1. Общая группировка явлении окружающего. Политическая экономия— одна социальных наук. Признание последнего большинством экономистов. Две крайности: Гейман и Амонн. 2. Различные попытки определения социального.
А. Органическое определение. В. Психологическое определение. Определение по признаку общежития. С. Одно- сторонне-универсалистические определения (Штаммлер, Гумплович, Теннису Дюркгейм). Объективация социальных явлений. Абрамовский. Недостаточность признака объективации. Инама-Штернегг. Шпанн. D. Историческо-материалистическое определение. 1 Мы говорили, что вопрос об объекте политической экономии, подобно и всем другим проблемам экономики, должен опираться не только на прочную основу логики, но равным образом не должен терять и самой связи с реальной жизнью. Если не объект познания, то объект экономического исследования лежит во вполне определенной конкретной области явлений действительности. Эта конкретная область, охватывающая ту или иную науку, в нашем случае — политическую экономию, всегда представляется чем-то данным. В какой же конкретной области явлений окружающего нам нужно искать предмета политической экономии? Явления окружающего нас, непосредственно данного, представляют собой крайне пеструю картину, требующую обобщения, упрощения и классифицирования по наиболее основным типам явлений. По тем же основным типическим явлениям или «областям» явлений разделяется обычно и вся научная система, система наук. Старейшее деление науки, не потерявшее значения и до сих пор, это деление на естественные науки и науки о духе. С точки зрения этого деления, мир окружающих явлений распадается на область явлений природы и область явлений морально-общественного порядка (явления «духа»). Но в этом двучленном делении явлений окружающего неясным остается вопрос о психической жизни человека как индивидуума, как личности: относить ли явления психических переживаний, мир индивидуальной психики, к области естественного или же к области социального? Явления психики представляют ли естественный продукт природы, или же это продукт социального порядка, или же это явления sui generis10*, т. е. явления особого рода? И в свою очередь: явления индивидуальной психологии подлежат ли ведению наук естественного порядка или же ведению наук социальных? И с другой стороны: не поглощает ли собою мир психики и область социальных явлений? Не разлагается ли социальное в психическом? И если да, то не исчерпывается ли все научное познание двумя научными областями: наук естественных и наук психологических (науки о «духе»), а мир явлений окружающего — областью явлений природы и явлений психического порядка? Некоторые социологи разрешают эту неясность тем, что говорят не о двух группах явлений (естественной и психической), а о трех — и соответственно этому о трех группах наук. Так делает, например, профессор J1. Гумплович, выделяя из явлений «духа» социальные явления как явления sui generis. «Нам кажется, — говорит Гумплович, — всего правильнее разделить явления окружающего нас мира, подлежащие нашему восприятию и наблюдению, на три разряда: на физические, духовные и социальные. Эти последние мы выделяем в особый род явлений потому, что они образуют особую группу, отличающуюся многими принципиально характерными чертами; вследствие чего, с точки зрения научного исследования, нам и представляется целесообразным выделить их в особую группу»612. Напротив, другие социологи (например, Рюме- лин) социальное отождествляют с психическим, и для них старое деление наук остается во всей своей силе (науки и природе и науки о духовной жизни человека) («Reden und Aufsatze»). Для установления области явлений, которой ведает политическая экономия, само по себе безразлично, правильно ли двухчленное деление или трехчленное. Для нас важно, однако, подчеркнуть, что мир индивидуальной психики и мир социальных явлений должны быть резко и определенно разграничены между собою. Мы увидим ниже, что для политической экономии вопрос об отношении к психике представляет особый интерес и имеет особенную остроту, так как наиболее распространенное в экономической науке индивидуалистическое направление (т[ак] называемая] школа предельной полезности) сводит все содержание политической экономии именно к психологии, к психическим переживаниям. На этом вопросе мы будем иметь случай остановиться поэтому особо. Здесь лишь удовольствуемся пока простым утверждением, что область психического и область социального — это совершенно особые области, обнимающие различные круги явлений. Если классифицировать явления окружающего всего лишь на две больших области явлений — мир природы и мир общества (вместе хотя бы с психикой), — то где же лежит область явлений, изучаемых политической экономией? В мире ли органических и неорганических явлений природы или в мире общественной жизни, в мире социальных явлений? В ответе на этот вопрос нет особенно крупных сомнений и разногласий среди экономистов. Область, изучаемая политическою эко- номиею, разумеется, не мир органической или неорганической природы и не мир психических переживаний, для которых имеется своя особая наука — психология. Область политической экономии — мир социальный. Политическая экономия — социальная наука. Понятия, которые не содержат социального элемента, которые не носят на себе социальных черт, методологически не могут быть признаны экономическими понятиями. Область политической экономии — жизнь общества, мир общественных отношений. Социальный характер политической экономии признается большинством представителей самых различных направлений экономической мысли: и КниСу и Вагнеру и Дитцелъу и Шмоллеру и Менгер, и Визер, и Филипповичу и Закс, и Шеффле, и Штольцман, и Штаммлеру и ШпанПу и Амонн — все признают социальный характер политической экономии как науки, не говоря уже о школе Маркса, которая проводит социальную точку зрения в политической экономии наиболее определенно и наиболее последовательно. Даже экономисты-индивидуалисты, стоящие на основе психологического толкования экономической жизни, признают подлежащие экономическому исследованию явления социальными. Так, например, Карл Менгеру один из основоположников психологической школы, предметом политической экономии считает «явления, совершенно на зависящие от воли человека, обусловливающие хозяйственную деятельность людей»613, иначе говоря — «социальную форму человеческого хозяйства»614. Точно так же и для Закса объектом политической экономии служат «своеобразные категории социальных явлений», или—«комплекс социальных явлений особого рода», «специфические социальные отношения»615. То же мы найдем и у профессора Шмоллера, и у Вагнера, и у Филипповича., и у Туган-Барановского и многих других. Таким образом, для самых различных представителей экономической теории нет сомнений, что объект изучения, объект исследования в политической экономии — социальный, что если не по трактованию объекта, то, по крайней мере, по самому объекту как таковому политическая экономия — бесспорно социальная наука. «Не боясь впасть в противоречие, можно сказать, — говорит А. Амонну — что политическая экономия — социальная наука; это общепринятый и общераспространенный взгляд»616. В таком признании, в общей форме, политической экономии социальной наукой мало разногласий. То, что индивидуалистическая школа в политической экономии, как мы указывали в предыдущей главе, изучает, в конце концов, такие явления, которые лежат совершенно вне социально-научной области, превращая политическую экономию в науку несоциального характера, относится лишь к объекту познания, не к области исследования. Область же изучаемых явлений для экономистов одна для всех, за немногими лишь исключениями; эта область — область социальных явлений. И лишь в познавательной обработке этих социальных явлений последние теряют в руках ученых-индивидуалистов свою социальную сущность. Индивидуалисты не скрывают от себя того, что в политической экономии они имеют дело со сложными отношениями общественной жизни, с сложными взаимодействиями и зависимостями, но думают раскрыть эти сложные комплексы социальных зависимостей, исходя от индивидуального, путем анализа субъективно-психологических переживаний индивидов, связанных сложными социальными узами. У них объект тот же — социальная жизнь, но иное трактование, иной, чисто индивидуалистический подход и анализ, и в результате — иной объект познавания. Различие индивидуалистического и социального исходного пункта, говорит, например, Р. Лифман, на самом деле не так велико и не так значительно, как оно нам представляется в наше время, когда в экономической теории все еще in Werden11*. Оно не столь велико и не столь значительно потому, что, во-первых, социальный исходный пункт выставляется соответственными представителями современной экономической методологии в виде лишь методологического требования, но в действительности никем еще он не клался в основу экономической системы; во-вторых, потому, что вопросу о том, что является собственно задачей политической экономии, что собственно она хочет объяснять, едва ли идет спор. Спорен лишь тот путь, по которому должно идти исследование хозяйственно-меновых явлений, спорен вид и способ, «метод», как объяснить данные явления, т. е. изложить систематически в наиболее простой форме. Фактически, ни один экономист последовательно и строго выдержано и не следует своему способу исследования. Даже крайние индивидуалисты, исходящие из понятия потребности, скоро приходят, однако, к типическим социальным явлениям, как обмен, цена, монополия, конкуренция и т. д.617. Для Лифмана явление цены — «социальное» явление, даже «во много раз в