»39. В ней, на первый взгляд, речь идет о событиях совсем уж далеких времен (задолго до Троянской войны), к тому же происходивших в Аргосе. Однако темы, понимаемые в этом произведении, были темами, насущными отнюдь не для Аргоса ахейской эпохи, а для раннеклассических Афин. Демократия40, ответственность властей перед народом, моральный долг помощи слабым и обиженным — все это, бесспорно, находило отзвук в сердцах афинян, современников Эсхила. В произведениях трагического жанра встречаются аллюзии не только внутриполитического, но и внешнеполитического характера. Эта проблематика также была весьма актуальной для классической афинской драмы41. Целый ряд событий, будь то военная помощь восставшему против персидского владычества Египту, проникновение Афин в Западное Средиземноморье или заключение ими союза с Аргосом, преломлялись сквозь причудливую призму мифологического повествования, но и в таком виде, бесспорно, были вполне понятны зрительской аудитории Эсхила. Творчество младшего современника Эсхила — Софокла — тоже может быть рассмотрено с точки зрения «принципа актуальности». Этот поэт, кстати, помимо занятий чистым искусством, играл также и видную роль в общественно-политической жизни афинского полиса второй половины V в. до н. э.42 В частности, по авторитетному свидетельству традиции (Aristoph. Byz. Hypoth. Sophocl. An- tig.), после громкого успеха его трагедии «Антигона», поставленной в 442 г. до н. э., он был даже избран стратегом. Можно сколько угодно иронизировать над афинянами, сделавшими драматурга военачальником. Однако, если отрешиться от столь поверхностного 39 В дальнейшем изложении мы исходим из того, что время создания «Просительниц» — 460-е гг. до н. э., а не самое начало V в. до н. э., как считалось раньше. Наиболее детальное обоснование поздней датировки см. в монографии: Garvie А. К Aeschylus’ Supplices: Play and Trilogy. Cambridge, 1969. 40 Самого слова «демократия» мы в тексте «Просительниц» еще не встречаем. Однако эта трагедия — едва ли не первый античный литературный памятник, в котором рядом друг с другом, в едином и взаимосвязанном контексте стоят корни dem- и krat-. См. к данной проблематике: Lotze D. Burger und Unfreie im vorhellenistischen Griechenland: Ausgewahlte Aufsatze. Stuttgart, 2000. S. 207—218. 41 См., В частности: Mariotta G. Riflessi della politica ateniese in Occidente nelle Eumenidi (vv. 295—297)? // SIFC. 2003. Vol. 96. Fasc. 1/2. P. 129—135. 42 Конкретные факты см.: Суриков И. Е. Эволюция религиозного сознания... С. 265 слл. подхода и посмотреть на вещи глубже, данный факт как раз и окажется прекрасным символом глубинной связи театра и политики, шире — театра и полиса43. Самой злободневной, особенно тесно связывавшей историю и современность была знаменитейшая из трагедий Софокла — «Эдип- царь», написанная в начале Пелопоннесской войны, как раз в то самое время, когда Аттика страдала от чумы, а многолетний лидер государства — Перикл — попал в опалу. Не будет преувеличением сказать, что одна из ключевых тем названной драмы является «тема Перикла». Вряд ли уместно будет здесь включаться в давнюю дискуссию о том, сочувствует ли Софокл Периклу или же, напротив, осуждает его44. Главное в том, что софокловский Эдип — это в известной мере именно Перикл. В ином виде, кроме как в облике мифологического прототипа, реальный политик и не мог быть выведен на трагическую сцену. Но, повторим еще раз, для зрителей и эта форма была вполне достаточной. Наконец, Еврипид тоже вполне может быть назван политическим — соответственно историческим sensu Graeco — драматургом45. Целый ряд его трагедий, написанных в период войны со Спартой («Гераклиды», «Просительницы», «Троянки», «Елена»), могут быть полностью и правильно поняты только в историческом контексте. И в высшей степени интересно наблюдать за тем, как по мере тех или иных перемен в ходе военных действий меняется и позиция автора: то ему свойственны жгучий патриотизм и стремление сражаться «до победного конца», то он переходит (после крупного поражения афинян на Сицилии) к мягкой, примиренческой линии46. В последние десятилетия аттическую трагедию модно изучать в структурно-антропологическом и социально-психологическом аспек- 43 Это опять же вполне закономерно. Для полисного типа общества характерна, как справедливо отмечалось {Murray О. Cities of Reason // The Greek City: From Homer to Alexander. Oxf., 1991. R 1—25), определенная «тотальность», от- центирированность всех сфер бытия вокруг политического «стержня». Можно сказать, что и драма, и историография, в конечном счете, были политическими жанрами. 44 См. наиболее подробно: Ehrenberg V. Sophokles und Perikles. Miinchen, 1956. 45 Еврипид и в целом был автором, особенно отзывчивым на интеллектуальные веяния его эпохи. См.: Egli F. Euripides im Kontext zeitgenossischen intellektueller Stromungen: Analyse der Funktion philosophischer Themen in den Tragodien und Fragmenten. Lpz., 2003. 46 Ярхо В. H. Миф и политика в древнегреческой трагедии // Вопросы истории. 1970. № 1. С. 209—214. те47. Но нам представляется вполне оправданным и другой ракурс ее анализа — исторический, или, чуть точнее, историко-политический (ввиду неразрывности истории и политики в полисном греческом мире48). Обращение к «вечным» мифологическим сюжетам гарантировало сочетание общего и единичного (вспомним цитировавшееся в начале работы высказывание Аристотеля), вневременного и актуального. Перейдем теперь к комедии — второму важнейшему драматическому жанру эпохи классики49. Так называемая древняя аттическая комедия, представленная дошедшими полностью сочинениями Аристофана, фрагментами Кратина, Евполида и ряда других авторов, кардинально отличается от трагедии, прежде всего в том отношении, что она как раз пользовалась практически исключительно вымышленными сюжетами, причем не просто вымышленными, а замысловатыми до фантасмагоричности. Однако — ив этом еще один парадокс — вымышленный сюжет постоянно сочетался в произведениях древней комедии с вполне реальными действующими лицами. Комедиографы V в. до н. э. (в отличие, скажем, от работавшего век спустя Менандра, у которого персонажи уже являются только продуктом художественной фантазии) активно выводят на сцену своих реальных современников — политиков, философов, поэтов50. Демагог Клеон и полководец Ламах, Сократ и Еврипид — все они появляются в пьесах Аристофана. Кратин 47 См., например: Vernant J.-P., Vidal-Naquet Р. Mythe et tragedie en Grece ancienne. T. 1—2. P., 1981—1986; Nothing to Do with Dionysus? Athenian Drama in its Social Context / Ed. by J. J. Winkler, F. I. Zeitlin. Princeton, 1990; Gagliardi M. Folie et discourse de la folie dans la tragedie grecque du Ve siecle avant J.-C. // Histoire & Mesure. 1999. Vol. 14. № 1/2. P. 3—50. 48 О политической интенции в классической трагедии см.: Meier Chr. Die politische Kunst der griechischen Tragodie. Dresden, 1988; Родс 77. Дж. Афинский театр в политическом контексте // ВДИ. 2004. № 2. С. 33—56. 49 Мы не будем в данной работе касаться еще одного существовавшего в Афинах интересующего нас времени драматического жанра — так называемой «Сатаровой драмы». Памятников этого жанра почти не сохранилось, что делает проблематичным изучение его в контексте эволюции исторического сознания. 