Знать, из дуба иль меди Грудь тот имел... 55

Я нахожу там несколько недостатков. Во-нервых, иезуит опустил все, что позволяет убедиться в ортодоксальности Шаррона, все, что способствует раскрытию истинного смысла его высказываний, все, что может исправить дурное впечатление, которое способно произвести данное изречение, предложенное в общем в резкой форме. Во-вторых, Гарасс все это называет коварным оборотом речи. Но ЭТО СТОЛЬ 1ІОДЛО II бесчестно, что необходимо было бы передать это дело па расследование в уголовную полицию. Следовало бы даже создать камеры пыток для авторов, поносящих честь, доброе имя и память писателя посредством таких коварных приемов... Я говорю, в-третьих, что Гарасс стоит на шатком фундаменте, потому что он основывается на следующем принципе: если бы даже атеизм действительно оказался порождением великой силы души, то этого не следовало бы признать, следовало бы либо замолчать эту истину, либо смело выдвинуть противоположное мнение, чтобы не давать повода высокомерным людям впасть в состояние, свидетельствующее о свободомыслии. Из воз- ражений этого иезуита явно видно, что именно так он рассуждает. Но я предоставляю каждому беспристрастному уму судить о том, поступает ли добросовестно тот, кто следует этому принципу, и не означает ли этот принцип введение в религию чисто человеческой политики и великой тайны военного искусства? Не означает ли этот принцип того, что важна лишь победа ортодоксальности и совершенно не важно, какими средствами и как она победит? Следует ли мириться с поведением такого рода? Более того, следует ли от каждого автора требовать, чтобы он шел этим путем? Не позволено ли Пьеру ЇІІаррону предпочесть искренность полезности? Пойдем дальше и скажем, что он следовал идеям честности, не вступая в компромисс с тем, что полезно. Разве он не уверял, что атеизм требует души сильной, неистовой и безумной и что эта сила — чудовищная и бешеная, воз- вышенная и неистовая отвага? Есть ли здесь что-либо способное искушать тщеславного человека? И если это может кого-то привлечь, то разве ire следует признать, что это ум с самыми дурными наклонностями, душа, испорченная в самом главном? Разве столь пропащие, столь испорченные, столь неисправимые люди заслуживают, чтобы ради них мы не высказывались сообразно идеям, признанным самыми справедливыми?.. Я вас спрашиваю, верно ли поступил Шаррон, не прибегнув к искажению, способному (еще более, чем то, что, по уверению Гарасса, нужно предпринять) возбудить — я не скажу отвращение, по ужас? Вспомните изречение святого Августина: великое благочестие и великое печестье встречаются одинаково редко 58... Это почти полностью совпадает с одной из фраз Пьера Шаррона.

Может возникнуть мысль, что, признавая в атеистах великую силу души и вместе с тем ребяческую слабость, Шаррон сам себе противоречит. Но несомненно, что, поступая так, он не впадал в противоречие, поскольку приписывал им эти качества в различных состояниях. Он считал их сильными в то время, когда им везло, и слабыми в несчастье. Таким образом, противоположные качества, какие он им приписывает, это со- стояния, следующие друг за другом. Следовательно, приписывать их одному и тому же субъекту не значит противоречить себе. Противоречие предполагает одновременное сосуществование двух противоположных свойств... Есть люди необычайной храбрости, которые ни за что на свете не хотят спать в комнате, если они слышали, что в ней бывают явлення духов. Другие смело ложатся там спать в полном одиночестве, хотя их трусость столь велика, что вид обнаженной шпаги заставляет их трепетать. Тревога, волнующая тех, кто ничтожную мелочь принимает за дурное предзнаменование, эта тревога, говорю я, которую не может рассеять никакое рассуждение, не мешает им драться как львам. Другие, насмехаясь