Глава I О том, что естественный свет или главные принципы нашего познания являются первоначальным и подлинным правилом всякого истолкования Писания, особенно втом, что касается нравов

Я предоставляю богословам и критикам комментировать это место Евангелия, сравнивая его с другими, исследуя, что ему предшествует и что за ним следует, показывая силу выражений оригинала, различный смысл, какой можно предположить в этих выражениях, а также то, что эти выражения действительно встречаются в различных местах Писания.

Чтобы раз и навсегда опровергнуть его, я буду опираться на принцип естественного света, который заключается в том, что всякий буквальный смысл, который обязывает совершать преступления, ложен. Святой Августин дает это правило и, так сказать, критерий различения фигурального и буквального смысла. «Иисус Христос,— говорит он,— заявляет, что если мы не съедим тело сына человеческого, то не спа- семся. Кажется, что в данном случае нам повелевают совершить преступление. Следовательно, это метафора, которую мы должны отнести к страсти господа и при этом с приятностью и пользой для себя отметить в своей _ памяти, что его тело было распято и испытало муки за нас».

Здесь не место выяснять, доказывают ли эти слова, что святой Августин не разделял мнения последователей римской церкви или что он хорошо применял это правило на деле. Достаточно сказать, что здесь он рассуждает о следующем основном принципе, надежном ключе для понимания Писания: если, будучи понято буквально, Писание обязывает человека совершать преступления или (чтобы устранить всякую двусмысленность) совершать поступки, запрещаемые естественным светом, предписаниями десяти заповедей и моралью Евангелия, то необходимо считать совершенно несомненным, что здесь вместо божественного откровения народам кто-то предлагает собственные выдумки, страсти и предрассудки.

Богу не понравилось бы, если бы я захотел распространить [слишком далеко] юрисдикцию естественного света и метафизических принципов, как это делают социниане, когда утверждают, что всякий смысл, приписываемый Писанию и не согласный с естественным светом и метафизическими принципами, должен быть отвергнут. В силу этого воззрения социниане отказываются верить в троицу и в воплощение. Нет, я не притязаю на беспредельное и безграничное применение этих принципов. Я знаю, что есть аксиомы, против которых бессильны самые решительные и очевидные слова Писания. Таковы положения: целое больше части; если отнять от равного равное, то остатки будут равны; невозможно, чтобы сразу были истинны оба противоречащих друг• другу суждения или чтобы сущность предмета существовала после разрушения этого предмета. Пусть покажут в Писании сотню высказываний, противоречащих этим предложениям; пусть, чтобы установить учение, противоречащее этим всеобщим максимам здравого смысла, будут совершены тысячи и тысячи чудес — больше, чем совершили Моисей и апостолы,— человек, такой, каков он есть, нисколько этому не поверит. Он скорее поверит, что либо Писание выражается посредством метафор и выражений, противоположных правде, либо, что эти чудеса исходят от дьявола, чем поверит, что ошибается естественный свет и ложны его максимы.

Это до такой степени верно, что последователи римской церкви, хотя они очень заинтересованы в том, чтобы принести в жертву метафизику и заставить пас усомниться во всех принципах здравого смысла, признают, что ни Писание, ни церковь, ни чудеса ничего не могут поделать против очевидного света разума, например против принципа: целое больше части. Чтобы убедиться в этом, надо посмотреть, что пишет об этом знаменитый капуцин Валериан Магии166 в VIII и IX главах I книги своего сочинения «Суждение о правиле веры католиков». В случае если мне возразят, что Магни — лишь отдельный пример и что это возражение заставит меня цитировать бесчисленное множество других католических авторов, то я замечу вообще, что все коитроверзисты-католикп утверждают, что пресуществление ие противоречит хорошей философии; что эти контроверзисты изобретают тысячи различений и тонкостей, чтобы показать, что они ие нарушают метафизических принципов.

Протестанты не в меньшей мере, чем католики, отвергают мнение социниан, что троица или воплощение суть внутренне противоречивые догматы. Протестанты, как и католики, утверждают и показывают, что невозможно доказать внутреннюю противоречивость этих догматов.