50 Degani Е. Aristofane е la tradizione dell’invettiva personale in Grecia // Entretiens sur l’antiquite classique. 1991. Vol. 38. P. 1—49; Storey I. Poets, Politicians and Perverts: Personal Humour in Aristophanes // Classics Ireland. 1998. Vol. 5. P. 85—134; Stark I. Athenische Politiker und Strategen als Feiglinge, Beitriiger und Klaffarsche. Die Wannung vor politischer Devianz und das Spiel mit den Namen prominenter Zeitgenossen // Spoudaiogeloion: Form und Funktion der Verspottung in der aristophanischen Komodie. Stuttgart; Weimar, 2002. S. 147—167. высмеивал самого Перикла51. Естественно, здесь же присутствуют и вездесущие боги — этот элемент вечного в современности. Но боги, конечно, могут быть выведены в комедии только в комическом виде — иной подход противоречил бы природе жанра52. А как обстоят дела с историческими деятелями и событиями в собственном, привычном нам смысле слова? И здесь мы тоже обнаруживаем в комедии специфические черты, отличающие ее от трагического жанра. «Принцип актуальности» в ней тоже работает, но принимает несколько иное обличье. Так, одним из типичных сюжетных ходов комедиографов V в. до н. э. является то, что можно назвать «воскрешением мертвых». Души славных героев прошлого, законодателей, полководцев и государственных деятелей в подобии некоего спиритического сеанса вызываются драматургами из Аида. Это — тоже способ «столкнуть лицом к лицу» прошлое с настоящим, но способ, естественно, специально комический. Солон, выдающийся реформатор афинского полиса, действовавший в начале VI в. до н. э., полтора века спустя появляется в комедиях Кратина («Хироны», «Законы») и Евполида («Демы»)53. Но если Солона еще можно назвать для этих авторов деятелем достаточно отдаленным во времени, как бы теряющимся во мгле забвения54, то 51 SchwarzeJ. Die Beurteilung des Perikles durch die attische Komodie und ihre historische und historiographische Bedeutung. Miinchen, 1971. 52 Подробнее см.: Суриков И. Е. Эволюция религиозного сознания... С. 197—239 (с указаниями на важнейшую литературу по вопросу). 53 У Кратина уже заметна тенденция к героизации фигуры Солона, к приданию ей нормативно-идеальных черт. Судя по всему, именно он — автор версии, согласно которой прах Солона после смерти был якобы развеян над островом Саламином, который он присоединил к Афинскому государству. Эта версия (несмотря на то, что впоследствии она ввела в заблуждение самого Аристотеля) ни в коей мере не соответствует действительности (см.: Суриков И. Е. Законодательство Солона об упорядочении погребальной обрядности // ДП. 2002. № 1 (9). С. 19). Это — творимый комедиографом «исторический миф». Нам лишний раз приходится вспомнить о близости мифологического и исторического в греческом менталитете и греческой традиции. 54 Судьба исторической традиции о Солоне представляет собой исключительно интересную иллюстрацию к тезисам о специфике греческого исторического сознания. Полузабытый к концу V в. до н. э., великий законодатель впоследствии оказался «возрожден из небытия», естественно, получив при этом ряд новых, в жизни не свойственных ему черт и деяний. Из обширной литературы по сюжету см.: Mosse С. Comment s’elabore un mythe politique: Solon, «pere fondateur» de la democratic athenienne // Annales: economies, societes, civilisations. 1979. Vol. 34. № 3. P. 425—437; David E. Solon, Neutrality and Partisan Literature совсем другое дело, например, Перикл. А он тоже «воскрешается из мертвых» в одной из комедий Евполида. Можно было бы еще долго говорить о специфике исторического сознания, проявляющегося в греческой драме классической эпохи. Но пора уже подводить некоторые предварительные итоги. На основании вышесказанного, как нам представляется, можно с достаточной долей уверенности сформулировать следующие соображения. Во-первых, классическая драма, как трагедия, так и комедия, несомненно, с полным основанием может быть отнесена к жанрам исторического характера. Само по себе это настолько очевидно, что для обоснования данного тезиса вряд ли стоило писать специальную работу. Важнее другое: как и в чем этот исторический характер проявлялся, какими отличительными чертами обладал. Таких черт, видимо, можно выделить несколько, но важнейшей, определяющей из них будет актуальность исторического сознания драмы. Прошлое воспринималось не иначе как в контексте настоящего. Становление — лишь подготовка бытия, таков, как известно, один из краеугольных камней всего древнегреческого мировосприятия55.
Бытие, бесспорно, не следует отождествлять с непосредственно данным hie et nunc. Однако на эмпирическом уровне они непрерывно коррелировали (во многом, кстати сказать, посредством вневременного «божественного фактора»). «Поэзия говорит об общем, история — о единичном», если следовать словам Аристотеля. Для него это — похвала поэзии. Но разве и историки, по крайней мере крупнейшие из них, не понимали свою задачу сходным образом? И они старались говорить об общем. И их тоже дела прошлого интересовали только в той мере, в какой это было важно для настоящего и будущего. Геродот начинает свой труд следующими словами (I. ргооеш.): «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности». Еще яснее выражается Фукидид (I. 22. 4): «Если кто захочет исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде), то для меня будет достаточно, если он сочтет мои of Late Fifth-Century Athens // Museum Helveticum. 1984. Vol. 41. Fasc. 3. P. 129—138; Hansen M. H. Solonian Democracy in Fourth-Century Athens // Classica et mediaevalia. 1989. Vol. 40. P. 71—99. 55 Что справедливо подчеркнуто в известной книге: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. М., 1980. С. 19 слл. изыскания полезными. Мой труд создан как достояние навеки (курсив наш. — И. С), а не для минутного успеха у слушателей». История и для Геродота, и для Фукидида — не самоцель, не антикварные штудии, не интерес к «прошлому ради прошлого»56. Интересно, что среди древнегреческих историков классической эпохи почти не было, так сказать, «древних историков», историков древности. Задачу освещать далекое прошлое историки предоставили мифографам и тем же поэтам, а сами сконцентрировались на прошлом близком и предельно близком. В определенной мере имело место «разделение труда» между историком и поэтом (для V в. до н. э. в первую очередь драматургом). При схожих исходных методологических принципах, при одном и том же типе исторического сознания они говорили о разном. Трагедия в самом начале классической эпохи предприняла попытку вторгнуться в домен историографии. Не раз нечто подобное делала, со своей стороны, и историография. И, помимо всего прочего, уже это говорит о том, что мы имеем дело с близкими друг другу реалиями. Космос — ХАОС — ИСТОРИЯ: типы ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ В КЛАССИЧЕСКОЙ ГРЕЦИИ. Итак, для классической греческой драмы характерен актуализм исторического сознания. Не иначе, однако, дело обстоит и собственно с первыми историками. Как отмечалось чуть выше, не случайно в исторических произведениях V в. до н. э. речь шла прежде всего о событиях недавних, о прошлом — но о прошлом близком или даже предельно близком57. Эту принципиальную черту, актуализм, нам необходимо будет постоянно держать в памяти при дальнейшем анализе основной проблематики данной работы. Как известно, «отцом истории» называют Геродота, и эта традиция не изобретена современной историографией, а восходит к самой античности (например: Cic. De leg. I. 1. 