более широком смысле, чем принимали это до сих пор бывшие теории»618. Лифман вполне соглашается с представителями социальной экономики (например, Амонном) — ив том, что задачей экономической теории является в первой линии — объяснение чрезвычайно сложного механизма современного обмена. Он прекрасно понимает, что явления обмена — явления социального порядка, что это продукт сложной социальной организации. Но когда Лифман начинает трактовать эти социальные явления и объяснять их, начинается уже расхождение. Его анализ направлен на «потребительные эмоции отдельных лиц» как на основную причину образовавшихся социально-меновых связей; исходным пунктом для теоретического рассмотрения меновых явлений он считает, поэтому, не что иное, как хозяйственное поведение отдельных лиц619. Таким образом, Лифман уходит в субъективно-ин- дивидуалистический мир явлений, его анализ — в психологических переживаниях. Но непосредственный объект, его занимающий, его основная задача — социальный мир явлений меновой жизни, меновой механизм и его объяснение. Не объект исследования отделяет Лифмана от сторонников социального течения. Он согласен, что «правильно думает Амонн, что политическую экономию интересует как социальную науку, социальная сторона или социальная форма, а не техническая или психологическая сторона», но считает, что даже и в этом случае, «тем не менее, необходимо исходить из стремлений единичных хозяйств»620. Пункт расхождения между Лиф- маном и Амонном не в объекте исследования, а в объекте познания и отсюда в отправной точке исследования, в основах и методах изложения и теоретического построения, в подходе к изучению, в способах рассмотрения, в принципах исследования. Если Лифман отстаивает свою индивидуалистическую точку зрения, так потому лишь, что она, по его мнению, приводит к правильному пониманию менового хозяйства, где, по его мнению, принцип один и тот же, как и в отдельном единичном хозяйстве, именно — хозяйственное поведение отдельных лиц. Нет никакого сомнения в том, что у Лифмана крайне своеобразное понимание социального. Лифман находит возможным считать социальным даже такое явление, как полезность: по его мнению, «всякое хозяйственное понятие в известном смысле социально, даже включая сюда из всех наиболее индивидуалистическое понятие — полезность; ведь то, на что направлены наши потребности, зависит от общего культурного состояния и обусловливается у каждого народа, стоящего на одной и той же ступени культуры, опять-таки его культурными и социальными особенностями»621. Лифман не прочь, как мы видим, принимать во внимание характер социальной обусловленности хозяйственности явлений; если он все же индивидуалист, то лишь потому, что считает методологической необходимостью для хозяйственной теории абстрагировать хозяйственные явления от всех внехозяйственных особенностей и влияний, и значит, и от социального момента; только при таком абстрагировании, по его мнению, политическая экономия может быть самостоятельной наукой. В общем, однако, и Лифман непосредственно данный объект исследования для политической экономии видит в области социального. Также признание социального характера политической экономии как науки, занятой изучение социальной области явлений, со стороны большинства представителей самых различных направлений не мешает, конечно, существованию экономистов, из которых одни совершенно отрицают социальный характер экономической науки, другие придают социальному моменту в экономике слишком преувеличенное значение, граничащее с крайностью. Сторонником первого является, например, Гейман, который полагает, что для субъективного направления теоретическая политическая экономия отнюдь не социальная наука в методологическом смысле, так как, вопреки суждению Амонна, она нуждается для своего построения в индивидуалистических понятиях622. По мнению Геймана, политическую экономию нельзя отнести к области социальной науки даже по соображениям просто формальной логики, так как понятие хозяйства не находится, как думает Гейман, ни в каком логическом соотношении с понятием общества: существуют бесчисленные социальные отношения вне круга хозяйства так же, как существуют и хозяйственные факты вне круга социального623. Представителем второго крайнего взгляда на социальный характер теоретической экономики является до некоторой степени Амонн, который находит, что объектом политической экономии являются не характеризуемые «хозяйственно» явления, но возникающие при определенных условиях социальные отношения, которые часто выступают в связи с определенными хозяйственными явлениями, но не необходимо с ними связаны и могут существовать независимо от явлений, характеризуемых как хозяйственные624. Верно, говорит по этому поводу В. Зомбарт, что не все хозяйственные явления служат объектом теоретической политической экономики, так как они являются предметом экономических проблем, только будучи взятыми в определенной исторической связр; не во всяком хозяйстве существуют цены, предприятия, капитал и т. д. Все это верно. Но, продолжает Зомбарт, ложно другое мнение: что экономические проблемы не всегда являются хозяйственными по своей природе, но могут быть и нехозяйственной природы; неверно, что хозяйственные явления и экономические совпадают, но неверно и мнение Амонна, что это два различных круга явлений; скорее правильно то, что хозяйственные и экономические явления находятся друг к другу в отношении двух концентрических различных больших кругов: не все хозяйственные проблемы являются проблемами экономическими, но все экономические проблемы — хозяйственной природы625. Все приведенное выше заставляет нас прийти к выводу, что область исследований в политической экономии — одна и та же для всех школ и направлений; что признание политической экономии наукой, относящейся к семье социальных наук — общее признание почти всех экономистов; но что выведение из конкретных фактов научно-познавательного объекта политической экономии различно у разных экономистов. Различие этого выведения стоит в связи, главным образом, с различным пониманием социального. Отсюда первой, чрезвычайно важной задачей при установлении научного объекта политической экономии является, прежде всего, анализ понятия социального явления. 2 «Может случиться, — говорит Гумплович в «Основах социологии», — что при встрече с каким-либо новым явлением мы не представляем себе ясно, к какому роду известных до сих пор явлений оно принадлежит и к какой из установленных категорий его следует отнести. В таких случаях наши приемы могут быть очень различны. Или мы попытаемся, по возможности, втиснуть эти новые явления в одну из существующих категорий, или установим для них особое подразделение, или, наконец, найдя для них общую характерную черту, которая свойственна исключительно им, мы создадим для них самостоятельную категорию, новый вид. Такой случай возникновения нового рода явлений имел место в новейшее время: именно, наш познающий дух натолкнулся на “социальные” явления, которые по многим причинам пришлось признать за особый класс, так как невозможно было решить, к какому из существующих классов следует их отнести. Причины, говорившие за образование из этих явлений особого класса, были следующие: их нельзя было отнести ни к органическим, ни к неорганическим телам; они не обладали характерными чертами неодушевленных или одушевленных предметов; они не были чисто психологическим явлением, т. е. не возникали из индивидуальной психики; а так как они все-таки существовали, господствуя над массами людей, против их сознания и воли, то перед систематиками и предстала задача, решить которую они и пытались тем или иным способом»1. Что же такое социальное явление? Что такое социальное? В чем печать социальности или общественности? Без точного уяснения понятия «социального» мы никоим образом не выясним себе объекта, подлежащего изучению политической экономии. Не выясним потому, что этот объект лежит в социальной области явления, и, следовательно, нам, прежде всего, нужно знать, что такое социальное явление и тогда уже искать, что в социальной области явлений берет на себя политическая экономия, если окажется, что социальная область явлений — крайне сложная область. Выяснению понятия социального мы должны поэтому уделить особое внимание. Посмотрим, как разрешалась проблема выяснения понятия социального самими представителями социальной науки. Можно отметить четыре наиболее заметно выявившихся в социальной науке попытки, направленные к разрешению задачи определения сущности социального, — попытки весьма различного научного значения и достоинства. Первое решение (А) — органическое, защищаемое представителями органической школы12* в социологии; второе (В) — психологическое, выставляемое последователями авст- рийско-психологической школы и социологами-психологистами (Тард, ГиддингСу Рюмелин и др.); третье (С) — односторонне-универ- салистическое и четвертое (Д) — историческо-материалистическое (школа Маркса). A. Отождествление социального с органическим основано на отождествлении общества с организмом. Согласно последнему, социальное явление — такого же порядка, такой же природы, как и явление органическое. Как в животном организме каждый акт, каждое действие организма неразрывно связано с функциональными отправлениями тех или иных органов, так и в обществе любое общественное (социальное) явление есть органическая функция социального тела. Такое отождествление социального с органическим ничуть, однако, не выясняет природы социального, не говоря уже о том, что органическая теория общества сама по себе в настоящее время в глазах науки совершенно дискредитирована. Если