Таким образом, все богословы, к какой бы партии они ни принадлежали, сначала как угодно высоко возносят откровение, достоинства веры и глубокий смысл таинств, а потом складывают все это к подножию тропа разума в знак почтения. Богословы признают, хотя и не выражают в таких же словах, в каких это здесь выражено (впрочем, их поведение говорит само за себя достаточно выразительно и красноречиво), что верховный суд, выносящий обо всем, что нам предлагается, приговор в последней инстанции, без права об-

Жалования,—это разум, говорящий посредством аксиом естественного света, или метафизики. Пусть, следовательно, больше не говорят, что теология королева, а философия лишь ее служанка, ибо сами теологи своим поведением свидетельствуют о том, что они рассматривают философию как королеву, а теологию как ее служанку. Отсюда проистекают те неестественные ухищрения, к которым они вынуждают свой ум, чтобы избежать обвинения в том, что они противоречат хорошей философии. Они предпочитают изменить принципы философии, лишить силы тот или другой из этих принципов сообразно тому, что им покажется удобнее, чтобы не подвергнуться обвинению в том, что они находятся в противоречии с философией. Всеми этими поступками они ясно показывают, что признают превосходство философии и испытывают существенную необходимость в том, чтобы за ней ухаживать.

Они не делали бы стольких усилий, чтобы добиться ее благосклонности и быть в согласии с ее законами, если бы не признавали, что всякая догма, не подтвержденная, не проверенная и, так сказать, не засвидетельствованная в верховном суде разума и естественного света, может обладать лишь шатким и хрупким, как стекло, авторитетом.

Истинную причину этого нетрудно найти. Она заключается в том, что существует живой и отчетливый свет [разума], который просвещает всех людей сразу же, как только они проявят внимание. Этот свет неопровержимо убеждает их в том, что он есть истина. Отсюда следует заключить, что существенная и субстанциональная истина, которая столь непосредственно просвещает нас и позволяет нам созерцать в ее сущности идеи вечных истин, содержащиеся в принципах или общепринятых понятиях метафизики, есть сам бог. Но почему стал бы он поступать так по отношению к частным истинам, почему стал бы он их таким образом открывать во все времена, во все века всем народам земли, требуя от них мало внимания и не предоставляя им свободы воздержаться от суждения? Почему, говорю я, стал бы он так обращаться с человеком, если бы не быЛ намерен дать правило и критерий различения объектов, непрерывно предстающих перед нами и являющихся частью ложными, частью истинными, то очень смутными и темными, то несколько более явными? Бог, предвидевший, что законы соединения души с телом не позволят, чтобы особое соединение души с божественной сущностью (соединение, реально обнаруживаемое умом тех, кто внимателен и склонен к размышлению, хотя и эти люди постигают его недостаточно отчетливо) ясно показывало нам всевозможные истины и гарантировало нас от заблуждений, пожелал тем не менее предоставить душе средство для различения истинного и ложного, с которым душа никогда бы не расставалась. Этим средством является естественный свет, принципы метафизики; если сравнивать с этим светом и этими принципами частные учения, встречающиеся в книгах или сообщаемые проповедниками, то, пользуясь этими принципами как мерой и подлинным правилом, можно установить, правомерны ли данные учения, или они представляют собой подделку.

Поэтому мы можем убедиться в том, что нечто истинно лишь постольку, поскольку оно согласно с первоначальным и всеобщим светом, которым бог наделил души всех людей, светом, который безошибочно и непреодолимо вызывает в людях убежденность в тот же момент, как они внимательно прислушаются к его голосу. Именно посредством этого первоначального и метафизического света проникают в истинный смысл бесчисленного множества цитат из Писания, которые, будучи поняты в буквальном и обычном смысле слова, привели бы нас к самым низменным идеям о божестве, какие только можно вообразить. Повторяю еще раз: богу не понравилось бы, если бы я захотел [слишком далеко] распространить упомянутый принцип так, как это делают социниане. Но если данный принцип может иметь известные ограничения в отношении спекулятивных истин, то я не думаю, чтобы он должен был подвергаться каким бы то ни было ограничениям в применении к практическим и всеобщим принципам, относящимся к нравам. Я хочу сказать, что все законы морали без исключения не- обходимо подчинить естественной идее справедливости, которая, точно так же как и метафизический свет, озаряет каждого человека, рождающегося на свет. Но так как страсти и предрассудки чересчур часто затемняют идеи естественной справедливости, то я хотел бы, чтобы человек, вознамерившийся основательно познать эти идеи, рассматривал их в общем, отвлекаясь от личных интересов и от обычаев своей родины. Ведь может случиться, что тонкая и глубоко укоренившаяся страсть убедит человека, что некий поступок, который он находит очень полезным для себя и очень приятным, согласуется с разумом. Может случиться, что сила обычая и то направление, какое дается душе воспитанием в детстве, приведут человека к тому, что ои усмотрит порядочность в там, в чем па самом деле нет ничего порядочного. Таким образом, я хотел бы, чтобы человек, вознамерившийся отчетливо познать естественный свет в отношении морали, возвысился над личными интересами и над обычаями своей страны, дабы избавиться от этих двух препятствий, и спросил бы себя вообще: справедливо ли такое- то действие; и если речь идет о введении этого действия в практику в стране, где раньше оно не практиковалось, так что имеется свобода выбора принять это действие или его отвергнуть, то как выглядит дело при хладнокровном исследовании? Достаточно ли справедливо данное действие, чтобы его одобрить? Я полагаю, что такое отвлечение рассеет много туч, которые возникают между нашим умом и первоначальным всеобщим светом, исходящим от бога, который использует этот свет, чтобы показать людям всеобщие принципы справедливости и дать им пробный камень всех частных предписаний и законов, не исключая даже тех, какие бог открыл нам необычайным образом: либо сам, либо через посредство вдохновленных им пророков.

