§5. Теория прошлого

Возьмем исходный тезис историческЬго материализма в его догматическом и упрощенном толковании: вся человеческая история во всех формах ее проявления абсолютно и однозначно зависит от классового уклада общества, а классовый уклад — от уровня развития производительных сил.

С другой стороны, теория Маркса вызывает сомнения, вытекающие не только из попыток крохоборчески разобраться в смысле ее отдельных положений. Бесконечное число марксистских теоретиков и государственных идеологов до сих пор повторяют формулы Энгельса о «взаимовлиянии» базиса и надстройки, об «относительной независимости надстройки» и о том, что базис определяет надстройку «в конеч ном счете». Если присмотреться к этим формулам ближе, возникают вопросы, независимые от смысла выражений «экономический фактор», «базис» и «надстройка» (хотя, как известно, их смысл был и остается предметом спора).

Если утверждать, что существует взаимное влияние между отношениями производства и надстройкой, то такое высказывание — тривиальная истина, которая не содержит ничего специфически марксистского и которую готов признать каждый. Мысль о том, что исторические события — войны, революции, возникновение и упадок государств и империй, религий, художественных стилей и научных школ — могут быть объяснены влиянием многих факторов, среди которых технический уровень общества и его классовые конфликты тоже имеют определенное значение, принадлежит к истинам здравого рассудка. И ее не будет отрицать ни материалист, ни идеалист, ни сторонник религии, ни последователь какой-либо историософской доктрины, если, конечно, они не являются фанатиками какого-то одного фактора. Задолго до Маркса и независимо от него французским историкам (среди которых было немало политических консерваторов) было известно, что произведения искусства не могут быть поняты и объяснены без учета исторических условий, в том числе — социальных конфликтов эпохи. Тогда в чем же специфический признак исторического материализма?

Если считать, что исторический материализм объясняет все свойства надстройки как следствие влияния и потребностей базиса, то это положение голословно и абсурдно. Если в духе писем Энгельса «Об историческом материализме» пренебречь идеей однозначной детерминации, получим истину здравого рассудка. В строгом понимании исторический материализм есть насилие над принципами элементарного рационального мышления, а в болеех мягкой его версии — просто банальность.

Обычно государственные идеологи выходили из этого затруднения с помощью формулы Энгельса: экономический фактор является решающим «в конечном счете». Однако Энгельс не объяснил смысл данного выражения. Если понимать его в том значении, что производственные отношения детерминируют надстройку не непосредственно, а с помощью других систем, то такая детерминация остается абсолютной, хотя и опосредованной. Движение шестерни в машине может определяться движением другой шестерни не обязательно путем непосредственного соприкосновения, но и с помощью трансмиссии. Независимо от нее такая детерминация остается однозначной. Правда, выражение «в конечном счете» можно понимать и в том смысле, что Энгельс имел в виду не однозначную опосредованную детерминацию, а именно детерминацию неоднозначную. Не все сферы культуры определяются классовой структурой общества и не все свойства данных производственных отношений зависят от уровня развития производительных сил, а только некоторые — «наиболее важные».

Но на основании какого критерия мы "можем установить, что является более, а что менее важным? Если мы считаем «важным» те элементы истории, которые можем объяснить с помощью схемы зависимостей, о которых говорит исторический материализм, то мы имеем дело с тавтологией или порочным кругом. Тогда окажется, что базис определяет те свойства надстройки, которые одределяются базисом.

Можно сказать, например, что в поэзии Верлена важна не версификация (она принадлежит к «случайностям», т. е. к литературной традиции), а меланхолия, которую можно объяснить с классовой точки зрения (типичный образчик историко-материалистического анализа литературы). Но почему важно одно, а не другое — этого исторический материализм объяснить не может иначе, чем указанием на то, что иерархия важности тождественна предлагаемой им схеме зависимости, или же попадая в порочный круг.

Кромер того, если производственные отношения детерминируют лишь определенные, а не все свойства «надстройки», то исторический материализм не в состоянии объяснить ни одно конкретное историческое явление, а только некие общие тенденции исторического процесса. Каждый исторический факт — война, революция, религиозное, политическое или художественное движение — результат аккумуляции многих обстоятельств. Но исторический материализм такими обстоятельствами не интересуется, поскольку его занимает общая тенденция следования друг за другом больших социально-экономических формаций. Все остальное попадает в разряд исторических «зигзагов» или случайностей, которые не имеют существенного значения и потому не должны интересовать теоретика. Таким образом, исторический материализм не в состоянии быть средством прогнозирования. Он не может предвидеть ничего определенного, а способен только утверждать, что капитализм, к примеру, должен когда-то уступить место социализму. Когда, в ходе каких войн и революций, через сколько десятилетий или столетий?— на эти вопросы исторический материализм ответить не в состоянии, так как все подобные факты он помещает в рубрику «случайностей».