представители органической теории, уподобляя социальное органическому, хотят этим низвести социальное явление до того, чтобы отождествить его с явлением естественно-научного порядка, то последнее неверно. Если же, несмотря на аналогию, социальное все-таки отлично от естественного явления природы, то органисты этого различия не выясняют. Сказать, что социальное — это I о же самое, что и органическое, значит ничуть не подвинуть вперед объединение того, что такое социальное. Можно, поэтому, сказать, что первое разрешение понятия социального — органическое — совершенно неудачное разрешение: оно ничего не выясняет. B. Наиболее распространено, хотя и не менее бессодержательно, определение социального как психического воздействия и взаимодействия. Согласно этому определению, социальное явление рассматривается как психическое в лучшем случае — как особая разновидность психического. Для Рюмелина социальные законы — лишь особый вид психических626. Всюду, где имеются на лицо два и более человеческих индивидов и психическое взаимодействие между ними, там, по представлению психологистов, имеется и социальное явление. Но так как для того, чтобы могло иметь место взаимодействие между двумя и более индивидами, необходимо предполагается имеющееся между ними соприкосновение, общение, то некоторые из психологистов считают необходимым признаком социального явления, помимо указываемого взаимодействия и воздействия, наличность «сожительства». «Как социальные отношения мы можем рассматривать, — говорит Роберт Лифман, — такие, которые создаются из сожительства людей. Принадлежащие сюда явления можно расчленять по различным точкам зрения. Самой существенной мне кажется следующая: социальные образования являются отчасти бессознательным результатом человеческого сожительства, в известной степени поэтому — естественным продуктом этого сожительства; частью же они результат сознательного взаимодействия. О степени сознательности и бессознательности в данном случае всегда возможны споры. Возможно, что, в конце концов, в последнем счете социальные образования необходимо объяснять из индивидуальных целей»627. Само по себе, однако, как взаимодействие, так и сожительство или общение дают нам слишком мало для познания социального. Социальная жизнь людей, разумеется, продукт взаимодействия человеческих индивидов, находящихся друг с другом в общении. Но далеко не всякое психическое взаимодействие и воздействие друг на друга двух и более индивидов будет социальным. Равным образом далеко не всякая форма сожительства взаимодействующих индивидов будет социальна. Сожительствуют и взаимодействуют и муравьи, и собаки (например, на улицах Константинополя), но ни те, ни другие не дают нам примеров социального общежительства. И не потому мы не можем говорить о социальной жизни собак, живущих группами в некоторых городах, или о социальной жизни муравьев и пчел, что это собаки, пчелы, муравьи, а не люди. Если мы этого не делаем, то потому лишь, что в собачьей или пчелиной жизни совершенно нет тех признаков, которые составляют социальность. Достаточно указать хотя бы на то, что муравьиная жизнь — область вечных, естественных, неизменных категорий, в то время как социальная жизнь человека — это историческая категория; ве- личина, постоянно изменяющаяся, развивающаяся. Жизнь муравьев — нечто застывшее. Жизнь людей — постоянно развивающееся, прогрессирующее, меняющееся. Но и среди человеческого общения двух и более индивидов далеко не всякое общение и взаимодействие социальны. Если индивиды Л и Б связаны соседством и живут в одном доме, причем стены их квартир так тесно соприкасаются, что игра на рояле А раздражает В и не дает последнему заниматься или отдыхать после работы, то мы имеем в данном случае и факт сожительства, даже соседство, и взаимодействие, хотя бы и одностороннее; но положительно никакого социального факта мы еще перед собой не имеем: то, что А играет на рояле, а В раздражается и не может сосредоточивать на работе своих мыслей или отдыхать, ни один социолог с самой безудержной смелостью и неограниченной фантазией не назовет социальным явлением. Если грязная одежда В заставила А, сидевшего с ним рядом в трамвае, пересесть на противоположную скамью, в силу чего В поморщился и испытал чувство неприязни к А, то пред нами взаимодействие1. Но никто не станет утверждать, что перед нами социальный факт. Если на улице дерутся мальчики, вцепившись друг другу в волосенки, с глазами, полными злобы и взаимной ненависти, то в этом явлении столько же социального, сколько в том, как если бы перед нами дрались не мальчики, а грызлись собаки или дрались петухи. Между петухами, вступившими в драку, грызущимися собаками и дерущимися мальчиками ни один, самый изобретательный, социолог не найдет никакой разницы в отношении характера совершающегося перед нами явления. Ни в первом, ни во втором, ни в третьем случае социального явления мы не найдем, даже если бы были перед нами, кроме факта взаимодействия, и «объективные» его проявления (клочья, перья, волосы и т. п.). Человеческое сожительство дает нам в нашей будничной, особенно частной, интимной жизни множество примеров психических взаимодействий, не содержащих в себе и атома социальности. В игре в карты мы находим напряженное психическое взаимодействие, проявляющееся в ряДе внешних фактов; но если А под психическим воздействием своего партнера Б ходит двойкой треф, выбрасывая ее на стол, а контрпартнер С бьет двойку своей тройкой, то, тем не менее, во всех этих действиях А, В и С ничего социального никто не найдет. Игра в карты — не социальное явление так же, как и игра в прятки или чехарду. Никто еще не додумался до того, чтобы писать о социальных законах игры в карты или социальных законах чехарды. Самый акт общения и психического взаимодействия сам по себе еще не в силах порождать социальное явление: беседа за чайным столом; обмен рукопожатиями; объяснение в любви, сопровождаемое поцелуями; игра в четыре руки на рояле — все это примеры, в которых ничего нет социального. Если во всем этом находить и видеть социальное, то тогда несоциальных фактов нет; тогда каждый наипростейший факт общений будет социальным. Даже среди самых психологистов замечается недовольство отождествлением психических явлений с социальными. Тард готов признать, что обычная психология неспособна распутать клубок социальных фактов628. Он находит, что далеко не все психические отношения суть общественные явления. Последними он считает лишь интерпсихологические явления, находящиеся во взаимодействии. Но для Тарда интерпсихологические явления лишь разновидность обычных психических. Особенности этой разновидности у него, однако, не ясны. Социальная жизнь — продукт исторического развития, Социальные факты, социальные отношения могли возникнуть лишь при определенного рода исторической обусловленности. Факты общения, общежительности и психического взаимодействия сами по себе еще ничего не могут нам говорить о сущности социального. И общение, и психическое взаимодействие — не исторические, а естественно-пси- хические предпосылки возникновения социального явления. Вне общения между двумя и более индивидами и без психического взаимодействия между ними, конечно, немыслимы социальные факты. Но социальные факты, как правильно замечает уже и психологист Тард, не покрываются психическим взаимодействием. Мы должны прийти к выводу, что психологическое определение социального явления посредством понятия психического взаимодействия и воздействия (последнее ничего по существу нового не прибавляет к понятию взаимодействия) не может быть признано сколько-нибудь удовлетворительным: оно слишком расплывчато, слишком широко, неясно, неточно и совершенно не раскрывает перед нами характера социального явления в отличие от несоциального; согласно этому определению, все явления, возникающие на почве психически взаимодействующих индивидов, социальны, что, однако, неверно. Довольно близок к психологическому определению социального явления П.А. Сорокин в своей «Системе социологии», хотя он сам и восстает всячески против отождествления социального с психоло гическим и заявляет себя решительным противником психологизма. Последнее, однако, ничуть не мешает ему пользоваться при определении социального излюбленным психологистами термином психического взаимодействия, к которому он, правда, прибавляет еще *&)вый признак «междучеловеческого», думая, что этим уже даны «вполне ясные и точные внешние границы» для социальных явлений из бесконечного числа явлений629. Всякое общественное явление, по мнению П.А. Сорокина, представляет «комплекс явлений взаимодействия» (стр. 193); «вся общественная жизнь и все социальные процессы могут быть разложены на явления и процессы взаимодействия двух или большего числа индивидов»; «взаимодействие двух или большего числа индивидов есть родовое понятие социальных явлений; оно может служить моделью последних. Изучая строение этой модели, мы можем познать и строение всех общественных явлений. Разложив взаимодействие на составные части, мы разложим тем самым на части самые сложные социальные явления» (стр. 81); а «взаимодействие людей дано там, где поведение одного индивида, в одних случаях сопровождаемое сознанием, в других — нет, является функцией поведения другого или других людей» (стр. 50); индивиды взаимодействуют, «когда изменение психических переживаний или внешних актов одного индивида вызывается переживаниями и внешними актами другого (других), когда между теми и другими существует функциональная связь» (стр. 44); «взаимодействие всегда... проявляется во внешних актах людей, т. е. во внешних явлениях, доступных наблюдению и констатированию» (стр. 50). Таким образом, согласно П.