Я глубоко убежден, что, прежде чем дать услышать Адаму какой-нибудь голос извне, научающий его, что он должен делать, бог уже говорил Адаму внутренне, дав ему увидеть широко простирающуюся идею бесконечно совершенного существа и вечные законы честности и справедливости. Так что Адам считал себя

гіг

обязанным слушаться бога не столько потому, что услышал определенный запрет, сколько потому, что внутренний свет, просветивший его до того, как бог стал с ним разговаривать, постоянно представлял перед ним идею его долга и его зависимости от высшего существа.

Таким образом, даже в отношении Адама правильно сказать, что истина откровения была как бы подчинена естественному свету, от которого она должна была получить закрепление, печать, засвидетельствование, подтверждение и право обязывать в качестве закона.

Между прочим, очень вероятно, что если бы смутные представления о наслаждении, возбужденные в наших прародителях, когда им было сделано предложение съесть запретный плод, не заставили их потерять из виду вечные идеи справедливости в силу существенной ограниченности сотворенных умов, не позволяющей им отдаться нематериальному умозрению, в то время как ими овладели острые и смутные ощущения наслаждения, очень вероятно, говорю я, что если бы все это не произошло, то они не преступили бы закон божий.

Следовательно, если казуист скажет нам, что он нашел в Писании, что проклинать врагов и тех, кто преследует правоверных, хорошо и благочестиво, то сначала обратим наш взгляд к естественной религии, укрепленной и усовершенствованной Евангелием, и мы увидим в сиянии этой внутренней истины, говорящей нашему духу без единого слова, но чрезвычайно понятно тем, кто к ней внимателен, что мнимое Писание этого казуиста есть лишь плод его желчного темперамента. Пример, приведенный псалмистом, будет опровергнут несколькими словами. Взятый им отдельный факт, который был определен богом посредством специально предназначенного провидения, не есть свет, который руководит нами. Но он также и не нарушает положительного закона, который повсеместно в

Евангелии предписывает всем людям быть снисходительными и смиренными сердцем и молиться за тех, кто нас преследует. Еще менее нарушает этот факт естественный и вечный закон, показывающий всем людям идеи порядочности и показавший стольким язычникам, что похвально и в высшей степени достойно человека прощать тех, кто нас обидел, и делать им добро в ответ на зло, какое они нам причинили.

