§ 5. Марксизм, анархизм и фашизм

Подобно Марксу, Сорель понимает социализм не как улучшение организации общества, а как целостное преобразование, охватывающее все сферы жизни, включая мораль, мышление и философию. Социализм, на его взгляд, представляет собой не некую совокупность реформ, а способ обновления всей человеческой жизни. Сорель критикует вождей II Интернационала за то, что они не занимались всерьез конечными целями человека и человеческой природы и переняли плоскую метафизику свободомыслия XVIII в., не обратив внимание на огромную роль зла в материалистическом понимании истории. Рационалистический оптимизм социалистов не дал им возможности сравниться с церковью в понимании человека. Но для того, чтобы социализм победил, он должен дать людям все ценности, которые прежде находились у христианских теологов. Сорель не боится признать религиозный и харизматический характер социализма, расходясь в этом пункте с Марксом.

Сорель понимал марксизм как поэтику великого апокалипсиса, отождествлял его с социальной революцией. Он боролся с реформизмом не потому, что тот был безуспешным, а потому, что реформизм лишен величия, героизма и оказывается сплошной прозой. Сорель был убежден в классовом характере социалистического движения и подчеркивал абсолютное отличие класса производителей как носителя революции от всех остальных классов. Но понимал пролетариат как будущую секту, которая должна хранить как зеницу ока свою непринадлежность к существующему обществу. Сорель мечтал о свободном обществе производителей, не имеющих над собой начальства, однако основную ценность этого общества усматривал в погруженности людей в проблемы материального производства. Тогда как Маркс был убежден, что главной ценностью социализма будет свободное время, которое люди будут расходовать на создание культуры. Доля времени, необходимого для производства материальных благ, при социализме будет постоянно уменьшаться. Маркс полагал, что техническое развитие общества освободит людей от постоянных занятий вопросами материального существования. Сорель, напротив, считал, что все достоинство человека заключается в его отношении к труду и производству, а потребность свободы от производства есть симптом буржуазного гедонизма.

Маркс был рационалистом в том значении, что верил в научный социализм — рациональный анализ капиталистического хозяйства обнаруживает его неизбежный упадок и замену общественными формами хозяйства. Одновременно Маркс был убежден в преемственности духовной культуры человечества. Сорель считал идею исторической закономерности социализма реликтом гегелевской концепции мирового духа и разделял бергсоновскую теорию спонтанности человеческих действий. Сорель призывал к тотальному уничтожению культурной преемственности и одновременно провозглашал нерушимость традиции, правда, не всей, а только той, которая выражает ценности семьи и племенной солидарности. Сорель свободно обращался с наследством Маркса, в чем нетрудно убедиться, ознакомившись с его определением класса, которое он называет марксистским: «Класс есть общность семей, объединенных традициями, интересами и политическими взглядами; семей, которые дошли до такой степени солидарности, что их общности можно приписать индивидуальность и рассматривать как сознательное и действующее бытие со своим пониманием»

Сорель не считал себя анархистом, поскольку современный ему анархизм не был классово определенным и вербовал в свои ряды люмпен- пролетариат и деклассированную интеллигенцию. Анархизм, вождями которого были студенты, журналисты и адвокаты, не имел ничего общего с революционным синдикализмом в понимании Сореля. Его не привлекал и анархизм бакунинского толка, занимающийся заговорами и основанный на предельной централизации. Однако основной блок идей Сореля — ликвидация всех государственных институтов, отказ от участия в парламентской игре и критика «политического социализма»— был типично анархистским. Мысль о том, что «политический» или «партийный» социализм неизбежно породит новую тиранию, а диктатура проле тариата как форма государства сделает трудящихся рабами профессиональных политиков, была неизменным элементом анархистской пропаганды.

Сорель разделял и взгляды тех анархистов, которые подчеркивали необходимость «моральной революции» как предварительного условия и составной части революции социальной: «Социал-демократия сегодня жестоко наказана за то, что с таким упорством боролась с анархистами, которые хотели вызвать революцию в умах и сердцах»12 Само огосударствление средств производства, по его мнению, не имеет никакой ценности с точки зрения освобождения рабочего класса, так как оно только увеличивает средства господства политической власти над производителями.