Однако исторический процесс — единственный в своем роде и неповторимый. И на его основе не могут быть сформулированы законы, которые, например, гласят: всегда и везде после экономики, основанной на рабстве, должна наступить экономика, базирующаяся на феодальной собственности на землю. Если же исходить из того, что существует множество независимых исторических процессов, ибо различные части света жили в состоянии почти полной изоляции друг от друга на протяжении столетий и тысячелетий, то такое наблюдение тоже не подтверждает, а опровергает исторический материализм. Известно, что Азия и Америка до захвата европейцами шли по своему пути и не повторяли схем развития, типичных для Европы. Поэтому абсурдно утверждать, что «несмотря ни на что» они неизбежно повторили бы эти схемы, если бы Азию и Америку предоставить самой себе.

Более тщательный анализ творчества Маркса и Энгельса показывает, что они не были рабами своих же собственных «редукционистских» формул исторического материализма и при анализе конкретных исторических событий стремились учесть самые различные обстоятельства — демографические, географические, национальные и т. д. Так, отсутствие социалистического движения в Соединенных Штатах Энгельс объяснял особыми этническими обстоятельствами образования данной страны и не рассматривал противоположность между буржуазией и пролетариатом как универсальную детерминанту социальных процессов. Несмотря на это он все же надеялся, что конфликт между американской буржуазией и пролетариатом рано или поздно заявит о себе в таких политических формах, которые в большой степени будут подобны европейским. Прошло сто лет, однако пророчество Энгельса не оправдалось. Как в таких случаях поступали государственные идеологи? Они сваливали вину на «побочные факторы» для того, чтобы неограниченно долго сохранить веру в истинность доктрины, которую случайные обстоятельства нарушить не могут.

Такая процедура типична для всех религиозных идеологий, и распространялась она в марксизме тем более, чем в большей степени он становился политической идеологией. Если то или иное предсказание не оправдывалось, государственные идеологи обычно говорили (а многие и до сих пор продолжают говорить): «Теория марксизма — не схема, надо учитывать влияние многих факторов». Марксисты слегка расправлялись с фактами, которые опровергали истинность принятой теории, что только подтверждает не проницательность, а неопределенность марксизма как всех без исключения универсальных теорий истории.

Такая неопределенность, с другой стороны, позволяет предъявлять истории многообразные претензии, которые невозможно проверить.

Данная публика сочинила и пустила в обращение еще более широкое толкование исторического материализма, оправдывающее элементарный политический произвол, связывающий перестройку с политической историей Советского государства. Оказывается, производственные отношения не «производят» надстройку, а «определяют» ее. Причем слово «определяют» надо понимать в том смысле, что они играют негативную роль — ограничивают возможность выбора, которым располагает общество, но в рамках указанного выбора ничего однозначно не предрешают. Если даже такой подход к историческому материализму соответствовал бы действительным намерениям Маркса и Энгельса, то по-прежнему остается опасность сведения марксизма к банальной истине. Трудно не согласиться с тем, что известные нам из истории формы государства, права, политики, религии или искусства в том виде, в каком они действительно существовали, невозможно представить в любых наугад взятых исторических обстоятельствах. Разве Декларация прав человека могла бы появиться в Древнем Китае, государстве ацтеков или в Европе XX в.?

Если определенные формы «надстройки» сохраняют преемственность и выживают несмотря на самые глубокие социальные изменения, то данный факт важен при обсуждении познавательных возможностей даже столь широкой версии исторического материализма. Христианство, ислам и другие мировые религии существовали в различных обществен- но-экономических формациях и разновидностях политического строя.

Несомненно, христианство менялось с точки зрения толкования своего канона, организации церкви и культа, разработки догматов, внутренних кризисов, ересей и борьбы. Несмотря на все это, понятие «христианство» имеет конкретный смысл лишь тогда, когда мы исходим из посылки: на протяжении тысячелетий в нем сохранялось определенное содержание, которое сопротивлялось всем историческим потрясениям.

Каждый марксист, безусловно, согласится с тем, что традиция обладает самостоятельной силой и подтвердит данное положение соответствующей цитатой из Маркса. Однако снятие критики таким способом лишний раз доказывает: исторический материализм как теория формулирует настолько широкие исходные положения, что никакое конкретное историческое исследование и никакие факты не могут их опровергнуть. Если существует множество разнообразных «факторов», «относительная самостоятельность надстройки«, «взаимосвязь и взаимовлияние», роль традиции, вторичные и третичные причины и т. п., то любой существующий и воображаемый факт будет соответствовать исходной схеме. А сама она, как показал Поппер, остается нерушимой, поскольку ее «подтверждают» абсолютно все факты. Тем самым она лишается научной ценности как теория, способная что-либо объяснить в действительном историческом процессе.