Весьма очевидно, что Адам познал справедливость словесного божьего запрещения, сопоставив его с уже имевшейся у него ранее идеей высшего существа, и это же с неизбежностью произошло после грехопадения. Ведь поскольку человек узнал щ опыта, что существует два рода деятелей, выдвигающих перед людьми предложения относительно того, что они должны делать, то, значит, должно с безусловной необходимостью существовать правило различения, позволяющее не смешивать то, что во внешнем мире бог открывает человеку, с тем, что советует или приказывает дьявол, скрывшийся под привлекательной личиной. Это правило не может быть ничем иным, кроме естественного света, ничем иным, кроме чувства порядочности, запечатленного в душе всех людей. Словом, оно не может быть ничем иным, кроме всеобщего разума, озаряющего все умы. В нем никогда не ощущают недостатка те, кто с ним внимательно советуется, в особенности в те светлые мгновения, когда телесные объекты не переполняют душу либо образами этих объектов, либо страстями, которые эти объекты возбуждают в нашем сердце. Все сны, все видения патриархов, все рассуждения, поразившие их слух как исходящие от бога, все явления ангелов, все чудеса — все вообще должно было пройти испытание естественного света. В противном случае, как можно было бы узнать, кто обольщал Адама: злое начало или творец всех вещей? Необходимо, чтобы бог отметил то, что исходит от него, определенной печатью, которая соответствует внутреннему свету, непосредственно передается всякому уму или по крайней мере не противоречит в его представлении свету. Когда свет обнаруживает такую печать, то человек с удоволь- ствием воспринимает все особые законы Моисея или другого пророка как исходящие от бога, даже если они предписывают нечто безразличное нам по своей природе. Известно, что Моисей от имени бога приказал евреям не доверяться всякому чудотворцу, всякому пророку, а испытывать их и принимать или отвергать их в зависимости от того, согласны ли они с законами, исходящими от бога, или же противоречат ему. Следовательно, согласно Моисею, между евреями и первыми патриархами имелось то различие, что патриархи должны были сопоставлять откровение с естественным светом, а евреи — и с естественным светом, и с положительным законом, так как этот положительный закон, однажды подтвержденный естественным светом, приобрел качество правила и критерия, точно так же как в геометрии предложение, доказанное посредством неоспоримых принципов, само становится принципом по отношению к другим предложениям. Но совершенно так же, как существуют предложения, которые легко принимают, если у них не обнаруживается неприятных следствий, но которые сразу же отвергают, как только такие следствия обнаруживаются (так что вместо того, чтобы сказать: эти следствия истинны, поскольку они вытекают из истинного принципа, говорят: этот принцип ложен, поскольку он влечет за собой ложные следствия), есть люди, которые без затруднений поверят, что определенные положения были открыты богом, если не рассмотрят следствий, вытекающих из данных положений. Но когда эти люди видят, к чему приводят упомянутые положения, то они умозаключают, что эти положения исходят не от бога, и такой довод a posteriori является для них настоящим доказательством.

Так, в начале существования империи 215 сарацинов многие евреи оставили свою религию, чтобы посвятить себя языческой философии, ибо считали, что нашли в обрядовом законе Моисея бесчисленное множество бесполезных или бессмысленных предписаний, не основапных, по их мнению, ни на каких здравых основаниях запрета или приказа. Отсюда они заключили, что все это не исходит от бога. Следствия были выведены ими, несомненно, правильно, но их гипотеза была ошибочной. Они недостаточно прилежно изучили доводы, неоспоримо доказывающие, что сам бог возложил миссию на Моисея, доводы, которые непоколебимо выдержали бы испытание перед лицом чистых идей естественной метафизики, после чего каждый отдельный закон Моисея нес бы в самом себе, implicite, здравое основание. Кроме того, евреи, покинувшие свою религию, не обладали достаточно сильным или доотаточно обширным умом, чтобы рассмотреть цель обрядовых законов, которые, если принять во внимание характер евреев и их склонность к идолопоклонству или учесть символические высказывания Евангелия, были основаны на благих мотивах. Таким образом, они заблуждались, и хотя следствие из своего ложного принципа они выводили правомерно, но ввиду его ложности их вывод был ошибочным.