над всеми дурными предзнаменованиями, бегут, как зайцы, если видят, что их атаковал равный но силам противник. Тот, кто не имеет мужества смотреть, как у кого-либо пошла кровь, или убить цыпленка, переносит самые жестокие страдания со всей стойкостью, какую можно вообразить, и с героической твердостью ждет смерти в своей постели. Другой, сохраняющий хладнокровие в момент самой ужасной опасности на войне, содрогается от страха, когда врач объявляет ему, что он должен умереть. Сила души, которую описывают, когда говорят, что твердый человек не трепещет ни перед угрозами тирана, ни перед опасностями кораблекрушения, ни перед молнией или громом, и, если бы на него свалились обломки рухнувшего мира, он не испугался бы:

Кто прав и к цели твердо идет, того Ни граждан гнев, что рушить закон велят, Ни взор жестокого тирана Ввек не откинут с пути, ни ветер, Властитель грозный Адрия бурных вод, Ни Громовержец дланыо могучей,— нет: Лишь если мир, распавшись, рухнет, Чуждого страха сразят обломки 59 —

эта сила, говорю я, почти никогда не встречается во всем своем объеме, она проявляется лишь частично. Существуют прекрасные души, которых никакие ио- сулы, никакая лесть не могут сбить с пути добродетели. Но они не выдерживают испытания, если им угрожает тюрьма или иные невзгоды. Есть люди, принимающие ради блага своей родины самые благородные, самые великодушные решения. Все в их мыслях возвышенно, все говорит о благородстве, но они вовсе ие способны выполнить эти решения. Они плохо выполняют свой долг, если в осажденном городе их направят отбить атаку врага, прорвавшегося в пролом в стене. Совершенно против воли их охватывает страх и принуждает к бегству, прежде чем они успеют что-либо отчетливо рассмотреть. Тело этих людей не помогает их душе: какое-то расположение орі^нов автоматически производит робость, приводит в замешательство высшую часть нашего существа, заставляет ее растеряться. Несомненно, существует смелость или неустрашимость духа, которая иногда сопровождается великой робостью тела. Мужество и сила Гоббса относились лишь к объектам рассудка. Не существовало положения или парадокса, которые могли его удивить, перед лицом которых его мысли потеряли бы свою точность. Но ничтожнейшая опасность, угрожающая его телу, вызывала у него страх. Монтень, по-видимому столь возвышавшийся над предрассудками и столь хорошо вооруженный так называемой силой недоверия, обладал такой нежностью души, что не мог видеть без огорчения, как режут цыпленка, или терпеливо слышать жалобный крик зайца, попавшего в пасть собаки 60. Эти неувязки зависят от характера. Не будем поэтому удивляться, что человек, обладающий достаточной силой, чтобы сбросить с себя иго самых всеобщих и самых священных мнений, проявляет слабость и трепещет при виде палача и прибегает к тысячам притворств, чтобы избегнуть мучений от ожидающей его пытки. Сила его души обращена не на телесные объекты, а на объекты духовные. Низкая душа, способная на любые подлости п обманы, каппа- докийский раб57, величайший трус и величайший плут на свете, обнаруживал иногда изумительную силу, позволяющую ему противостоять мукам. И обычная пыт- ка, и самая жестокая, особая, необычайная пытка не могла заставить его ни в чем признаться. А сколько порядочных людей, обладающих поразительной честностью, которые скорее возведут на самих себя ложные обвинения, чем согласятся подвергнуться пытке? Сколько было людей, действительно привязанных к своей религии, которые прибегали ко всякого рода притворствам и уверткам, используя для этого любые мельчайшие возможности, какими только могли воспользоваться в тюрьме инквизиции? 61 Страх перед мучениями подавлял их дух и лишал силы их благочестие. Вот как благодаря законам соединения души с телом люди отличаются друг от друга.