А. Сорокину, социальная жизнь — это совокупность поведения взаимодействующих людей и результатов такого поведения. В отличие от чистых психологистов, П.А. Сорокин требует для социального явления наличия объективных проявлений взаимодействия между человеческими индивидами. Но уже одни примеры «социальных фактов», приводимые автором, показывают, что он недалеко ушел от определения социального психологистами. Появление улыбки у матери А при появлении ее ребенка В; раздражение и злоба в настроении А, вышедшего из трамвая, управляемого вагоновожатым В (чтобы взять извозчика, так как трамвай двигался слишком медленно, а А слишком торопился); бешеное аплодирование гражданки А, доведенной «до неистовства» игрой артиста В; уныние военнообязанного А, благодаря опубликованному комиссаром В декрету о мобилизации, и необходимость для А идти в комиссариат630; — все это примеры взаимодействия с определенно «объективированными» результатами. Но ни в одном из вышеприведенных примеров мы не можем усмотреть социального явления. Мы уже говорили, что далеко не всякое явление взаимодействия, хотя бы оно сопровождалось и объективными результатами, может претендовать на социальность. Если гражданка Л в трамвае, управляемом вагоновожатым В, пересела на противоположную скамью, так как ее раздражал длинный нос ее соседа С, то неужели и в этом надо видеть социальный факт? Неужели во всяком чиханьи лица А и объективных воздействиях его на лице В нужно видеть социальный факт, социальное явление! Перед нами слишком широкое, бессодержательное понимание социального, не раскрывающее ни на волос характерных особенностей и природы социального и не дающее ничего для разграничения социального от несоциального. Мы еще будет иметь случай подробнее остановиться на вопросе об отношении психического к социальному. Но уже теперь, по отношению к психологическому выяснению понятия социального, мы можем прийти к следующим выводам: 1) далеко не всякие акты взаимодействия двух или более индивидов приводят к социальному явлению; есть ряд актов, являющихся в результате взаимодействия между людьми, не содержащих в себе ни атома социальности; 2) определение социального по признаку психического взаимодействия, хотя бы и сопровождающегося объективированием, т.е. выражением во внешних действиях, бессодержательно; 3) психическое взаимодействие между индивидуумами составляет необходимую предпосылку для возникновения социального явления, но не больше. Мы говорили, что взаимодействие предполагает общение или, по меньшей мере, некоторое соприкосновение друг с другом, безразлично — посредственное или непосредственное. Ввиду этого некоторые психологисты к своему признаку психического воздействия и взаимодействия считают необходимым вводить новый признак социального — общение. Мы говорили, что общение само собой разумеется при социальных отношениях, при социальных явлениях, так как последние формально всегда суть отношения человека к человеку, таким образом, всегда предполагают общение как необходимое условие для своего возникновения. Но характерным признаком «социального» общение никоим обра зом быть не может. Есть, однако, попытки придавать признаку общения в данном случае решающую роль. Такова, например, попытка объяснения «социального» К.М. Тахтарева, автора «Науки об общественной жизни», — попытка, которая далека, разумеется, от психологической основы, но которая может быть рассмотрена нами попутно, в связи с психологическим разрешением затронутого вопроса Сущность общественной жизни Тахтарев видит в сожитии, а сожитие он определяет как «жизнь сообща», как «совокупное удовлетворение жизненных потребностей, какой бы стороны жизни они ни касались»; «в сожитии, — говорит он, — в жизни сообща, в общении с целью удовлетворения потребностей, заключается самая сущность общественной жизни»631. Общественная жизнь поэтому для него есть жизнь сообща, есть «совокупная жизнь личностей, составляющих человеческое общежитие». А в основе общественной деятельности лежит труд, выражающийся в различных формах трудового общения. Отсюда «трудовое общение лежит в основе общественной жизни людей и сознания ими чувства их общности, как участников самодостаточного общественного сотрудничества». Но все-таки, по мнению Тахтарева, сущность общественной жизни заключается в сожитии. Последнему понятию автор придает особо важное значение. «Сожитие есть, — по его мнению, — естественное явление, есть реальный факт, есть начальное и основное, неразложимое социологическое понятие»632. С точки зрения такого понимания сущности социального, приближающей автора, по его собственному признанию, к био-соци- альной точке зрения французского социолога Жана Изулэ?> логически необходимо социальное видеть и у животных, и вообще всюду, где есть какое бы то ни было сожитие как естественно-биологичес- кий факт. Но в таком случае непонятно, как естественный (т. е. несоциальный) факт может быть в основе социологического понятия. Правда, Тахтарев для определения общества (и таким образом косвенно для понимания социального) вводит в понятие «сожития» некоторые ограничения: общество он определяет, как «самодостаточное сожитие и общение людей, сознающих свое общественное единство»633, причем под «самодостаточным сожитием» он разумеет такое общение сообща живущих людей, которое обладает достаточными силами и средствами для совместного обеспечения всех своих потребностей, потребностей всех членов данного общества. Из этого определения видно, что автор не ограничивается признаком «сожития», но для сожития ставит условие самодостаточности — естественно-технический признак — с одной стороны, с другой стороны, прибавляет третий признак — сознание членами сообщества своего единства, т. е. психологический признак. И общение («сожитие»), и самодостаточность — все это мы находим и в общежитии животных. Следовательно, если проводить различие между жизнью живущих стадно животных (например, обезьян) и социальной жизнью людей, то единственный признак социальности остается лишь один: сознание единства, т. е. психологический признак. Но и этот признак может быть спорным, так как в отношении сознания своего единства между человеком и обезьянами может быть речь лишь о степени сознания единства и о формах этого сознания, но не о самом факте сознания, которое может быть одинаково и у животных, хотя бы и в форме инстинкта самосохранения. Но автор не согласится же считать зоологию или биологию социальными науками! Но даже если бы мы и согласились считать общение людей отличным от общения среди животных, ввиду отсутствия у последних сознания единства, то все-таки остался бы неразрешенным вопрос: все ли явления общения среди людей социальны, и если не все, то какие социальны и какие нет. На этот вопрос у К.М. Тахтарева мы ответа не находим. Мы должны, в конце концов, признать данное определение К.М. Тахтаревым понятие социального неудачным. Из его определения социального, из его попытки выяснить явление общественной жизни мы о природе этих явлений отчетливого представления не выносим. К.М. Тахтарев как-то забывает про указанный им вскользь признак трудового общения, сотрудничества. Но даже если бы он к своему определению социального приобщил и этот новый, дополнительный к общению признак сотрудничества, разделения труда и т. п., то и в таком случае природу социального ему также не удалось бы выяснить: у муравьев, пчел и пр. мы встречаем и трудовое общение, и разделение труда'и проч., но это еще не дает нам возможности говорить о социальной жизни пчел, о муравьином обществе, о социальных законах его в том же смысле, как это делаем мы по отношению к обществу людей. Надо думать, что сущность социального не в сожитии, не в самодостаточности сожития, не в общении, не в сознании единства общения, а в чем-то ином. Сожитие, сознание, общение, сотрудничество — это лишь условия для наступления социального явления, его необходимые предпосылки, но не больше. С. Рассмотрим третий ряд попыток объяснения понятия «социального», которые мы характеризуем как попытки односторонне-уни- версалистические. Универсалистическими мы их называем потому, что они исходят из понятия общества как целого или как действительного единства, имеющего свою самобытную природу, как чего- то цельного и взаимосвязанного; но в то же время попытки рассматриваемой группы определяют социальное явление не во всей его целостности, а по одному или нескольким отдельным элементам, составляющим общество, по отдельным частям целого; поэтому они односторонни, несмотря на свою универсалистичность. Сюда относится, прежде всего, попытка Штаммлера, который согласен с тем, что, действительно, для возникновения социального недостаточно еще одного психологического взаимодействия; для того, чтобы из психического взаимодействия возникло социальное отношение, необходим, по его мнению, еще один элемент, именно, момент внешнего регулирования, иначе говоря — необходима наличность нормирующего (главным образом, следовательно, правового) отношения. Для Штаммлера «социальная жизнь есть внешним образом упорядоченная совместная жизнь людей; внешний распорядок, правовой порядок — единственный признак социальной жизни; внешнее регулирование, внешнее нормирование — вот специфический признак социального»634. Штаммлеровская попытка определения социального грешит тем недостатком, что в противоположность расплывчатой попытке психологистов она слишком узка. Можно допустить, что социальные явления, может быть, даже и в большинстве случаев, включают в себе момент внешнего регулирования. Но откуда же следует заключить, что явления становятся социальными именно потому, что они сопровождаются моментом регулирования? И — главное — как быть в таких случаях, хотя бы и редких, когда явления будут оставаться социальными и без признака регулированности? А такие явления имеются: например, гражданские войны не знают регулирования извне, а между тем гражданская война — социальный факт весьма осязательного значения для жизни всего общества, и в том, что это социальный факт, едва ли будет кто-либо сомневаться.