5). Говоря строго формально, такое определение не вполне верно. Геродот не был самым первым в мире историком; его нельзя назвать даже первым из античных историков — в том смысле, что не его перу принадлежал наиболее ранний из исторических трактатов, созданных в Древней Греции58. 56 Античные греки четко отделяли друг от друга собственно историческое исследование и исследование антикварное. См.: Momigliano A. Studies in Historiography. N. Y., 1966. P. 1 ff. 57 Геродот писал о Греко-персидских войнах, которые при его жизни еще продолжались, а те события, которые он непосредственно освещал, еще хорошо помнили люди, с которыми он встречался и беседовал. Фукидид избрал предметом своего сочинения Пелопоннесскую войну — а ведь он сам принял участие в первом этапе этого вооруженного конфликта в качестве полководца. 58 Подробнее см.: Суриков И. Е. Первосвященник Клио... С. 5 слл. И тем не менее, если исходить из духа, а не из буквы факта, в цицероновской характеристике, цитируемой из поколения в поколение во всех трудах о Геродоте, все-таки содержится значительная доля истины. Историописание «догеродотовской» эпохи существовало, но не оно легло в основу последующей историографической традиции. Труд Геродота настолько затмил творения его предшественников — логографов (Гекатея и др.), что эти последние, насколько можно судить, довольно скоро вообще практически перестали читаться и переписываться. Как следствие, все они безвозвратно погибли, не считая незначительных фрагментов, и не оказали заметного влияния на дальнейшую эволюцию исторической науки. А труд Геродота остался в веках. Но, если сказанное справедливо, Геродот по справедливости должен разделить титул «отца истории» со своим младшим современником — Фукидидом, в творчестве которого античная историография, лишь недавно возникшая, достигла своего пика, наивысшего уровня 59, впоследствии так ею и не превзойденного. Да что говорить только об античности: и по сей день все мы, работающие в самых разных областях исторического знания, являемся прямыми наследниками этих двух великих древнегреческих историков. Их фундаментальные труды, как две колонны, гордо стоят у входа в «храм Клио», начиная собой историю как научную дисциплину. Тем более интересен и даже парадоксален тот факт, что, сравнивая «Историю» Геродота и «Историю» Фукидида, нельзя не поразиться тому, как непохожи друг на друга эти произведения, разделенные лишь несколькими десятилетиями60. Различия до такой степени велики, что их нельзя отнести на счет расхождений стилистического порядка и даже на счет своеобразия исследовательских методов двух ученых. Как мы попытаемся показать, речь следует вести именно о двух разных типах исторического сознания, один из которых пришел на смену другому как раз в хронологических рамках V в. до н. э. 59 Ср.: Фролов Э. Д. Факел Прометея: Очерки античной общественной мысли. Л., 1981. С. 118: «Фукидид являет собой... высшую стадию в процессе становления античной исторической науки». 60 Геродот внес последние штрихи в свое повествование (создававшееся на протяжении длительного хронологического отрезка) в 420-х гг. до н. э., то есть на начальном этапе Пелопоннесской войны (есть мнение, что даже позже, см.: Fornara Ch. W Evidence for the Date of Herodotus’ Publication // JHS. 1971. Vol. 91. P. 25—34). Именно в это время уже начал работу над своим трудом Фукидид (как он сам сообщает: Thuc. I. 1. 1), а оборвалась эта работа (именно оборвалась, а не окончилась, поскольку «История» Фукидида осталась незавершенной) в самом начале IV в. до н. э. В первую очередь бросаются в глаза именно отличия в стиле: они настолько существенны, что влияют даже на жанровые характеристики двух интересующих нас литературных и научных памятников. Сочинение Геродота часто — и совершенно справедливо — относят к категории «эпической историографии»61, тем самым сближая его с героическим эпосом, представленным на греческой почве прежде всего поэмами Гомера. Что же касается труда Фукидида, то он дает несравненно больше оснований для параллелей с драматическим жанром, с классической трагедией, и такие параллели неоднократно проводились62. «Истории» Геродота в высшей степени свойственно «эпическое раздолье» (термин, традиционно употребляемый филологами в отношении «Илиады» и «Одиссеи»). Автор щедро делится с читателями самыми разнообразными сведениями, сплошь и рядом отклоняется от основного предмета своего интереса—Греко-персидских войн, чтобы дать обширные экскурсы на самые неожиданные темы: то о переселениях эллинских племен много веков назад, то о становлении царской власти в далекой Мидии, то о нравах скифов, то о разливах Нила, то о каких-нибудь муравьях величиной с собаку, стерегущих индийское золото... «История» Фукидида — полная противоположность: ее автор строго придерживается одного сюжета — предпосылок, начала, хода Пелопоннесской войны. Нельзя сказать, что в этом сочинении совсем нет экскурсов. Но они немногочисленны, обычно кратки, а главное — всегда концептуально и композиционно мотивированны. Если труд Геродота производит порой впечатление повествования бессистемного до хаотичности, то труд его младшего современника, напротив, весьма стройно и четко структурирован. Геродот раскован и информативен — Фукидид точен и аккуратен. Первый (если прибегнуть к аналогии, взятой на этот раз из области 61 Например: Артог Ф. Первые историки Греции: историчность и история // ВДИ. 1999. № 1. С. 178 слл. В отечественной исследовательской литературе см.: Кузнецова Т. И., Миллер Т. А. Античная эпическая историография: Геродот. Тит Ливий. М., 1984. В целом в российском антиковедении Геродоту в известной степени «повезло»: ему посвящены специальные (и весьма высококвалифицированные) монографические исследования: Лурье С. Я. Геродот. М.; Л., 1947; Доватур А. И. Повествовательный и научный стиль Геродота. Л., 1957. Что же касается Фукидида, то с ним дело обстоит значительно хуже: на русском языке по сей день нет ни одной монографии о нем (ни оригинальной, ни даже переводной), и это, конечно, представляет собой весьма прискорбную лакуну. 