Я привожу все это, чтобы согласовать мнения Пьера Шаррона и г-на де Лабрюйера58. «Знают ли вольнодумцы,— говорит этот последний62,— что пх называют так иронически? Может ли быть большая слабость, чем состояние неуверенности, которое является принципом их существования, пх жизни, их чувств, их познаний, и каковой же должна быть их цель? Возможен ли больший упадок духа, чем тот, в каком находится человек, сомневающийся, не есть ли его душа такая же материя, как камень или пресмыкающееся, и не подвержена ли она порче так же, как эти презренные создания? Разве не содержится больше силы и величия в восприятии нашим духом идеи существа, возвышающегося над всеми существами? и т. д.». Оба они правы. Различие между ними сводится лишь к различному истолкованию слова сила. Я не думаю, что г-н де Лабрюйер стал бы отрицать мысль Шаррона, что атеисты не обладают силой в том же смысле, в каком ею обладал человек, одержимый нечистым духом, который разбил все цепи, в какие его заковали, и которого никто не мог обуздать 63. Что касается прочего, то предосторожности, которые по желанию Гарасса должны были быть предприняты, не могли сыграть большой роли. Представления, на основе которых в обществе принято судить, нелегко исправить. Поскольку страх, вызываемый опрокинутой солонкой, есть слабость, то стать выше этого страха значит проявить силу. Подобным же образом дело обстоит и в иных случаях, если переходить постепенно от мелких случаев ко все более серьезным. Если даже все авторы воздержатся от того, чтобы называть силой такое поведение ума, то это отнюдь не исправит людей в указанном выше отношении.

(К) Критики книги Шаррона не прислушались к его предупреждениям, которые способны были заставить этих людей воздержаться от безрассудных утверждений. Так как Шаррон был не единственным человеком, для которого было необходимо дать понять своим критикам, что они должны различать, если хотят быть справедливыми, я приведу слово в слово предупреждение, которое он им сделал: «Я хочу предупредить читателя, который возьмется судить об этом произведении, чтобы он остерегся впасть в одну из следующих семи ошибок, как это сделали некоторые в отношении первого издания. Нот эти ошибки: расценивать как право и обязанность то, что сообщается в книге лишь как факт; расценивать как действие то, что в книге приводится лишь как суждение; усматривать решение и определение в том, что в книге лишь предлагается, рассматривается с разных сторон и обсуждается проблематически и академически; приписывать мне в качестве моих собственных мнений то, что я сообщаю в качестве мнений, принадлежащих другим; приписывать состоянию, профессии, внешним условиям то, что относится к уму и внутреннему достоянию человека; приписывать религии и вере в бога то, что есть лишь мнение человеческое; приписывать благодати и сверхъестественному действию то, что имеет ценность и действие естественное и моральное. Отказавшись в своем отношении к книге от всякой страсти и от всяких предубеждений, читатель найдет в этих семи пунктах, если он их верно поймет, средство для разрешения своих сомнений, для ответа на все возражения, которые и он сам, и другие могут выдвинуть, и сможет выяснить, в чем состояли мои намерения в этом произведении. Если после всего этого читатель останется недоволен, не согласится с моей книгой, пусть он смело и горячо на нее нападает (ибо заниматься лишь тем, чтобы злословить и порочить чужое имя — дело людей в высшей степени недостойных и педантов); тогда он либо вскоре чистосердечно признается, что он ошибся, что он со мной согласен (ибо эта книга прославляет откровенность и чистосердечие и воздает им честь), либо обнаружит свою наглость и безумие» 64. То, что Шаррон здесь говорит, так хорошо, что я не мог не включить это в данное примечание. Эти слова Шаррона научат бесчисленное множество читателей понимать то, в чем состоит их долг. Они увидят, каким нужно обладать умом, когда берешься судить о книге, созданной не в соответствии с общепринятым вкусом, не сообразно предрассудкам толпы, т. е. о книге, где автор излагает пришедшие ему на ум мысли, не превращая их в догму, не пытаясь создать секту. «Некоторые,— говорит Шаррон 65,— находят эту книгу чересчур смелой и чересчур вольнодумной, поскольку она противоречит общепринятым мнениям, и обижаются. Я отвечу им так. Во-первых, мудрость, не являющаяся ни общепринятой, ни распространенной, обладает именно этой свободой и правом, jure suo singulari, судить обо всем (это привилегия того, кто обладает мудрым духом, spiritualis omnia din- dicat, et a nemine judicatur) 58a и, подвергая суду общепринятые и распространенные мнения, критиковать и осуждать их (в большинстве своем эти мнения ошибочные). Кто же еще это сделает? Но, делая это, мудрость не может не навлечь на себя грубые нападки и зависть людей. Я жалуюсь на людей и упрекаю их в слабости ума и женском легкомыслии, презренном, чересчур ограниченном, чтобы понять стоящую вещь, и вовсе не спо- собном к мудрости. Наиболее сильные и смелые утверждения являются наиболее здравыми для сильного и возвышенного ума. Во-вторых, в этих утверждениях нет ничего странного для того, кто знает, что собой представляет мир. Удивляться какой-нибудь мысли — это слабость. Нужно призвать на помощь все свое мужество, укрепить свою душу, закалить ее, развить ее познавательные способности, ее способность понимать, судить о любых вещах, какими бы странными они ни казались, и уметь ими пользоваться.