Как увидим ниже, внешнее регулирование явлений человеческой совместной жизни составляет лишь одну сторону социального, лишь один составной элемент сложного социального целого, лишь одну из форм проявления социального, лишь один момент социального, который в социальном может иногда и отсутствовать, но, тем не менее, социальное не перестанет оставаться социальным. Даже если бы нельзя было найти ни одного социального факта, который не имел бы на себе печати регулированности извне, то и в этом случае аргументация Штаммлера в пользу своего определения была бы далеко недостаточно убедительна. Так, например, P.M. Орженцкий находит, что норма (специально юридическая норма) составляет общее явление всякой известной нам социальной жизни, и, следовательно, какое бы явление мы ни взяли, оно всегда будет происходить в среде, в которой действуют правовые нормы. Это обстоятельство, по мнению Орженцкого, весьма затрудняет доказательство неправильности штаммлеровского определения. «Затруднение усугубляется, — говорит Орженцкий , — еще и тем обстоятельством, что для тех случаев, когда социальное явление, происходя в правовой среде, не имеет никакого отношения к правовым нормам, Штаммлер устанавливает понятие условий нормы, регулирующей это явление, и оба вида норм объединяет в понятие внешнего регулирования. Благодаря такому логическому построению, действительно нельзя найти ни одного социального явления, которое происходило бы вне сферы “внешнего” регулирования, и таким образом возникает сама собой презумпция в пользу того, что социальное неразрывно связано с внешним регулированием. Однако совместное, хотя бы и постоянное, существование социальных явлений с внешними нормами нисколько само по себе не доказывает ни их причинной, ни их логической связи... Если даже поведение и регулируется нормой, то создает ли оно социальные отношения именно вследствие того, что оно регулируется, еще вопрос»635. Если бы Штаммлер попытался исторически проследить развитие и образование социальных форм и отношений, например, в области отношений брака, собственности и т. п., то он мог бы убедиться, что социальные факты сначала возникают помимо тех или иных норм, которые бы их регулировали, регулирование же — это вторичное образование, приходящее обычно уже post factum13*. Если же регулирование или нормирование не является неизменным спутником социального, если правовой момент есть лишь одна сторона социального отношения, один вид сложного социального целого, то нельзя определять социальное внешним регулированием, как нельзя целое определять частью. Попытку, аналогичную Штаммлеру, делает Гумплович, определяя социальное по признаку длительной организованности, прису щей, по его мнению, любому социальному факту. Согласно Гумпловичу, для появления социального еще недостаточно общения и психического взаимодействия; необходимо, чтобы общение было организованным. С этой точки зрения, неорганизованная толпа, например, толпа зрителей в театре, будет простым сборищем, просто случайно собравшейся массой, простой совокупностью отдельных индивидов. Но объединенная, организованная толпа — уже социальная масса. И если такое организованное объединение индивидов будет иметь характер организации не ad hoc14*, не на тот или иной данный случай, а организации длительной, то такое объединение будет обществом636. Таким образом, Гумплович видит социальное только там, где имеется налицо элемент организованности. Неудовлетворительность вышеприведенного определения социального в том же, в чем и неудовлетворительность определения Штам- млера: оно слишком узко, так как организованность, как и нормирование, лишь одна сторона, лишь одна из социальных форм, один из элементов социального, не покрывающий целиком последнего; по одной же стороне целого нельзя судить о всем целом. Весьма своеобразную попытку выяснения социального находим мы у Тенниса, — правда, не доведенную до конца, недостаточно определившуюся, но частично содержащую в себе правильную идею637. В жизни людей Теннис находит два рода связи, которые до сих пор в науке обычно смешиваются, отождествляясь: 1) связь между людьми типа общины (Gemeinschaft) и 2) связь между людьми типа общества (Gesellschaft)15*. Общинное объединение, по мысли Тенниса, т. е. объединение по связи общинного типа, предполагает тесную, интимную, органическую связь между сочленами — связь действительную, реальную; в этом единении — общие горести, общие радости, общее благо, общие друзья и враги, это органическое целое, живой организм; здесь все органически связаны, несмотря на различия (возраст, пол, физическая сила и пр.), несмотря даже на различия в положении (глава семьи, слуги, домочадцы); здесь длительная и настоящая связанность; каждый делает для всех. Типическая форма такого единения, такой связи — семья. Общественное единение — иного рода: здесь также мирно живут один рядом с другим, но здесь индивиды не связаны органически, а существенно разделены, несмотря на связанность; здесь связь преходящая, случайная; связанность механическая, искусственная; это уже не жи вой организм, а механический агрегат, здесь каждый живет для себя. Типическая форма общественной связи — Grossstadt16* или Fabrikstadt17*. Здесь область деятельности каждого ограничена областью деятельности другого индивидуума. Общинная организация, тип общинной связи — старое образование. Общество, общественный союз — новое образование, где типическим является меновое, товарное общение, где возникают классы, противоположные интересы638. В анализе общественных связей («социальности») у Тенниса речь не идет о простом психическом взаимодействии сталкивающихся индивидуальных воль, а проскальзывает идея гетерогенности как характерная черта общественности — идея гетерогенности, возникшей притом, как продукт исторического развития; таким образом, здесь есть указание на новый признак социальности — историчность социальной жизни, историческую изменяемость социальных явлений. У Тенниса эти признаки, однако, остаются без развития. Ценные указания на признаки социальности мы находим и у Дюркгейма. Главнейшим признаком социального Дюркгейм считает существование социальных фактов вне индивидуальных сознаний. Социальные факты, говорит он, обладают тем замечательным свойством, что существуют вне индивидуальных сознаний. И этого еще мало для социальности, думает Дюркгейм, что социальные факты находятся вне индивидуума; они, кроме того, обладают еще принудительной силой для индивидуума. Этим социальные факты резко отличаются как от органических явлений, так и от психических, существующих лишь в индивидуальном сознании и благодаря индивидуальному сознанию. Такого рода факты, по Дюркгейму, составляют новый вид явлений, безусловно, неоднородных с психическими и органическими, и им-то и должно быть присвоено название социальных639. Для Дюркгейма, таким образом, социальный факт непременно ведет, прежде всего, свое собственное существование и, кроме того, способен оказывать на индивидов внешнее принуждение. Социальные факты создаются, разумеется, людьми. Они не что иное, как «отношения людей между собою». Но в то же самое время «первое и основное правило состоит в том, что социальные факты нужно рассматривать, как предметы (des choses)» (стр. 23). На этом основании Дюркгейм требует, чтобы наука, имеющая дело с социальными явле ниями — социология, из стадии субъективизма, из которого она еще не вышла, перешла к объективизму (стр. 35). Социальное явление объективно. Право существует в кодексах, порядок повседневной жизни записывается в статистические таблицы, в исторические памятники, моды воплощаются в костюмы, вкусы, в произведения искусства (стр. 36). Признак, на который указывает Дюркгейм, — объективирование вовне как характерная черта социального заслуживает внимания. По Дюркгейму, всякое социальное отношение между индивидуумами необходимо должно находить себе проявление вовне, выражаться объективно, внешним образом «объективироваться». Иначе говоря, в результате социального отношения всегда имеется налицо какой-либо объект, который как бы воплощает в себе состоявшееся отношение, придавая последнему характер социальной законченности, т. е. характер того, что данное отношение действительно нашло свое выражение как социальное отношение. Без объективирования вовне социального факта налицо еще не было бы, отношение между индивидуумами не превратилось бы в социальное. Для социальных отношений и для понимания природы социальных явлений такая черта социального—объективирование вовне—имеет огромное значение. В области экономических явлений, где вся деятельность, все взаимоотношения между людьми выражаются в товарах (в развитом капиталистическом обществе), где вещи («товары», «деньги») приобретают черты социального явления, скрывая в себе «объективированное» социальное отношение, — в области таких экономических явлений указываемая Дюркгеймом черта «социального» имеет особенно серьезное методологическое значение. Как происходит такая объективация в мире идеологии, прекрасный пример дает нам Абрамовский в «Психологических основах социологии». «Объективный характер социализованных психических явлений