62 Connor W. R. Thucydides. Princeton, 1984. Passim; Buck R. J. Op. cit. P. 78 f.; Will W. Thukydides und Perikles: Der Historiker und sein Held. Bonn, 2003. S. 67 ff. изобразительного искусства), подобно живописцу, наносит на полотно новые и новые мазки, создавая пеструю и красочную картину; второй скорее напоминает скульптора — он работает, отсекая всё лишнее. А порой элиминируется даже и такой материал, который мы никак не назвали бы лишним. Здесь мы выходим на проблему пропусков и умолчаний у Фукидида, исключительно важную для понимания творчества этого историка, но пока еще не получившую однозначного решения63. Суть проблемы заключается в том, что великий афинский историк, практически никогда не прибегая к прямым искажениям фактов и в этом отношении всегда оставаясь в рамках объективности, с другой стороны, вполне мог — и не так уж редко — в силу различных причин вообще не упомянуть в соответствующем контексте о том или ином, даже весьма важном, событии, попросту проигнорировать такое событие в том месте, где ему надлежало бы появиться. Достаточно привести exempli gratia хотя бы несколько взятых почти наугад исторических фактов большого значения, ставших жертвами «фигуры умолчания» у Фукидида: реформа Эфиальта 462/461 г. до н. э., знаменовавшая собой важнейший этап формирования афинской демократии, перенос казны Делосского союза на афинский Акрополь в 454 г. до н. э., после которого произошло перерождение этой симмахии в гегемониальную державу, Каллиев мир 449 г. до н. э., завершивший Греко-персидские войны64, попытка созыва общегреческого конгресса в Афинах в 448 г. до н. э., интенсивная внешняя политика афинян в Центральном Сре- 63 К этой проблеме см.: Herman G. Nikias, Epimenides and the Question of Omissions in Thucydides // C1Q. 1989. Vol. 39. № 1. P. 83—93; Badian E. From Plataea to Potidaea: Studies in the History and Historiography of the Pentecontaetia. Baltimore, 1993. P. 27 f., 59. Неоднократно, по самым различным поводам, приходилось касаться упоминаемой здесь проблемы также и автору этих строк. См., в частности: Суриков И. Е. Историко-географические проблемы понтий- ской экспедиции Перикла // ВДИ. 1999. № 2. С. 100—101; Он же. К историкохронологическому контексту последнего афинского остракизма // Античность: эпоха и люди. Казань, 2000. С. 19; Он же. Внешняя политика Афин в период Пентеконтаэтии // Межгосударственные отношения и дипломатия в античности. Ч. 2. Казань, 2002. С. 44. 64 Строго говоря, речь, скорее всего, следует вести не об одном, а, как минимум о двух Греко-персидских договорах — 464 и 449 гг. до н. э. (см.: Суриков И. Е. Два очерка об афинской внешней политике классической эпохи // Межгосударственные отношения и дипломатия в античности. Ч. 1. Казань, 2000. С. 105—106). У Фукидида нет ни слова ни об одном из них, равно как и об еще одном договоре — т. н. Эпиликовом мире 423 г. до н. э. (о нем см.: Руне Э. В. Эпиликов мирный договор // ВДИ. 2000. № 3. С. 85—96), хотя этот последний прямо укладывался в хронологические рамки основной части «Истории». диземноморье в 450-х — 440-х гг. до н. э. (включая основание под афинской эгидой панэллинской колонии Фурии), крупная морская экспедиция Перикла в Понт Эвксинский ок. 437 г. до н. э., остракизмы 444 и 415 гг. до н. э., в ходе которых из полиса изгонялись крупные политические деятели... Ни о чем из перечисленного у Фукидида нет ни слова65, и, если бы не сообщения других, более поздних античных авторов (Аристотеля, Плутарха и др.), мы вообще не узнали бы об этих событиях, что, безусловно, обеднило бы наше понимание истории классической Греции. Вполне обоснованным будет суждение о том, что молчание Фукидида никогда не должно становиться для нас аргументом против историчности какого-либо факта. Итак, если Геродот подчас говорит больше, чем необходимо, то Фукидид, наоборот, часто говорит меньше, чем следовало бы. Здесь контраст тоже очевиден, и в связи со сказанным необходимо коснуться вопроса о принципах отбора двумя историками находившегося в их распоряжении фактологического материала, их подхода к данным предшествующей традиции. К счастью, оба эксплицитно продекларировали эти свои принципы, и они опять же оказываются прямо противоположными. Вот позиция Геродота (VII. 152): «Мой долг передавать все, что рассказывают, но, конечно, верить всему я не обязан». А вот что пишет Фукидид (I. 22. 2), вне сомнения, в пику своему великому предшественнику: «Я не считал согласным со своей задачею записывать то, что узнавал от первого встречного, или то, что я мог предполагать, но записывал события, очевидцем которых был сам, и то, что слышал от других, после точных, насколько возможно, исследований относительно каждого факта, в отдельности взятого». Иными словами, в первом случае историк считает своим долгом преподнести читательской аудитории всю информацию, которая есть в его распоряжении; соответственно, мы слышим в его труде многоголосый хор самых различных мнений66. Во втором же случае историк 65 Только об остракизме 415 г. до н. э. Фукидид упоминает — мимоходом, в двух словах, и при этом не в том месте, где следовало бы, а гораздо позже. См. по поводу этого пассажа: Brenne S. Thukydides 8, 73, 3 (400—395 v. Chr.?): Motive fur die Ostrakisierung des Hyperbolos (ca. 416 v. Chr.) // Ostrakismos- Testimonien I: Die Zeugnisse antiker Autoren, der Inschriften und Ostraka iiber das athenische Scherbengericht aus vorhellenistischer Zeit (487—322 v. Chr.). Stuttgart, 2002. S. 258—270. 66 По вопросу об источниках Геродота за последнее время сложилась немалая и интересная своим полемическим характером историография. Начало дискуссии положил Д. Фелинг, в намеренно провокативной работе высказавший крайне гиперкритическое отношение к традициям, отразившимся у «отца истории»: FehlingD. Herodotus and his ‘Sources’: Citation, Invention and Narrative Art. прибегает к сознательному отбору, излагает только те факты и суждения, которые представляются ему, лично ему достоверными. Метод Фукидида обычно считается началом исторической критики67. Пожалуй, что это и так (хотя, наверное, все-таки не лучший способ критики — замалчивание тех взглядов, с которыми автор не согласен). Но в то же время перед нами — начало догматизма в историописании, догматизма, который Геродоту был еще чужд68. Данные соответствующим образом «препарируются» и подаются в таком свете, чтобы не вызвать у читателя и тени сомнения в правильности проводимой историком концепции69. А между тем насколько ценнее был бы эпохальный труд Фукидида, если бы в нем, в дополнение к его прочим многочисленным достоинствам, еще и приводились иные точки зрения на спорные вопросы, если бы автор не пытался взять на себя роль высшего арбитра в вопросе о том, «что есть истина»... Можно сказать, что практически с самого момента «рождения Клио», в V в. до н. э., наметились две противостоящие друг другу принципиальные установки, которые можно охарактеризовать как «диалогичную» и «монологичную». Они-то и проявились соответственно у Геродота и Фукидида. В дальнейшем «геродотовская» и «фукидидовская», «диалогичная» и «монологичная» линии противоборствовали в античной историографии. В частности, «Афинская политая» Аристотеля написана всецело в русле второй из них; не случайно в ней, как и у Фукидида, столь редки ссылки на источники. Совсем иное дело — Плутарх70. Он, следуя заветам Геродота71, Leeds, 1989. В продолжение дискуссии см.: Vandiver Е. Op. cit.; Pritchett W К. The Liar School of Herodotus. Amsterdam, 1993; Thomas R. Herodotus in Context: Ethnography, Science and the Art of Persuasion. Cambridge, 2000; Bichler R. Herodots Welt: Der Aufbau der Historie am Bild der fremden Lander und Volker, ihrer Zivilisation und ihrer Geschichte. 