(L) Легко доказать, опираясь как на его произведения, так и на его поступки, что он не сомневался в истинах христианства... Но, скажут мне, разве этот человек не говорил, что все люди ошибочно хвастаются, что обладают религией, дарованной им богом? Вот его слова: «Нужно, чтобы религии были доставлены и вручены при посредстве необыкновенного небесного откровения, чтобы они были восприняты при посредстве божественного вдохновения, как пришедшие с небес. Так говорят все, придерживающиеся какой-нибудь религии и верящие в то, что ею проповедуется. И все они прибегают к одинаковым речам, говоря, что религия их исходит не от людей, НС от какого-нибудь земного создания, а от бога. Но если говорить правду, без лести и без притворства, это совсем неверно. Эти религии, что бы о них ни говорили, созданы человеческими руками и человеческими средствами» 66. Я отвечу, что во втором издании Шаррон из числа религий, о которых здесь идет речь, исключил истинную религию. «Это верно в полном смысле слова для ложных религий,— продолжает Шаррон,— являющихся лишь чистым измышлением человеческим и дьявольским. Истинные же религии, поскольку они имеют иной источник, воспринимаются и поддерживаются иной рукой. Во всяком случае тут надо сделать различение. Что касается восприятия истинных религии, то первым и главным их обнародованием и установлением (publication et installation) была «Domino cooperante, sermo- nem confirmante sequentibus signis 59, божественная и чудесная»». Разве несколько раньше Шаррон не говорит, что «неверующие и лишенные религии» стали таковыми из-за того, что они «чересчур много советуются со своим собственным рассудком, чересчур много его слушаются, желая исследовать вопросы религии, судить о них сообразно своему пониманию и своим способностям и трактовать эти вопросы при помощи собственных естественных средств. Нужно быть простым, послушным и добродушным, чтобы быть способным воспринимать религию, нужно верить и покоряться законам почтения и послушания, смирить свой рассудок и подчиниться указаниям гражданских властей: captivantes intellectura ad obsequium fidei» 67 59a. Эти слова могут служить ему щитом против всех нападок его врагов. Ибо если вы возразите ему, что он делает замечания, которые нано- сят удар по религии и свидетельствуют о том, что он более убежден в силе своих замечаний, чем в истинах, на которые эти замечания нападают, он может вам ответить: я был бы таким, каким вы меня изображаете, если бы сообразовался с ничтожными познаниями моего разума. Но я отнюдь не доверяюсь такому проводнику. Я подчиняюсь авторитету бога, подчиняю рассудок вере.