явственно обнаруживается, — говорит он, — если сравнить различные фазы в развитии одного и того же явления. Пока какая- нибудь идея остается собственностью индивидуального человеческого сознания, обыкновенным психическим состоянием, она подчинена всем действиям нашей воли, она изменчива, легко гибнет, так как она черпает свои жизненные соки в наших чувствах и мыслях, принужденная постоянно к ним приноравливаться, заботиться о нашем согласии, о нашем одобрении, как единственной основе ее бытия: малейшее отклонение в нашем образе мыслей может ее уничтожить и лишить ее всякой силы. Она имеет тогда существенно субъективную природу, непрерывно завися в своем существовании от нашей внутренней воли. По мере же того, как она социализуется, полу чая себе словесную формулировку и переходя в большее количество умов, она приобретает все более и более объективный характер, все более и более освобождается от психических уз, опутывающих ее в индивидуальных сознаниях, переходит от непрерывной изменчивости к постоянной форме: пуповина индивидуальной воли, через которую она до сих пор только и получала возможность существования, прерывается, и идея начинает независимую жизнь социального явления, очищенная от разнообразия своих частных существований, утвержденная, упроченная, кристаллизованная в известном пароле социальной борьбы, в законе, обычае, политической партии или учреждении»640. «Социализировать психическое явление — это значит объективировать его... Социализация явления равносильна как бы воплощению в объекте мысли “самого мыслящего субъекта”» (ibid., стр. 60, 61). Подчеркивая признак объективности в социальном явлении, Абрамовскийу однако, находит, что Дюркгейм слишком односторонен, выбрасывая с объективностью психическую сторону социального. Абрамовский думает, что в данном случае от социального явления нельзя отнять объективную его сторону, отмечая лишь его психический характер и психическую его природу, как это делает Тард; но вместе с тем нельзя и так решительно и категорически выбрасывать психический признак социального, оставляя лишь объективный, как это делает Дюркгейм. По мнению Абрамовского, всякое явление есть объект нашей мысли. Под объектом же нашей мысли скрываются, говорит Абрамовскийу лишь или физические вещи, или же психические состояния: мы ничего не найдем такого, чего нельзя было бы отнести к той или другой из этих категорий641. Между этими двумя областями распределено все содержание мира, с которым мы имеем дело. И социальные явления, как думает Абрамовский, необходимо подчинены этим двум основным формам нашей интуиции. Всякое социальное явление есть или материальное, или духовное явление. Товар, явление по преимуществу социальное, есть в то же время обыкновенный материальный предмет, который вполне можно рассматривать с точки зрения физики, механики или химии. В то же самое время социальные идеи, как явления социального порядка, не обладают иной формой существования, кроме психической (стр. 27). Тем не менее все социальные явления, распределяясь без остатка между физическими и психическими, обладают, по мнению Абрамовского, специфическим признаком, который отличает их от тех и других. Этот специфический признак социальности для физических, материальных предметов Абрамовский видит в их одухотворяемос- ти; физические явления становятся социальными лишь тогда, когда мы их одухотворяем, когда они, не переставая быть вещью, т. е. чем-то внешним и пространственным, противополагающимся нашему сознанию, приобретают в то же время психический характер. Наоборот, специфический характер социальности для психических явлений он видит в их объективном характере: в том, что психическое явление, не переставая быть внутренним состоянием нашего сознания, высвобождается из-под непосредственного действия нашей воли, оказывая на нас давление, навязываясь нам с грубостью вещи, помимо нашей воли, как вне нас существующая сила, не нуждающаяся для своего существования в нашем одобрении или неодобрении. Таким образом, по Абрамовскому, физические явления, становясь социальными, одухотворяются (золото — деньги, продукт — товар), а психические, становясь социальными, объективируются; те и другие становятся психическими (стр. 34). В социальном, по Абрамовскому, происходит как бы синтез физического и психического. В этом синтезе Абрамовский и видит специфический признак социальных явлений, причем в этом синтезе он сохраняет самостоятельную роль как за психической стороной социального, так и за физической, материальной. Та и другая обоюдно пополняют друг друга. Односторонен Тард, игнорируя объективную сторону явлений, но односторонен не менее и Дюркгейм, как думает Абрамовский, игнорируя психическую сторону. Абрамовский настаивает на том, что социальное явление, будучи психическим состоянием, несмотря на свою объективную природу, несмотря на принудительный характер, на существование независимо от субъективного одобрения или неодобрения вызывающей его причины, есть в то же время такое явление, в котором каждый индивид находит свое собственное психическое состояние (стр. 54); социальное явление — это синтез индивидуальных психических состояний; в нем каждое мыслящее «я» находит само себя. Отсюда должен быть не прав Дюркгейм, находя, что социальное явление существует вне индивидуальных сознаний, что оно отлично от своих индивидуальных воплощений. Но, как мы видели, центральная мысль Дюркгейма не в этом; его основная мысль — в непременной объективации всякого социального явления, в самостоятельном его существовании вне индивидуальных сознаний. А в этом как раз пункте никаких расхождений у Абрамовского с Дюркгеймом нет: «социальная природа известного концепта заключается, — говорит и Абрамовский, — как раз в его объективном, навязывающемся извне характере, его существовании независимо от субъективного одобрения вызывающей его причины, от приноровления к нашим чувствам, потребностям и мыслям»1. Спрашивается, однако, достаточно ли для выяснения природы социального указания на существование социального вовне, на его объективацию. Является ли этот признак социального действительно настолько характерным, чтобы по нему легко можно было распознавать социальные явления? Признавая всю важность этого признака и огромные заслуги Дюркгейма в установлении объективного характера социальных явлений, мы думаем, однако, что объективность социальных фактов еще не составляет такой черты социального, обладание которой нам с полной ясностью раскрыло бы действительную природу социального. Несомненно, социальное явление объективно, т. е. социальные факты, несомненно, не только не являются продуктами нашей воли, а сами извне определяют ее и даже оказывают давление на наше индивидуальное сознание. Но знать это для нас еще мало. В самом деле, представим себе, что нам предстоит решить вопрос, социальное ли явление изготовление коллективно-семейным трудом из купленного на рынке мяса котлеты на обед для данной семьи; или даже — социальное ли явление сама эта семейная котлета, изготовленная семейно-коллективным трудом (один член семьи ходил на рынок за мясом, другой приготовлял дрова для плиты, третий пропускал мясо через мясорубку и т. д.); об «объективности» явления котлеты и изготовления ее к обеду спорить не приходится; о переживаниях при изготовлении котлеты, о потребности всех членов семьи в котлете и пр. спорить точно так же не приходится. Спрашивается: что же, является ли изготовление вышеотмеченным путем котлеты или сама котлета социальным фактом? Или этого рода явления отнюдь не социальной природы? По признаку нашей объективации мы здесь ничего определенного сказать не можем. Другой пример: является ли социальным фактом верование среди членов религиозной общины в загробную жизнь? Как бы ни сложилось это верование, на какой бы основе оно ни выросло, но, несомненно, оно существует независимо от индивидуальной воли, вне индивидуального сознания, действуя на последнее принудительно; в данном случае оно бесспорно объективировано. Спрашивается, социальный ли это факт. Не требуется ли для установления социальности религиозных верований, религиозных идей еще какой-то дополнительный анализ, помимо констатирования в данных идеях или данных явлениях момента объективности. Если религиозные ве- рования суть социальные факты, то вероятно далеко не потому только, что они объективированы. Одна объективированность их мало еще вскрывает нам природу социального. Это, можно думать, один из элементов социального, но не все социальное как единое целое. Правда, установление признака объективности социальных фактов отсекает от социального обширную область индивидуальных психических переживаний, которые непосредственно связаны с волей или сознанием индивида и вне последней не ведут самостоятельного существования. Если сосед через стену мешает читать книгу игрой на скрипке и раздражает, или если А, недовольный соседством В, пересаживается в вагоне на другую лавку, то все подобного рода переживания имеют характер индивидуальных психических переживаний, все они связаны с данным лицом или волей данного индивида, не имеют никакого влияния на других индивидов и их воли, ничем не связаны с обществом как целым — словом, не содержат в себе никаких признаков объективации. Самые звуки скрипки или пересаживание с места на место никто, разумеется, не станет считать в данном случае объективированием наблюдаемого явления. Несколько другое разрешение затронутого вопроса мы находим у Инама-Штернегга. Последний понимает под общественною связью людей все те моменты, которые объединяют, связывают индивидов в единое целое. Общественные явления — это массовые