2 Aufl. B., 2001. Из других важных работ о Геродоте, появившихся относительно недавно, см.: Hartog Е Le miroir d’Herodote: Essai sur la representation de l’autre. P., 1980; Bichler R., Rollinger R. Herodot. Hildesheim, 2000. 67 Cp. Raubitschek A. E. The School of Hellas: Essays on Greek History, Archaeology, and Literature. Oxf., 1991. P. 292—294. 68 Cp. противопоставление Геродота и Фукидида в известной работе: Кол- лингвуд Р. Дж. Указ. соч. С. 30—31. 69 На ряде конкретных примеров это убедительно показано в монографии: Badian Е. Op. cit. Э. Бадиан даже сравнивает приемы, использовавшиеся Фукидидом, с приемами, характерными для современной журналистики. 70 Подробнее см.: Суриков И. Е. «Солон» Плутарха: некоторые источниковедческие проблемы // ВДИ. 2005. №З.С. 151—161. 71 Сказанное, конечно, не отменяет того факта, что субъективно Плутарх относился к Геродоту отрицательно (и даже написал обличающий его трактат «передает все, что рассказывают», даже если он со многим и не согласен. Херонейский биограф очень любит, разбирая какой-нибудь вопрос, сталкивать друг с другом две (или более) противоречащие друг другу трактовки, обнаруживаемые им в предшествующей традиции. При этом чаще всего сам он не делает однозначного выбора в пользу одной из версий, предоставляя такой выбор читателю72. Плутарх принципиально не догматичен, его стиль проникнут «диалогической» установкой (здесь, между прочим, еще и влияние метода Сократа, который — через труды Платона — оказал определяющее воздействие на весь склад плутархова мышления)73. И эта черта — не только одна из самых импонирующих в его творчестве, но еще и одна из особенно коррелирующих с наиболее передовыми ныне методиками исторической науки74. Парадоксальным образом Геродот и Плутарх оказываются близкими и современными нам по своим подходам. Труд Геродота можно назвать открытой текстовой структурой, а труд Фукидида — закрытой. И в этом отношении опять же напрашивается сравнение соответственно с эпосом и драмой. Памятник эпического жанра принципиально не замкнут, он имеет тенденцию к постоянному разрастанию, причем как «вовне», так и «внутри себя» — посредством вставок, делавшихся новыми и новыми поколениями аэдов75. Что же касается драм, особенно трагедий, то их жанр характеризуется, как известно, чрезвычайно стройной композицией, в которой нельзя ничего «ни прибавить, ни убавить». Различно и отношение ко времени в произведениях двух великих историков. У Геродота оно тоже «эпично»: этот автор мыслит широкими временными категориями, живет в мире веков и десятилетий, а не лет. Скрупулезно точные, тем более аргументированно точные «О злокозненности Геродота»), а Фукидида просто-таки боготворил (ср. Will W. Thukydides... S. 275). 72 Ср. Plut. Sol. 19: «Над этим вопросом ты подумай сам». 73 Эта черта хорошо видна не только в биографиях, написанных Плутархом, но и в трактатах, входящих в состав его «Моралий». Эти трактаты очень часто принимают форму диалога. 74 См., в частности, о необходимости для историка «завязать диалог с культурой иного времени»: Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990. С. 9. 75 Гомеровские «Илиада» и «Одиссея» обрели свою окончательную, каноническую форму лишь достаточно поздно, в VI в. до н. э., когда усилиями Солона, а затем Писистрата их текст был зафиксирован. См. к вопросу: Cook Е. F. The Odyssey in Athens: Myths of Cultural Origins. Ithaca, 1995; SaugeA. «L’lliade», poeme athenien de l’epoque de Solon. Bern, 2000. датировки у него трудно найти76. Фукидид и здесь являет собой полную противоположность: рассказ о Пелопоннесской войне строго разбит у него по годам, начало каждой очередной кампании у него четко фиксируется во времени. Порой хронологическая точность достигает уровня таких малых промежутков, как несколько дней11. И еще один небезынтересный нюанс нам представляется уместным отметить. В античной традиции Гераклита называли «плачущим философом», а Демокрита — «смеющимся философом». К историкам, насколько нам известно, подобные эпитеты не прилагались. Однако если попробовать охарактеризовать с их помощью двух крупнейших представителей историографии V в. до н. э., то выйдет (просим прощения у читателя за несколько разговорное выражение») просто-таки «попадание в десятку». Геродот — в полном смысле слова «смеющийся историк». Все его жизнеощущение проникнуто глубочайшим оптимизмом, который прорывается почти на каждой странице его труда. Создается впечатление (и, кажется, не ложное), что этот галикарнасский грек работал с улыбкой удовлетворения на устах. Поражает жизнерадостность и доброжелательность, с которой он относится ко всему человечеству. Он не склонен сводить старые счеты, с симпатией относится не только к «своим», эллинам, но говорит немало добрых слов и по адресу народов Востока — египтян, лидийцев и даже «исконных врагов» — персов78. Если Геродот — историк-оптимист, то Фукидид, напротив, — историк-пессимист, «плачущий историк». Его мировоззрение порой мрачно до безысходности. Некоторые фукидидовские пассажи (например, II. 51—54; III. 82—84), написанные с огромной силой выразительности, при этом принадлежат, без преувеличения, к самым тяжелым и даже страшным страницам всего античного историописания, наряду со знаменитыми тирадами Тацита. Не могут не вспомниться в данной связи аристотелевские категории трагического — сострадание и страх, вызывающие очищение (Arist. Poet. 1449627)79. 76 В целом о категории времени у Геродота см.: Рауеп Р. Comment resister а la conquete: temps, espace et recit chez Herodote // REG. 1995. Vol. 108. P. 308—338. 77 Cp. в рассказе о захвате в плен афинянами отряда спартиатов на острове Сфактерия (Thuc. IV. 39): «Осада этих людей на острове продолжалась целых 72 дня, считая от морского сражения до битвы на острове. Из них около 20 дней... лакедемонян снабжали съестными припасами; остальное время они жили тем, что им доставлялось тайно». Клеон «в течение 20 дней... доставил в Афины пленников, как и сулил». 78 За это много веков спустя Плутарх раздраженно называл Геродота «филоварваром». 79 По поводу теории трагедии у Аристотеля (в историографическом аспекте) см.: Schlesier R. Lust durch Leid: Aristoteles’ Tragodientheorie und die Это кардинальное различие в мироощущении между двумя величайшими историками древней Эллады уже в античности не ускользнуло от внимания такого тонкого и проницательного знатока литературы, как Дионисий Галикарнасский (Epist. ad Pomp. 774—777 R). Сравнивая Геродота и Фукидида, он, в числе прочего, пишет: «Я упомяну еще об одной черте содержания... — это отношение автора к описываемым событиям. У Геродота оно во всех случаях благожелательное, он радуется успехам и сочувствует при неудачах. У Фукидида же в его отношении к описываемому видна некоторая суровость и язвительность, а также злопамятность... Ведь неудачи своих соотечественников он описывает во всех подробностях, а когда следует сказать об успехах, он или вообще о них не упоминает, или говорит как бы нехотя... Красота Геродота приносит радость, а красота Фукидида вселяет ужас». Говоря об оптимизме Геродота и пессимизме Фукидида, следует отметить, что перед нами — не просто индивидуальная