97

4 п. Бсйль, т. 2

(О) Следовало бы сказать кое-что о том, что заметил о нашем авторе г-н Сорель. Среди прочего Сорель говорит: «Есть люди, уверяющие, что Шаррон опаснее Монтеня, который был гражданским лицом, потому, что его книгу, книгу доктора богословия и проповедника, читают как произведение, пригодное для христианского воспитания, а между тем у него весьма дурные взгляды на религию» 68. Сорель приводит две цитаты из Шарро- на. Но так как он чересчур сократил текст оригинала, я сохраняю за собой право привести эти цитаты полностью в конце этого примечания. «На это отвечают,— продолжает Сорель,— что Шаррон похвалялся, что говорит откровенно то, что думает, и, если все его слова, сказанные с добрыми намерениями, истолковывают в дурном смысле, то это не его вина». Заметим попутно, что светский автор, не имеющий духовного сана, должен пользоваться большей свободой и большим правом говорить все, что ои думает, чем доктор богословия, проповедник и профессор. Ведь предполагается, что такне люди выдвигают лишь положения, которым обучают, и что они хотят убедить других в справедливости своих взглядов. Исходя из этого предполагается, что они хорошо проверили то, что утверждают, и, принимая во внимание их характерные особенности, легко разрешаешь им руководить тобой, покоряясь их авторитету. Но когда известно, что говорящий — мирянин, человек, который не имеет сана, то его высказывания не трогают, его личные мнения не принимают всерьез и, следовательно, его пирронизм не влечет за собой дурных последствий. Таким образом, верно, что яд, который мог содержаться в писаниях Монтеня, был бы менее опасен, чем яд, какой мог оказаться в книгах Шар- рона. В другом месте я уже говорил о том, что отметил Сорель, а именно, что один врач, по имени Шане, отстаивает, выступая против Шаррона в этом вопросе, взгляд, что животные не рассуждают. Сорель прибавляет: «Некто сказал, что Шаррон был лишь секретарем Монтеня и дю Вэра 60. В самом деле, Шаррон заимствовал много философских сентенций дословно из «Опытов» Монтеня, а его описание страстей целиком заимствовано у г-на дю Вэра». Сорель замечает, что «есть много почтенных и порядочных людей, поддерживающих Шаррона» 69. Ученый Ноде61 говорит в своей «Библиотеке», что «он его настолько уважал, что ставил выше Сократа. Сократ говорил, обращаясь к своим ученикам, лишь туманно и сообразуясь со случайными обстоятельствами, в то время как Шаррон превратил мудрость в искусство, что является божественным делом; если он в некоторых местах говорит, как Сенека и Плутарх, то он всегда развивает их мысли дальше в том направлении, в каком они не хотели идти». Наконец, не следует думать, что человек высокой нравственности, каким был Шаррон, человек, чья жизнь была безупречной и отличалась исключительной воздержанностью, мог иметь какие-то дурные намерения в своих писаниях...

Приведем две цитаты, которые я обещал дать. «Нужно иногда оправдывать и разрешать не только вещи, которые не хороши, но и вещи плохие, подобно тому как, например, чтобы быть добрым, надо быть немного злым. Это наблюдается всюду не только в деятельности государства и юстиции, но и в религии, которая хорошо показывает, что все устройство и поведение человека свидетельствуют о его подверженности болезням». Такова первая цитата. Вы найдете ее в гл. IV кн. I «О мудрости», на стр. 25 бордоского издания 1601 г. Последние строки этой цитаты автор удалил в парижском издании 1604 г. Он прервал эту цитату после слов «это наблюдается всюду в государстве, в юстиции, в истине и в религии». Но заметьте, что он не удалил ничего из того, что выдвигал для доказательства своего тезиса. «В конце концов,— говорит он,— что лучше показывает слабость человеческую, чем религия?» Он это доказывал при помощи Писания и очевидных понятий. Все это место сохранено в том издании, которое он исправил и которое стало предметом исследований после его смерти. Как видно из этого, во многих случаях человек выглядит еретиком лишь из-за его манеры выражаться. Уберите некоторые слова, выглядящие чересчур одиозно, употребите вместо них другие слова, имеющие то же самое значение, но не такие резкие, и ваша репутация еретика превратится в репутацию истинно верующего. Печатание вашего труда больше не будет запрещаться, будет разрешено его распространять. В сущности упомянутый тезис теологаль- ного каноника, развитый и доказанный таким образом, как это сделано в его книге, есть совершенная истина. Вот вторая цитата: «Бессмертие души — это наиболее повсеместно принятая мысль, признаваемая самой религиозной и самой правдоподобной (я имею в виду не внешнее, публичное признание, а внутреннюю, серьезную и подлинную веру, о чем речь будет ниже), это то, верить во что всего полезнее и что слабее всего доказано и установлено человеческими доводами и средствами». Эти слова можно прочесть в гл. XV кн. I «О мудрости» бордоского издания. Они были исправлены следующим образом: «Бессмертие души — это наиболее повсеместно принятая мысль, признаваемая самой религиозной (это главное основание всякой религии) и самой правдоподобной. Я имею в виду внешнее, публичное признание, потому что серьезное, внутреннее и подлинное признание не так уж общепринято, о чем свидетельствует позиция, занимаемая в этом вопросе эпикурейцами, вольнодумцами и насмешниками. Саддукеи 62, самые богатые из евреев, пытались отрицать бессмертие души — то, во что всего полезнее верить, по что никоим образом не доказано многочисленными естественными и человеческими доводами и, собственно, лучше установлено средствами религии, чем любыми другими средствами» *. После этого исправления не оста- лось никакого предлога для ропота. Ведь было бы в высшей степени несправедливо порицать человека, объявляющего, что самые сильные аргументы, которые убеждают его в бессмертии души,— это аргументы, почерпнутые им из слова божьего... До исправления текста кЬиги можно было бы по справедливости жаловаться лишь на вред, который могло причинить такое признание — не простым людям, вера которых в этот догмат основана только на откровении 70, а вольнодумцам, которые могли бы похвастаться, что столь знаменитый церковный авторитет льет воду на их мельницу. Но в коще концов нечего бояться, что это принесет вред, так как для ученых вольнодумцев представляет незначительный интерес то, что некий богослов признает, что философские доказательства бессмертия души отнюдь не сильны. Вольнодумцы знают, что такое признание не продвинет их дела, в то время как доказательства, извлеченные из Писания, обладают соответствующей доказательной силой. Они хорошо знают, что предположения Аристотеля 71 о смертности и материальности души животных и о реальном различии между телом и протяженностью 72 подрывают все естественные основания духовности пашен души. Признаются ли эти теории или нет, во всяком случае вольнодумцы предполагают, что дело от этого не становится менее ясным. Еще сегодня они упорствуют в своих предрассудках, ибо видят, что сильные доказательства бессмертия души, которые даны новой философией, ведут либо в пучину признания, что душа животных бессмертна, либо в пучину признания, что животные — автоматы.

(Р) Он не излагал возражений вольнодумцев, принижая их; в связи с этим я приведу пример, отно- сящийся к разногласиям среди христиан. «Поистине странная вещь христианская религия, которая, будучи единственной верной религией на свете и владея истиной, открытой ей богом, должна была быть единой внутри себя, поскольку существуют лишь один бог и одна истина. Но христианская религия тем не менее расколота на множество частей, разделена на множество мнений и сект, противоположных друг другу до такой степени, что нет ни одного догмата, ни одной доктрины в этой религии, которые бы не трактовались самыми различными способами, не были предметом спора и в отношении которых не было бы ересей и противоположных сект. Тот факт, что у других религий, ложных, незаконнорожденных, неверных — языческой, еврейской, магометанской, таких раздоров и такого пристрастия мы не находим, принуждает считать христианскую религию еще более странной. Те же разпо- гласия, которые у них имеются, либо немногочисленны, несерьезны и незначительны, как в иудейской и магометанской религиях, либо, если их и много, как у язычников и среди философов, то они по крайней мере не вызывают очень больших и бурных событий и смут в обществе. Эти разногласия в ложных религиях ничтожны по сравнению с великими гибельными расколами, которые начинаются с момента возникновения христианства и постоянно сопровождают его в ходе всей его истории. Если мы рассмотрим последствия, вызванные расколами в христианстве, то убедимся, что это ужасающая вещь. Прежде всего это касается общества и государства; в результате расколов в христианской религии часто возникали волнения, гибли республики и королевства, распадались народы и империи, и дело доходило до всеобщей смуты, охватывающей все общество и сопровождающейся жестокими, ужасными, крайне кровавыми делами, что является величайшим скандалом, позором и упреком христианству, под сенью которого, пользуясь предлогом религиозного рвения и привязанности к религии, каждая партия