явления, возникающие на почве непосредственно взаимообусловленного общения (Gemeinschaft), а не на основе несвязанной суммы индивидуальных жизненных проявлений. Особенность социальных явлений Инама-Штернегг видит в том, что развитие их представляет собою процесс, складывающийся с внутренней необходимостью, неизбежно, как естественный процесс. И понять социальные явления можно только в их внутренней общей связанности, в какой они находятся в их общественной обусловленности642. По Инама-Штер- неггу, таким образом, важнейший признак социального — в характере развития социальных явлений, которые складываются и возникают не только закономерно, но и с внутренней необходимостью. Своеобразно трактует вопрос о социальном и о природе социального Шпанн. Он находит, что понятия социального в общезначимом смысле до сих пор еще не сложилось, не образовалось в науке и что его можно характеризовать лишь в самых общих чертах. Исходным пунктом для такой общей характеристики Шпанн считает по ложение, что социальное есть целое, составленное из частей2. «Социальное как целое из частей, — говорит он, — есть система соприкасающихся друг с другом слагаемых, функционирующих в общей взаимной тесной связанности». Какое значение вкладывает Шпанн в понятие целого, состоящего из совместно функционирующих частей, показывает его пример с системой машины, которую он до известной степени уподобляет «общественному организму»643. Машина, говорит Шпанн, может быть рассматриваема, прежде всего, просто как множество действующих рычагов, винтов и т. п., таким образом — с точки зрения механики, общефизически. Понятия, которые здесь образовываются от составных частей, т. е. понятия рычагов, понятия винтов и т. п., суть понятия механических образований и их общих действий; от конкретных действий и существующих связей с другими частями машины они совершенно абстрагируются. Но машина может рассматриваться и с другой стороны, с другой точки зрения, а именно — как система соприкасающихся органов, выполняющих определенную цель; она может рассматриваться как каузальная система средств ради определенной цели. В последнем случае рычаги и винты описываются по их значению для производимого эффекта (цели), т. е. по их участию в системе сил, по их действию (Leistung) в целом системы, по их функции. В данном случае мы имеем дело с понятиями функций составных частей машины. Такие понятия функций — совершенно иные понятия, чем физико-механические понятия о тех же составных частях машины. Большое маховое колесо паровой машины в системе взаимодействующих в ней сил имеет, например, функцию равномерного распределения скорости движения, и это дает основу для образования понятия функции маховика. То же самое Шпанн находит и в обществе с общественными (социальными) явлениями как частями общественного целого. Общество, подобно машине, есть целое, состоящее из частей. Социальные явления — это система поступков, связанных в целях конкретного взаимодействия; это функциональная система, составные части которой поэтому могут рассматриваться так же двояко, как и части у машины: с одной стороны, как функциональные слагаемые системы, т. е. по их действиям, по их функциям вообще; с другой стороны — как общие сущности, т. е. без всякого отношения к их конкретной связи с данной системой взаимодействующих средств, именно — как физико-химические, психологические или биологические явления. Когда говорят о социальном значении (функции) того или иного поступка, то имеется ввиду функциональная система, речь идет о понятиях функций: например, кормление грудных детей материнским молоком может рассматриваться в смысле значения его для увеличения населения644. Но если имеется в виду сущность поступка, то приходится описывать его в его психологических или физиологических свойствах. Например, в явлении питания грудных младенцев можно интересоваться не значением его для увеличения населения, а независимо от того или иного значения для общества, можно интересоваться свойствами самого питания как такового, его природой, его физиологическими (медицинскими) качествами (например, свойствами естественного питания и искусственного питания и проч.). Таким образом, во всякой сложной системе отношений, в том числе и в обществе, Шпанн находит две различные системы научных понятий: понятия функций и понятия сущности. Специфическими чисто соц иалъно-нгучными понятиями он считает при этом только понятия функций, в то время как понятия сущности суть понятия физиологической, биологической или физической природы и, таким образом, подлежат ведению психологии, биологии и т. д., но не социальной науки. Из этого Шпанн делает вывод и далее, — вывод, нужно сказать, совершенно логически вытекающий из хода его мысли, — что ни политическая экономия, ни социально-экономические дисциплины не могут базироваться на психологии (или биологии, механике или какой-нибудь другой подобной науке)645. «Социальная наука, — говорит Шпанн, — система только понятий функций; понятия сущности — лишь вспомогательные понятия для социально-научного мышления»646. Все ли понятия сущности суть непременно психологической природы, Шпанн этого специально не исследует; но в то же время он указывает, что понятия сущности должны иметь психологический характер постольку, поскольку дело идет о человеческих поступках как о посредствующих условиях существования социальных явлений. Но социально-научная дисциплина никогда не может иметь характера «прикладной психологии» Психология в основе своей представляет лишь понятия сущности социальных явлений, но отнюдь не понятия функций, отнюдь не самые социально-научные понятия. «Социальное» по отношению к психологическому — в основе своей новый вид явления. Область понятий социальных совершенно поэтому чужда области понятий психологических, и каждая из этих областей по отношению к другой может иметь лишь значение вспомогательное4. Шпанн думает, таким образом, что наука должна рассматривать каждое социальное явление (например, политическая экономия должна рассматривать любое явление обмена, любое явление производства и пр.) двояко: как часть fursichls\ как отдельное явление и только, как явление само по себе, взятое вне всякой связи с другими и с целым — обществом; и как часть целого, как явление, имеющее определенную функцию и выполняющее ее в системе всего целого. Отсюда — понятия в социальной науке двоякой природы: они и понятия сущности, и понятия функции. Специфический признак социального Шпанн видит, однако, только в понятиях функций, так как в социальной науке, в сущности, речь идет об исследовании связи частей, составляющих целое647. Но различие между теми и другими понятиями Шпанн считает лишь различием не в смысле теоретико-познавательном: логическая структура их, по его мнению, одна и та же. Рассматриваемое в теоретико-познавательном отношении понятие функции однородно с понятием сущности. Каждое понятие сущности или вещи с ее свойствами содержит в себе в то же время и понятие функции или отношений2. Ведь понятие вещи всегда есть лишь сумма свойств. Но свойства вещи — это не нечто сущее само по себе, но всегда суть лишь свойства вещи, т. е. они мыслятся лишь в общей своей связи, или, иначе говоря, функционально. Например, величина поверхности шара есть функция величины радиусов; но точно так же поверхность шара имеет свойство обусловливаться величиной радиуса. Но если различие между понятиями сущности и функций (отношений) не логическое, не теоретико-познавательное, то, по мнению Шпанна, оно важно в методологическом отношении: различие здесь практическо-методологическое, т. е. лишь всего-навсего вспомогательное. Что же нам дает шпанновское толкование социальных явлений? То, что социальное есть целое, состоящее из частей, тесно связанных функциональной зависимостью, еще ничего не говорит нам о природе социального, так как и машина — точно так же есть целое из частей, и точно так же части машины несут определенные функции, но это не делает еще машину социальным фактом. Хозяйство Робинзона — также есть целое, состоящее из частей, не менее тесно связанных и функционально зависимых взаимно, но, тем не менее, робинзоновское хозяйство не может быть названо социальным. У Шпанна на этот счет как раз имеется весьма неопределенного характера заявление: «Если, — говорит он, — понятие общества должно требовать, чтобы жизненные явления изолированного индивида (Робинзона) рассматривались так же, как социальные, то и в этом случае, для таких явлений будет иметь силу определение социального, что оно есть целое, состоящее из частей. Всякий внешний поступок индивида может мыслиться разложенным на ряд слагаемых, представляя в действительности систему частных поступков... и, таким образом, даже в хозяйстве изолированного индивида лежит система взаимно соприкасающихся поступков»648. Для Шпанна, таким образом, остается неопределенным условным решение вопроса о том, может ли индивидуальное хозяйство Робинзона быть социальным. Но если определение социального негодно даже для того, чтобы на основании его можно было отграничить индивидуальное от социального, а социальное от индивидуального, то такое определение, очевидно, ни на что не годно и должно быть отброшено как ненаучное. Вообще говоря, определение Шпанна слишком формально и как таковое оно бессодержательно. Понятия функций или «отношений» как наиболее характерные для социально-научной области понятия у Шпанна настолько неопределенны, что, в конце концов, по его определению, субъективная теория ценности австрийской школы, по которой блага того или иного запаса оцениваются по предельным полезностям, является теорией отнюдь не психологического