Как же могло случиться, что человек, непримиримо враждебный всем государственным институтам, партиям и патриотическим идеям, был причислен к идеологам возникающего фашизма, а его взгляды использовались в качестве аргументов будущими функционерами и апологетами грубой нацистской тирании? Ведь в отличие от Ницше Сорель усвоил ряд существенных элементов марксистской теории.

Сорель не был и не хотел быть проектировщиком нового общественного порядка, но желал стать пророком великой катастрофы. Призывал к разрыву культурной преемственности во имя более совершенной культуры, включающей народные обычаи и мораль. Поэтому его философия доказала, что всякое отрицание существующей духовной культуры в целом, если оно не базируется на уже имеющихся ценностях новой культуры и если неизвестно, что конкретно противопоставляется культуре наличной,— вполне может служить поддержкой для варварства. Можно обнаружить немало верного и в сорелевской критике рационализма. Но если эта критика не отделена от критики разума вообще и если провозглашает «философию плеч», то она преобразуется в призыв уничтожить мысль во имя насилия. Ведь трудно определить ясные границы между «философией плеч» и «философией кулака». В понимании Сореля апология насилия имеет в виду только военное, а не полицейское насилие. Однако различие между ними не разъясняется, базируется на чисто литературных образах героев «Илиады» или скандинавских викингов. Если насилие рассматривать как необходимый элемент новой морали и предпосылку героизма и величия, то такая мораль вполне может обслуживать любой деспотизм.

То же самое можно сказать о сорелевской критике демократии.

В ней содержится немало верного. Но разве мало верного в критике демократии, содержащейся в трудах Ленина и Гитлера? Коррупция, которой проникнуты демократические системы, злоупотребления, ложь, мелочные споры и борьба за должности в упаковке борьбы за идеи — все это традиционные инвективы в адрес демократии, которые сплошь и рядом встречаются у анархистов, коммунистов и фашистов. Но если данная критика не в состоянии сформулировать какую-либо позитивную программу и отодвигает ее в туманную область «мифа», то такая критика не может быть ничем иным, кроме апологии тирании и диктатуры, по крайней мере, с того момента, когда из области литературных реминисценций переходят в сферу политического действия. В этом отношении фигура Сореля чрезвычайно показательна.

Он считал себя марксистом, а стал одним из идеологов фашизма. Такой симбиоз обнаруживает совпадение крайних форм правого и левого радикализма. Леворадикальная фразеология, если она сводится только к критике буржуазной демократии и не содержит каких-либо *идей о более совершенной демократии, если она ограничивается критикой рационализма и не является попыткой конструировать новые культурные ценности, если прославляет насилие и не содержит никаких моральных ограничений против него,— становится лишь программой нового деспотизма и в указанном аспекте существенно не отличается от правого радикализма.

Если революция рассматривается как великая катастрофа и обретает самостоятельную и верховную ценность вместо того, чтобы выводить данную ценность из действительных результатов революции, тогда пролетариат становится главным носителем катастрофических преобразований. Потеряв надежду на то, что пролетариат исполнит предписанную ему роль, Сорель обратился к национализму, едва пришел к выводу о большей продуктивности национальных идей по сравнению с классовыми. Но и в этом случае речь шла не о реальном народе, а лишь о «тотальной революции». Не имея никакого представления о специфике ленинской политической стратегии, Сорель приветствовал Ленина как провозвестника Великого Уничтожения. По таким же основаниям он приветствовал Муссолини.

Таким образом, бешеный революционер готов был поддержать все, что казалось ему героическим и одновременно несло с собой уничтожение ненавистного мира демократии, борьбы политических партий, компромиссов, переговоров и политического крохоборства. Сореля не занимал вопрос: в каких условиях людям живется лучше? Значительно больше его интересовало, какие условия способствуют высвобождению из них максимальной энергии революционного взрыва. Так проницательный критик рационализма стал в конечном счете поклонником революционного Джаггернаута, в пасть которому добровольно бросается фанатичная и слепая толпа в шуме и суматохе боевой пляски.