позиция конкретных авторов, а выражение общего исторического сознания эпохи. На это убедительно указывает тот факт, что в другой области афинского литературного творчества на том же хронологическом отрезке имели место аналогичные перемены. Старший из трех великих аттических трагедиографов — Эсхил, участник и певец Греко-персидских войн, — отличался, как видно из его драм, могучим, непоколебимым оптимизмом. А младшие представители того же жанра — Софокл и особенно Еврипид, чей творческий расцвет пришелся на время Пелопоннесской войны, — несравненно более пессимистичны80. Как же получилось, что на протяжении V в. до н. э. древнегреческое (в частности, афинское) историческое сознание проделало такой путь — от «эпического» к «трагическому» типу? Чтобы лучше понять это, необходимо обратиться к проблемам исторического контекста. Следует оговорить: мы отнюдь не считаем, что эволюция ментальных феноменов всегда и всецело происходит под влиянием внешних исторических обстоятельств. В действительности, конечно, каждая отдельная форма духовной жизни изменяется прежде всего по собственным внутренним законам, в соответствии с собственной логикой развития, заключающейся в вырастании проблем внутри традиции и последующем их разрешении имеющимся средствами81. Всё это так, Mysterien. Eine interpretationsgeschichtliche Studie // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. S. 389—415. 80 Суриков И. E. Эволюция религиозного сознания... С. 76. 81 См. этот тезис в максимально общей форме: Поппер К. Р. Нищета исто- рицизма. М., 1993. С. 169—174. Применение его, в качестве примера, к такой но не будем забывать, что историческое сознание — это такая специфическая сфера духовной жизни, предметом которой является именно та самая историческая реальность; перемены в этой последней неизбежно влекут за собой модификацию инструментов ее постижения, то есть субъектно-объектные связи здесь налицо. А главной исторической реальностью первой половины V в. до н. э., отразившейся в труде Геродота, были, бесспорно, закончившиеся победой эллинов Греко-персидские войны. Совершенно не касаясь здесь этого конфликта с чисто военной точки зрения, мы никак не можем обойти стороной его грандиозный цивилизационный смысл. Ведь, в сущности, именно в ходе столкновения с Персидской державой Ахеменидов, если так можно выразиться, «Греция стала Грецией». Произошло своеобразное «похищение Европы», впервые сформировалось представление об особом, отдельном мире Запада, резко отличающемся от мира Востока и, более того, во всем противостоящем ему. Это представление, как известно, имело колоссальные, и по сей день дающие о себе знать последствия для всей последующей европейской истории: обычные географические ориентации получили культурную и ценностную семантику. Именно в таком ракурсе написана вся «История» Геродота, о чем ее автор сразу же, с самого начала эксплицитно дает знать читателям (I. 1 sqq.), отмечая как свою главную задачу описание войн между эллинами и варварами (под последними разумеются в первую очередь именно восточные варвары). «Эллины» и «варвары» — в рамках этой бинарной оппозиции вращается вся греческая мысль, начиная с V в. до н. э. Это достаточно известный факт82, и для нужд нашего исследования, пожалуй, следует лишь подчеркнуть специально вот какой нюанс. Сами понятия «эллин» и «варвар» возникли, разумеется, не в классическую эпоху, а значительно раньше83. Но именно Греко-пер- конкретной сфере культуры, как древнегреческая скульптурная пластика, см.: Hallett С. Н. The Origins of the Classical Style in Sculpture // JHS. 1986. Vol. 106. P. 71—84. Некоторые уточнения методологического характера, снимающие жесткую категоричность данного тезиса, см: Суриков И. Е. Олимпийские игры и греческая скульптура конца VI — V вв. до н. э. // Античность: общество и идеи. Казань, 2001. С. 259. 82 См., в частности, о формировании этнического и цивилизационного самосознания греков и о роли Греко-персидских войн в этом процессе: Georges Р. Op. cit. 83 Если не во времена Гомера, то, во всяком случае, у писателей архаического периода. Появление концепта «варваров» во многом было обусловлено Великой греческой колонизацией, в ходе которых эллины неоднократно вступали в контакты с самыми различными чужими народами. Характерно, впрочем, что сидские войны привели к тому, что эти два концепта оказались не просто отчленены друг от друга (как бывает при всяком нормальном процессе формирования этнического самосознания), а прочно встали в ситуацию тотального противопоставления84, на котором зиждилась историческая идентичность цивилизации85. Ментальный дуализм, о котором идет речь, стал главным методологическим средством постижения мира и конструирования истории, с помощью которого она предельно упорядочивалась: пестрый хаос повседневной реальности, взятый в подобном ракурсе, легко и быстро выстраивался в гармоничный космос, как на природном, так и на социальном уровне. Рождалось оптимистическое ощущение86, согласно которому миропорядок мог быть понят, освоен разумом. Не случайно V в. до н. э. — время высшего расцвета античного греческого рационализма, период, когда «на волне побед» большее, чем раньше, распространение получили представления об историческом прогрессе, развитии от низшего, первобытного состояния к высшему, культурному87 — представления, в целом для античной цивилизации не слишком-то характерные. изначально термин «варвар» осмыслялся как принадлежащий к чисто языковой сфере. «Варвар» — буквально «бормочущий, невнятно говорящий», то есть не владеющий «нормальной» греческой речью (ср. обозначение древними славянами иноземцев как «немцев», то есть «немых»). 84 Интересно, что как раз незадолго до описываемых событий, ближе к концу VI в. до н. э., в греческой философии (конкретно — в раннем пифагореизме) была детально разработана теория бинарных оппозиций («предел — беспредельное», «нечет — чет», «единство — множество», «правое — левое», «мужское — женское», «прямое — кривое», «свет — тьма», «добро — зло» и т. д., см.: Трубецкой С. Н. Курс истории древней философии. М., 1997. С. 131 слл.). Пары оппозиций выстроены в два ряда, четко соотносимых друг с другом, и, главное, не нейтральны, а имеют выраженный оценочно-этический характер. Как хорошо впоследствии вписалась в эту систему мышления пара «эллины — варвары»! 85 Ср. Hall Е. Op. cit. 86 Для предшествующей, архаической, эпохи, напротив, скорее характерен пессимизм. Девизом для всего ее мировоззрения могут служить знаменитые строки Феогнида (425 sqq.): Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться И никогда не видать яркого солнца лучей. Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида И глубоко под землей в темной могиле лежать. 