характера, а функционального649. Мы видим уже из этого примера, как далеко может идти Шпанн навстречу к психологистам, думая в то же время, что своим определением социального он освобождает политическую экономию от психологии. Повторяем, определение социального у Шпанна слишком формально, слишком, бессодержательно и ничего не вносит для понимания истинной природы социального. В конце концов, по Шпан- ну, мы не можем социальное отличить даже от индивидуального. Мы находим, таким образом, ряд самых различных попыток определения социального. Нельзя было не заметить, знакомясь с этими попытками, что после органической школы и социологов- психологистов, не идущих в определении социального дальше про стого, психического взаимодействия, был сделан значительный шаг вперед, по пути выяснения природы социального. Ни Штаммлеру, ни Гумпловину, ни Дюркгейму, ни Шпанну, ни другим, касавшимся специально данного вопроса, не удалось, правда, найти признака социальности, которой бы носил характер общезначимости и который давал бы самый надежный ключ для распознавания наличности социального элемента в тех или иных стоящих перед нами явлениях окружающего. Но все же мы получаем, в конце концов, ряд признаков описательного характера, которые чисто описательно раскрывают перед нами особенности социальных явлений. Перед нами еще нет общего синтеза этих особенностей, этих найденных отдельных признаков. Но уже можно на некоторых из указываемых признаков остановиться как на особенно характерных и важных, которыми уже можно смело руководствоваться при анализе изучаемых явлений жизни. Если мы сопоставим определения социального, сделанные представителями третьей нашей группы, то получим следующие признаки, характеризующие социальное явление: 1) регулирование вовне (Штаммлер), 2) длительная организованность (Гумплович), 3) объек- тированное, независимое от воли отдельных индивидов существование, с принудительным воздействием на них (Дюркгейм), 4) закономерность в массовом проявлении и необходимость в наступлении (Инама-Штернегг), 5) связанность в одном целом и функциональная зависимость в системе целого (Шпанн). Мы видим, что представители третьей группы, характеризуя природу социального, все более и менее стоят на социальной точке зрения. На общество они смотрят, во всяком случае, как на нечто целое, единое в своей совокупности и связанное взаимной обусловленностью частей. Они расходятся лишь в уловлении наиболее характерно выражающего эту связь общества признака, содержащего в себе указание на социальность. Одни такой признак видят во внешнем регулировании, другие в организованности и т. д. Так или иначе, все они более или менее далеки от индивидуально-психологической основы образования социального. Все они универсалистичны, но односторонни. Наиболее выдержанно и полно эта социальная точка зрения в понимании явлений общественной жизни сказалась у Родбертуса и Маркса и у их последователей, т. е. в школе исторического материализма. D. Для Родбертуса, социальные явления и выражающие их социальные понятия суть «такие явления и понятия, которые суще- ствуют только потому, что находящиеся в соприкосновении друг с другом индивиды соединяются узами разделения труда в одно общество»; поэтому, говорит Родбертус, «с самого начала становятся на ошибочную точку зрения, когда хотят выяснить принцип этих явлений, исходя от единичных, индивидуальных участников»650. Общество представляется Родбертусукш агрегат индивидуумов, объединенных известною, определенною связью. В хозяйственном отношении такая связь образуется на почве трудового общения людей, создающегося с разделением труда и придающего, по мнению Родбертуса, всем понятиям изолированного хозяйства новый характер. Это разделение труда, по мнению Родбертуса, является материально связью общества. В этическом отношении такой объединяющей связью является в обществе мораль и право. Духовно — такой общественной связью является язык и «народное сознание»651. Из всех этих связей материальная связь или хозяйственное общение является, согласно Родбертусу, «одним из основных отношений самой социальной жизни» в ее целом; в этом именно основном хозяйственном отношении заключается, говорит Родбертус, такое общение, в котором, по существу дела, один работает для всех и все для одного652, иначе говоря — в трудовом общении труд каждого сочлена в обществе взаимно обусловлен и потому и социален. Родбертус думает, таким образом, что социальное — это продукт связанности и обусловленности и что основа такой связанности и обусловленности — хозяйственная, материально-производ- ственная, «трудовая». Такую же черту обусловленности и материально-производственной связанности социальных явлений подчеркивает и Маркс. Для Маркса, социальные явления — это объективированный результат взаимодействия между людьми, наступающий не только закономерно и необходимо, неизбежно, и не только независимо от индивидуального сознания и помимо индивидуальной воли, но и принудительно для последней. Социальные явления, для Маркса, — это «необходимые, не зависящие от воли людей отношения»; «они являются изменчивыми продуктами исторического развития»; это отнюдь не неподвижные, вечные категории; при всем этом все эти отношения имеют антагонистический характер, отражая в себе антагонистический характер господствующего способа производства1719*. Образование и рост общественных связей Маркс считает продуктом медленного исторического развития. «Чем глубже, — говорит он, — мы входим в историю, тем больше индивид, а потому также и производящий индивид является не самостоятельным, а принадлежащим (не столько себе, сколько) большому целому: сначала в семье, затем в родовой организации и позднее — в общине. Впервые в XVIII столетии, в “буржуазном обществе” выступают различные формы общественных связей в качестве просто лишь средства в руках отдельного лица для его частных целей, в качестве внешней необходимости»653. Без производства Маркс не считает возможным мыслить общество; из отношений же производства он выводит как производственные, так и все другие экономические отношения (меновые, распределительные), а также и правовые, и иные общественные отношения654. Производственные отношения, по Марксу, являются, таким образом, для всех видов социальных отношений или явлений определяющими, основными. Маркс считает, таким образом, характерным признаком социальности существующую в общественной жизни обусловленность возникающих на почве производства отношений. Маркс указывает при этом на историчность и историческую изменяемость социальных явлений, их закономерность (стихийную), независимость от индивидуальной воли, их необходимость и принудительность для индивидуумов, их антагонистичность, коренящуюся в антагонизме общественного производства, и их постоянное развитие по мере развития производственных сил самого общества. Все это, разумеется, специально нигде не разработано у Маркса, высказывается Марксом попутно, в связи с решением основных проблем, преимущественно экономики; все это разбросано по различным местам его многочисленных творений. Но что заслуживает внимания — так это то именно, что научные изыскания в области определения социального, которые происходили и происходят в послемарксовский период времени, все, в конце концов, находятся в круге тех же вопросов и идей и происходят на том же общем фоне, какой мы находим у Маркса. Социальная точка зрения, из которой исходил Маркс, когда уяснял природу социальных явлений, все больше и больше проводится в современных социальных науках. Можно думать, по крайней мере, что у Маркса, в общем, подход, к освещению и изучению социальных явлений был правильный, научный. Философские и методологические воззрения Маркса не шли, разумеется, дальше того, что могла выдвинуть его эпоха. А во время жизни Маркса проблема образования социальных понятий даже еще не ставилась с достаточной определенностью. Но, выдвинув идею «общественных отношений», возникающих в общественной жизни с строгой социальной обусловленностью, Маркс наметил правильный путь для решения проблемы о природе социального, далеко опередив в этом отношении своих современников. На такой же основе, как и Маркс, стоит в определении понятия социального Амонн, автор ценного исследования о «Предмете и основных понятиях теоретической политической экономии», на которое мы уже неоднократно ссылались. Простую сумму однородных индивидуальных фактов, например, цвет волос какого-нибудь народа, Амонн не считает за социальный факт в методологическом смысле. Социальным, по мнению Амонна, может быть названо такое явление, такие действия одного индивида, которые определяются волею и действиями других индивидов. Основным и главнейшим признаком социального Амонн считает взаимную зависимость, обусловленность одних поступков другими. «Социальными, — говорит Амонн, — мы называем обычно все те явления, которые эмпирически и непосредственно представляются нам в виде взаимных отношений нескольких волеизъявляющих и действующих индивидуумов, — отношений, являющихся в результате взаимной зависимости и обусловленности индивидуальной воли каждого»655. Социальные явления возможны поэтому, думает Амонн, лишь в связи и в соединении одних индивидуумов с другими. Социального явления не может быть там, где индивидуумы действуют в своей изолированной самостоятельности. В образовании подобного рода взаимно связанных и взаимно обусловленых явлений или отношений Амонн видит закономерность и постоянство; такого рода социальные отношения, и именно — их социальнообусловленные закономерность и постоянство и являются, по мнению Амонна, объектом теоретической социальной науки.