Из этого примера видно, как велико значение того, что естественный свет ие находит ничего абсурдного в том, что ему предлагается как откровение. Ведь все, что могло прежде казаться совершенно несомненным откровением, перестает казаться таковым с того момента, как обнаруживается, что оно противоречит первоначальному, подлинному и всеобщему правішу суждения и различения истинного и ложного, хорошего и дурного. Внимательный и философский ум ясно постигнет, что живой и отчетливый свет, сопровождающий нас повсеместно и в любое время и показывающий нам, что принципы: целое больше части; почтен- но испытывать благодарность по отношению к благодетелю; не делать другому то, что мы не хотим, чтобы делали нам; держать слово; поступать по совести — исходят от бога, представляет собой естественное откровение. Как же можно вообразить после этого, что бог может сам себе противоречить: то хвалить что-либо, то это порицать, обращаясь к нам с речью извне или посылая к нам других людей, чтобы учить нас чему-то совершенно противоположному здравым 110- пятиям разума? Один эпикурейский философ 216 рассуждает очень верно (хотя и плохо применяет свой принцип), когда он говорит, что поскольку чувства суть первое правило нашего познания и первоначальный путь, следуй по которому истина входит в нашу душу, то необходимо, чтобы они не могли содержать заблуждения. Он ошибается, видя правило или пробный камень истины в свидетельстве чувств. Но он прав, когда, исходя из этого, умозаключает, что наши чувства должны быть судьями в наших спорах и разрешать наши сомнения. Таким образом, если естественный и метафизический свет, если общие принципы наук, если первоначальные идеи, которые сами свидетельствуют о своей истинности, даны нам, чтобы сделать нас способными хорошо судить о вещах и служить нам правилом различения, то совершенно необходимо, чтобы они были нашим верховным судьей и чтобы решали с их помощью все разногласия, имеющиеся у нас относительно темных знаний. Так что если некто возьмется утверждать, что бог открыл нам [в Писании] моральное повеление, прямо противоположное принципам, то необходимо отвергнуть это утверждение и ответить ему, что он придает [Писанию] ложный смысл и что гораздо правильнее отказаться от свидетельства критики и грамматики, чем от свидетельства разума.

В противном случае, прощай вся наша вера, согласно замечанию доброго отца Валериана 217. «Если некто,— говорит он,— выдвигает положение, что надо взять наш рассудок в плен веры и подчинить его ей вплоть до того, чтобы поставить под сомнение и даже счесть в известном случае ложным правило суждения, данное нам природой, то я говорю, что тем самым ниспровергается вера, поскольку абсолютно невозможно верить кому бы то ни было без рассуждения, из которого вытекало бы, что тот, кому нужно верить, не обманывает и не обманывается. А это рассуждение, очевидно, не может иметь силы без соблюдения естественного правила суждения, объясненного выше».

Тем самым приходит конец всем великим рассуждениям римских католиков, направленным против пути разума и противопоставляющих ему авторитет церкви. Сами не замечая этого, они совершают большой круговой маршрут и приходят, испытав тысячи треволнений, туда же, куда другие приходят прямиком. Другие говорят откровенно, без обиняков, что следует держаться смысла, представляющегося нам лучшим. Но, говорят католики, надо быть осторожным, ибо наш свет может нас обмануть, а наш разум представляет собой лишь мрак и иллюзию, а поэтому-де следует держаться суждения церкви. Но не означает ли это возврата к разуму? Ведь необходимо, чтобы тот, кто предпочитает принять суждение церкви, отказавшись от собственного суждения, сделал это в силу следующего рассуждения: церковь обладает большим светом, нем я, следовательно, она больше, чем я, заслуживает того, чтобы ей верить. Таким образом, каждый принимает решение на основе своего собственного света. Если он верит, что нечто исходит от откровения, то лишь потому, что его здравый смысл, его естественный свет и его разум диктуют ему, что доводы в пользу того, что это исходит от откровения, хороши.

Но где мы окажемся, если потребуется, чтобы каждый отдельный человек не доверял своему разуму как темному и обманчивому началу? Не потребуется ли в таком случае не доверять разуму даже тогда, когда он нам скажет: церковь обладает большим, чем я, светом, следовательно, она больше, чем я, заслуживает того, чтобы ей верить? Не нужно ли будет в таком случае бояться, что это рассуждение обманчиво как в отношении принципа, из которого оно исходит, так и в отношении заключения, которое оно извлекает из этого принципа? Как в таком случае мы поступим со следующим доказательством: все, что говорит бог, истинно. Но бог устами Моисея заявил, что он создал первого человека. Следовательно, это истинно? Если мы не обладаем естественным светом, являющимся несомненным и безошибочным правилом, при помощи коего надлежит судить абсолютно обо всем, что подлежит обсуждению, не исключая вопроса о том, содержится ли то или иное утверждение в Писании, то разве мы не можем усомниться в большей посылке вышеописанного доказательства, а следовательно, и в его заключении?

Итак, поскольку при допущении, что у нас нет естественного света [разума], представляющего собой несомненное и безошибочное правило рассуждения, наступит ужасающий хаос и мы окажемся во власти самого отвратительного пирронизма, какой только можно вообразить, постольку с необходимостью следует прийти к выводу, что всЛкая отдельная догма, выдвигается ли она как содержащаяся в Писании или как-нибудь иначе, ложна, если ее опровергают ясные и отчетливые понятия естественного света, в особенности касающиеся морали.