87 Подробнее см.: Виц-Маргулес Б. Б. Античные теории общественного развития и прогресса // Античный полис. СПб., 1995. С. 134—144 (впрочем, в этой работе реальная роль «прогрессистских» теорий в древнегреческой общественной мысли, как нам представляется, несколько преувеличена). Геродот, живший и писавший в этом упорядоченном космосе, в котором всё «встало на свои места», именно поэтому мог позволить себе известные вольности, внести в свой труд упоминавшуюся выше пестроту и разноголосицу. Ведь прочный стержень дуального мировосприятия ничто в тот момент не могло поколебать. Победители могли позволить себе быть «открытыми» миру. Само четкое вычленение понятий «своего» и «чужого»88 способствовало завязыванию диалога. Еще одним важнейшим историческим событием периода, о котором идет речь и на который пришлась деятельность Геродота, стало, бесспорно, резкое возвышение Афин. Этот полис, до Греко-персидских войн остававшийся, в общем-то, в числе ординарных, в ходе конфликта с державой Ахеменидов решительно выдвинулся на первое место, занял со временем положение лидера сопротивления «варварскому» натиску, встал во главе крупнейшего в греческой истории военно-политического союза и превратился в конце концов в «культурную столицу» Эллады. Расцвела афинская демократия, которая явилась в целом ряде отношений предельным воплощением потенций, заложенных в самом феномене античного полиса. Значительная часть V в. до н. э. прошла в Греции «под знаком Афин», это всем известный факт, вряд ли нуждающийся в аргументации. Происходили события огромного исторического значения, события, подобных которым еще не было; назревало ощущение колоссального прорыва, грядущих невиданных высот. Эти события оказали самое прямое влияние и на личную судьбу Геродота. В историографии на протяжении десятилетий не прекращается дискуссия по вопросу о том, был ли великий галикарнасский историк сторонником или противником демократических Афин89. Выдвигалась и обосновывалась как та, так и другая точка зрения. Касаясь этой проблемы, прежде всего необходимо отметить, что вопрос «Геродот и Афины» должен быть отделен от вопроса «Геродот и Перикл». Обычно эти два сюжета жестко увязывают друг с другом, что, на наш 88 Вплоть до рубежа VI—V вв. до н. э. греки не ощущали себя «чужими» по отношению к миру Востока. См.: Purcell N. Op. cit. 89 См. из важнейшей литературы по вопросу: Strasburger Н. Herodot und das perikleische Athen // Historia. 1955. Bd. 4. Ht. 1. S. 1—25; Harvey F. D. The Political Sympathies of Herodotus // Historia. 1966. Bd. 15. Ht. 2. S. 254—255; Schwartz J. Herodote et Pericles // Historia. 1969. Bd. 18. Ht. 3. S. 367—370; Develin R. Herodotos and the Alkmeonids // The Craft of the Ancient Historian. Lanham, 1985. P. 125—139\OstwaldM. Herodotus and Athens//ICS. 1991. Vol. 16. № 1/2. P. 111—124; Forsdyke S. Op. cit.; Moles J. Op. cit.; Fowler R. Herodotos and Athens... взгляд, не вполне правомерно. Действительно, нет категорических оснований однозначно считать Геродота горячим приверженцем Перикла, членом «культурного кружка», созданного этим афинским политическим деятелем90. Перикл упоминается в труде Геродота лишь один-единственный раз (VI. 131), причем в довольно двусмысленном контексте91. С другой стороны, говорить о враждебности Геродота к Афинам как таковым, афинскому полису, афинской демократии, на наш взгляд, нет решительно никаких оснований. Историк неоднократно бывал в «городе Паллады» и даже подолгу жил там. Более того, напомним, что в результате активной внешней политики Афин Геродот смог обрести себе «новую родину». Еще в молодости ему пришлось покинуть родной Галикарнасе после того, как он принял участие в неудачном заговоре против тирана Лигдамида. После этого он стал лицом без гражданства, не имевшим политических прав где бы то ни было. А в середине 440-х гг. до н. э., когда под эгидой Афин была основана в Южной Италии панэллинская колония Фурии, Геродот принял участие в этом мероприятии. Он переселился в Фурии, стал и до конца жизни продолжал оставаться их гражданином. Итак, историческое сознание, отразившееся у Геродота, было типично для эпохи «великого проекта». Какая-то удивительная свобода и широта духа, целостность в сочетании с разнообразием проявлений отличала человеческие натуры этого времени. Сам Перикл, многолетний лидер афинского государства, мог, отложив все дела, целый день беседовать с философом Протагором о каком-нибудь чисто умозрительном вопросе (Plut. Pericl. 36). Что же касается Фукидида (который был лишь одним поколением моложе Геродота), то он в своей молодости еще застал конец этой блестящей эпохи92. Более того, именно он дал самую полную и адекватную во всей античной историографии характеристику «великого проекта». Мы имеем в виду, разумеется, знаменитую «Надгробную речь Перикла» в труде Фукидида (II. 35—46)93, в которой дано луч- 90 Ср. скептические соображения по поводу традиции о пресловутом «кружке интеллектуалов», сплотившихся вокруг Перикла: Stadter Р A. Pericles among the Intellectuals // ICS. 1991. Vol. 16. № 1/2. P. 111—124; Will W. Thukydides... S. 313—316. 91 Will W. Perikles. Reinbek, 1995. S. 23. 92 Legon R. P. Thucydides and the Case for Contemporary History // Polis and Polemos: Essays on Politics, War and History in Ancient Greece in Honor of D. Kagan. Claremont, 1997. P. 3—22. 93 Эта речь всегда оставалась предметом самого пристального внимания в современном антиковедении. Укажем несколько посвященных ей работ, отно- шее из современных описаний классической афинской демократии (конечно, скорее ее идеальных принципов, нежели повседневной реальной действительности) и в которой Афины названы «школой всей Эллады». Но в целом на период жизни второго гиганта античной исторической науки пришлось как раз крушение «великого проекта». Мощнейшим катализатором этого процесса стала, бесспорно, Пелопоннесская война. Эта война—самый крупный и продолжительный вооруженный конфликт внутри самого греческого мира, помимо прочего, имевший все черты настоящей «тотальной войны», ведшийся с чрезвычайным ожесточением — поставила на повестку дня совершенно новые проблемы. В частности, имевший столь большое значение в труде Геродота топос «эллины — варвары», для Фукидида оказывался уже практически иррелевантным. Какие уж тут «варвары», когда сами эллины, борясь друг с другом, презрели все когда-то незыблемые нормы... В Пелопоннесской войне, в сущности, не было победителя. Она положила начало общему кризису греческого полисного мира в целом, в том числе и в идейном плане94. Но особенно тяжело она ударила по Афинам. «Город Паллады» пережил сокрушительное поражение, капитулировав перед спартанцами. Демократия дважды (в 411 и 404 гг. до н. э.) свергалась в результате государственных переворотов95, а после своего восстановления уже не достигла прежних высот96. Рух- сящихся к самому последнему времени: Bosworth А. В. The Historical Context of Thucydides’ Funeral Oration 11 JHS. 2000. Vol. 120. P. 1—16; Balot R. Pericles’ Anatomy of Democratic Courage //AJPh. 2001. Vol. 122. P. 505—525; Winton R. Thucydides 2, 37, 1: Pericles on Athenian Democracy // RhM. 2004. Bd. 147. Ht. 1. S. 26—34. 94 О роли Пелопоннесской войны в нарастании кризисных явлений в Греции (с особенным акцентом на ее последствия для Афин) см.: Levy Е. Athenes devant la defait de 404: Histoire d’une crise ideologique. P, 1976; Strauss B. S. Athens after the Peloponnesian War. Croom Helm, 1986; Bleckmann B. Athens Weg in die Niederlage: Die letzten Jahre des Peloponnesischen Kriegs. Lpz., 1998; Фролов Э. Д. Огни Диоскуров: Античные теории переустройства общества и государства. Л., 1984. С. 11 слл.; Суриков И. Е. Эволюция религиозного сознания... 