Более того, невозможно объяснить отдельный факт или ряд фактов из сферы идеологии без ссылки на другие обстоятельства, имеющие идеологическую или биологическую природу, которая находится в самом косвенном отношении к формуле Энгельса «в конечном- счете». Приведем простейший пример. В христианстве XV в. возникла идея коммуны в двух видах, и идея эта стала элементом важного еретического движения. Можно сказать, что она «выражала» стремление ликвидировать различие между клиром и простыми верующими, и, следовательно, ее можно объяснить как лозунг эгалитаризма. Тогда возникает вопрос: почему, люди вообще хотят равенства? На такой вопрос нельзя ответить: «потому, что существует неравенство», иначе мы получим тавтологию. Остается предположить, что люди считают равенство (по крайней мере, в определенные эпохи) такой ценностью, за которую стоит бороться. Если борьба за равенство связана с положением голодающих людей, лишенных элементарных жизненных благ, то можно сказать, что она объясняется чисто биологическими причинами. Если речь идет о равенстве выше уровня элементарных физиологических потребностей, то такая борьба не может быть объяснена только «укладом экономических отношений». Нужно также учитывать существование особой эгалитарной идеологии, ибо в противном случае не было бы никаких причин бороться за равенство.

Возьмем пример еще проще. Господствующие классы при любой форме политического строя стремятся так повлиять на законодательство, чтобы свести к минимуму налог на наследство. Это кажется самоочевидным. Но объяснение названного факта предполагает учет не только производственных отношений и частной собственности. Большинству людей присуще стремление заботиться о своем потомстве. Однако природа данного факта отнюдь не экономическая. Его можно толковать в биологических или идеологических категориях, но нельзя свести к свойствам отдельной экономической формации или свойствам, присущим

всем формациям, основанным на эксплуатации.

И марксисты, и критики марксизма неоднократно обращали внимание на то что само понятие технического прогресса как «источника» изменения производственных отношений весьма сомнительно. Паровоз был построен не дилижансом, а возник в результате духовного труда людей, его создавших. Прогресс производительных сил есть итог духовного творчества, а выведение такого прогресса из производственных отношений, а уже затем — из духовного творчества,- опосредованного данными отношениями, противоречит здравому рассудку. На это ортодоксальные марксисты обычно отвечают, что сам прогресс производительных сил и духовное творчество, которое его создает, возникают в результате социальной «потребности». И потому творческий гений, совершенствующий орудия Производства, сам является орудием определенных социальный ситуаций. Но если бы это было так, то и в данном случае нет оснований приписывать «примат» прогрессу производительных сил. Можно лишь говорить о многосторонних связях между духовным творчеством и социальной средой. В приведенном высказывании, однако, нет ничего специфически марксистского, его признают все здравые люди.

Даже понятие социальной «потребности» в прогрессе орудий производства имеет ограниченную сферу применения. Как известно, в настоящее время прогресс техники есть результат более или менее четко сформулированного социальної °'>,<2за. У Маркса можно прочесть, что в докапиталистических формациях не существовало стимулов для технического прогресса, поскольку производство в них не было подчинено умножению меновой стоимости. Но на каких основаниях мы можем полагать, что технический прогресс вообще «должен» существовать, а капитализм «неизбежно должен» был появиться? Почему, собственно, феодальное общество не могло существовать неограниченно долго с присущей ему стагнацией? На данный вопрос государственные идеологи обычно отвечают: а все же и прогресс и капитализм появились!

Такой ответ не имеет ничего общего с вопросом. Если мы утверждаем, что капитализм «должен» б^іл появиться, и при этом имеем в виду факт его возникновения, мы пользуемся шарлатанским языком, подменяя один вопрос другим. Если мы имеем в виду нечто большее, чем сам факт зарождения капитализма — некую «историческую необходимость» его возникновения — то данный факт не является доказательством его необходимости. Если, конечно, мы не дедуцируем нашу оценку из общего положения: все, что произошло, должно было произойти! Но в этом случае мы оперируем ничем не обоснованной метафизической доктриной, с которой, разумеется, можно соглашаться. Однако она ничего не объясняет в фактических исторических процессах.

Марксизм как теория истории, объясняющая целостность исторических "процессов прогрессом производительных сил, а целостность культуры — классовой борьбой, не выдерживает критики. Марксизм как теория «взаимозависимости» производительных сил, производственных отношений и культуры оказывается тривиальной истиной. Она' не была бы таковой, если бы эти зависимости можно было выразить в количественном виде на основе критерия, который бы позволял измерять удельный действующий вес всех сил и тенденций социально-исто рической жизни. Но современная наука и культура не располагают подобными методами. Да и трудно представить, каким образом данные силы и тенденции могут быть сведены к одному знаменателю. При объяснении прошлого и прогнозах на будущее мы по-прежнему вынуждены руководствоваться неопределенными интуициями здравого рассудка.