смертельно ненавидит все прочие и считает, что ей дозволено совершать против них любые акты вооруженной борьбы: явление, которое не наблюдается в других религиях. Одним лишь христианам разрешено быть убийцами, коварными людьми, предателями, неистово выступать друг против друга, совершая всякого рода бесчеловечные акты против живых и мертвых, против чести, жизни, доброй памяти, против умов, против гробниц и праха усопших, действуя огнем и мечом, прибегая к крайне едким пасквилям, проклятиям, изгнанию с земли и с неба, выкапыванию из могил, сожжению костей и опрокидыванию алтарей. И все это совершается людьми, отвергающими какое-нибудь соглашение и исполненными такой ярости, что о том, чтобы принять во внимание родство, близость, дружбу, заслуги, долг, не может быть и речи. И о том, кого вчера возносили до неба, о ком писали, что он великий, ученый, добродетельный, мудрый, если он сегодня перешел в другую религиозную партию, пишут, проповедуют, провозглашают, что он невежда, ничтожество. В этом проявляется рвение и пыл по отношению к своей релдгии, к соблюдению же всех прочих требований религии относятся холодно. Те, кто ведет себя воздержанно и скромно, берутся на заметку как подозрительные, равнодушные и малоусердные. Дружески относиться к тем, кто принадлежит к противоположной партии, оказывать им хороший прием считается тягчайшей провинностью. Все это многих возмущает, так как получается, будто христианская религия учит ненавидеть и преследовать, оказывается у нас на побегушках и используется нами, чтобы извлечь выгоду из наших страстей: честолюбия, скупости, мстительности, ненависти, презрения, жестокости, мятежности, бунтовщичества. Эти страсти торжествуют и не мешают религии, поскольку именно религия их пробудила» 73. Об этом великом позоре можно было бы сегодня писать в более изящных выражениях. Но я призываю наших лучших стилистов описать его с большей силой, чем Шаррон, и дать лучше, чем он, почувствовать мерзость такого положения дел. Чтобы это показать, Шаррон использует всю силу своего ума. Он ничего не щадит. Было бы такой же ошибкой упрекать его в том, что он здесь нарушает свой долг, как и присоединиться к упре- кам, предъявляемым ему Гарассом по другому поводу. Процитируем слова этого иезуита — более не справедливых на свете не найти 74. «Он также 75 говорит открыто, хотя, по своему обыкновению, облекает это в оболочку предательских словесных хитросплетений, что «религия — мудрое измышление людей, придуманное ими, чтобы удерживать население в рамках его долга». Хотя он делает вид, что излагает речи атеистов, он поступает, как Лючилио Ванини, или, скорее, Ванини поступает, как Шаррон. Он предает дело, борцом за которое он себя изображает, потому что показывает силу доводов атеистов; их он выдвигает, их комментирует, их излагает. А затем он оставляет нас перед их лицом безоружными: нарушение долга, вероломное и обычное для обоих этих писателей» 76. Утверждение, что Шаррон так поступал, совершенная неправда, ибо, добросовестно изложив возражения атеистов, он затем их опровергает с большим прилежанием и основательностью. Но вот что не правится пошлым авторам и даже серьезным авторам, у которых больше ума и знаний, чем добросовестности. Они хотели бы, чтобы враги справедливого дела всегда изображались в таких доспехах, которые бы делали их беспомощными и смехотворными, и чтобы по крайней мере на их сильные возражения приводился еще более сильный ответ. Искренность противна первому из этих пожеланий, суть дела делает иногда второе пожелание неосуществимым. Я давно уже поражаюсь, видя, как людей, ставящих перед собой задачу опровергнуть сильные возражения и слабо их опровергающих, считают нарушителями своего долга. Как! Вы хотите, чтобы относительно таинств, превосходящих наш разум, ответы богослова были так же ясны, как и возражения философа? Именно из того, что тот или иной догмат таинствен и непостижим для слабого человеческого рассудка, необходимо следует, что наш разум может оспорить его с помощью очень силь- йых аргументов и этот догмат не сумеет найти для себя иной основательной поддержки, кроме авторитета бога. Как бы там ни было, наш Шаррон не льстил своей партии. Он обладал проницательным умом, он открывал возможности и возражения противника в той мере, в которой он мог их предвидеть, и в том случае, когда противник нападает, и в том, когда на него нападают. Он принимал те меры, какие считал необходимыми, он искусно объяснялся и, чтобы победить, не прибегал к хитрости. Его ожидал плохой прием, ибо люди не могут привыкнуть к такому чистосердечию...