95 Krentz Р The Thirty at Athens. Ithaca, 1982; Lehmann G. A. Oligarchische Herrschaft im klassischen Athen: Zu den Krisen und Katastrophen der attischen Demokratie im 5. und 4. Jahrhundert v. Chr. Opladen, 1997; Heftner H. der oligarchische Umsturz des Jahres 411 v. Chr. und die Herrschaft der Vierhundert in Athen: Quellenkritische und historische Untersuchungen. Frankfurt a. M., 2001. 96 Это наше принципиальное убеждение, идущее вразрез со все более популярным в современной западной науке мнением, согласно которому IV в. до и. э. был чуть ли не временем наибольшего развития и совершенства афинской демократии. нул союз полисов, возглавлявшийся Афинами, а с ним — и претензии этих последних на гегемонию в Элладе. Война и лично для Фукидида стала временем тяжелых испытаний. В ее начале он оказался одной из жертв обрушившейся на Аттику эпидемии, но, к счастью, выжил. А затем, в 424 г. до н. э., в ходе своего единственного полководческого опыта, будущий историк, командуя в качестве стратега эскадрой афинских кораблей, неудачно осуществил операцию у северного побережья Эгейского моря. За это на родине он был приговорен к пожизненному изгнанию и много лет провел в чужих краях. Если Геродот, как мы видели, в результате политики Афин обрел полис, то Фукидид потерял свой полис (и здесь контраст!). Возвратиться с чужбины историк смог лишь по окончании Пелопоннесской войны, скорее всего, в результате амнистии, проведенной в 403 г. до н. э.97 Впрочем, дело, повторим, даже не в персональной судьбе Фукидида, а в кардинальной смене общего духовного климата. Стройный космос, возникший в ходе Греко-персидских войн, за считанные годы развалился, превратился в хаос. Мир стремительно утрачивал смысл. К сложившейся тогда ситуации удивительно точно подходят сделанные на совсем другом материале наблюдения И. Рюзена о «катастрофическом» кризисе исторического сознания. Не удержимся от того, чтобы процитировать слова немецкого исследователя in extenso98. Кризис такого рода «разрушает способность исторического сознания превращать последовательность событий в осмысленное и значимое повествование. В этом случае под сомнение ставятся сами принципы образования смысла, благодаря которым историческое повествование приобретает последовательность. Они должны быть вынесены за пределы культуры или даже быть признаны бесполезными. Поэтому такому кризису трудно найти место в памяти тех, кто вынужден страдать от него. Когда он возникает, язык исторического смысла немеет. Кризис становится травмирующим. Требуется время (иногда даже поколения), чтобы найти слова, которые могут выразить его». В Афинах, правда, осмысление новой реальности пришло довольно быстро — прежде всего именно благодаря гению Фукидида, его 97 Об этой амнистии см.: Natalicchio А. «Мт) |1УТ|СТ1какб11'»: L’amnistia // I Greci: Storia, cultura, arte, societa. Vol. 2. II. Torino, 1997. P. 1305—1322; Carawan E. The Athenian Amnesty and the ‘Scrutiny of the Laws’ // JHS. 2002. Vol. 122. P. 1—23. 98 Рюзен Й. Кризис, травма и идентичность // «Цепь времен»: проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 42. могучему интеллекту, которому оказалось под силу сразу выработать новый тип исторического сознания, ставший столь необходимым. В условиях потери старых «смыслов» приходилось форсированно искать и создавать новые, конструируя их буквально на руинах и обломках. И тут уже никак нельзя было сохранить геродотовскую открытость и широту тем и взглядов. Напротив, если в эпоху «космоса» историк мог позволить себе быть несколько «хаотичным», то в эпоху «хаоса» исторический труд должен был стать максимально «космич- ным», строго-упорядоченным (пусть даже до концептуальной узости) и закрытым в структурном плане. Разумный миропорядок, утраченный на уровне реальной жизни, требовалось восстановить хотя бы на уровне нарратива. Геродот писал для «поколения победителей», осознавшего свою силу; первой читательской аудиторией Фукидида было «поколение побежденных», «потерянное» поколение послевоенных лет", ощущавшее только собственную слабость, растерянность и утрату всяческих ориентиров. Эти ориентиры и восстанавливает историк, соответствующим образом расставляя акценты и давая ответы на ключевые вопросы (подчас в противоречие с реальными фактами). Война была неизбежной, во всяком случае, не афиняне развязали ее, и поэтому в данном отношении им не в чем винить себя. Афины не были обречены на поражение, они могли бы победить, если бы у руля государства по-прежнему стояло «поколение отцов», представленное в первую очередь Периклом: так пусть же его деятельность служит потомкам уроком и идеалом. Таковы основные элементы исторического мировоззрения Фукидида. Геродот в четко структурированном ментальном космосе своего времени мог совершать увлекательные «путешествия духа» без всякой опаски заблудиться. В погрузившемся в хаос мире Фукидида такая опасность была вполне реальной, и историк, никуда не отклоняясь, строго следует вехам своих базовых принципов, дабы поддержать поколебленную идентичность. Подчеркнем еще раз: когда мы говорим «Геродот» и «Фукидид», это следует понимать в смысле поколения Геродота и поколения Фукидида, столь близких друг к другу, но в то же время разделенных непреодолимой чертой. В дальнейшем, в IV в. до н. э. и в эллинистическую эпоху, в греческой исторической мысли восторжествовала скорее не «фукидидов- 99 Ср. Will W. Thukydides... S. 230. Релевантными в данной связи представляются интересные размышления Милорада Павича о чередовании «сильных» и «слабых» поколений, «киновитов» и «идиоритмиков». См.: Павич М. Ящик для письменных принадлежностей. СПб., 2001. С. 173—193. ская», а «геродотовская» линия |0°. Не Фукидид с его утрированным рационализмом стал «путеводным маяком» для новых поколений историков. Фукидида почитали, но его методу работы не следовали. Крайне немногочисленные исключения (важнейшим из них следует назвать Полибия с его «прагматической историей») способны лишь подтвердить общее правило. И все же, если мы скажем, что Эфор, Феопомп или Ктесий Книдский явились в полной мере прямыми «наследниками» Геродота, это будет не совсем верно. Безвозвратно исчезло что-то неуловимое, что прочно ассоциируется у нас именно с Геродотом. Ушел тот самый горячий, искренний, открытый миру оптимизм. На смену ему пришел холодноватый, порой несколько искусственный пафос риторической историографии; появились ностальгические нотки. Прошлое по-прежнему осознавалось сквозь призму настоящего, в тесной связи с ним; но характер этой связи значительно изменился, он уже больше не отвечал «эпическим» критериям. Гармоничный космос «Периклова века», заслоненный полосой хаоса, так и остался «потерянным раем», недосягаемым образцом для подражания. «Мир Геродота» прошел через суровое чистилище Фукидида. 100 Seidensticker В. Dichtung und Gesellschaft im 4. Jahrhundert v. Chr.: Versuch eines Uberblicks // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart, 1995. S. 181; Суриков И. E. Лунный лик Клио... С. 231 слл.