О мышлении и размышлении

Распространенное и научно многократно подтверждаемое воззрение противопоставляет с виду беспорядочному движению, в котором без нашего воздействия, как мы предполагаем, сменяются представления, подчиненное воле и формируемое сознательными намерениями мышление как нечто в корне иное.

Самый факт этого влияния воли на характер движения наших представлений несомненен. Что мы можем произвольно концентрировать наше внимание и направлять его на восприятие определенных чувственных впечатлений, что мы по желанию вызываем в сознании прежние представления и, как обычно говорят, намеренно ищем их среди наших воспоминаний, что мы, произвольно размышляя, сознательно используем ради какой-либо цели наши внимание и память для построения понятий, суждений и умозаключений, - все это настолько общеизвестные и совершенно бесспорные факты, что в сущности удивительно, почему вопрос об этом влиянии сознательной воли на мышление так мало обращал на себя внимание психологов и обсуждался лишь мимоходом и в связи с другими проблемами.

198

Быть может, тут оправдалось старое наблюдение, что именно наиболее обычные и распространенные явления позднее всего привлекают к себе внимание теоретической науки; может быть, дело объясняется и тем, что особенности прежней психологии затушевывали этот вопрос и что познавательные средства, находившиеся в распоряжении этой психологии, были на самом деле недостаточны для его разрешения.

Эта прежняя психология, как известно, предполагала существование некоей "души" и заселяла последнюю, как пустое пространство рядом метафизических призраков, которые она называла "способностями" и которые на самом деле были лишь абстрактными понятиями, выведенными из однородности психических фактов. Способность ощущения, чувствования, внимания, памяти - и Бог весть сколько еще других способностей должна была вмещать в себя эта бедная душа. Но такое признание самостоятельных душевных способностей столь же неправомерно и неуместно, как если бы, например, естествознание стало рассматривать силу тяготения или магнетизм как самостоятельные сущности, тогда как она должна видеть в них, и действительно видит, лишь известные закономерные, т.е. неизменные способы действия материально сущего. Но после того как посредством операции, которая справедливо была названа "мифологической", душа была раздроблена на ряд самостоятельных маленьких душонок, было уже нетрудно представить себе, что каждая из этих способностей воздействует на другую и модифицирует ход ее деятельности; и так как среди этих душевных способностей фигурировал и рассудок в качестве способности мышления, и воля в качестве способности

желания, то неудивительно, что прежняя психология не особенно ломала себе голову над указанной проблемой. 199

Иное отношение к этому вопросу в новейшей психологии Правда, в своей терминологии она принуждена приспособляться к языку, отразившему вышеуказанное старое воззрение; во избежание излишнего многословия ей приходится также говорить о рассуди и воле, как будто бы они абстрактны, самостоятельны, но это деяние лишь удобные сокращения, и она исходит из противоположного воззрения, что совокупность эмпирических фактов, которую мы называем нашей душевной жизнью, состоит из взаимодействия простых и основных элементов. Поэтому она ставит себе двойную задачу: с одной стороны, установить эти основные факты психической жизни и их закономерное происхождение, с другой найти те формы, в которых на основании точных законов эти простые элементы сочетаются в сложные продукты, образующие непосредственный объект нашего внутреннего опыта. Только при таком взгляде на душевные явления открываются действительные трудности проблем; но только он и в состоянии по меньшей мере проложить путь к преодолению этих трудностей. Он бросает новый свет и на вопрос, "каким образом мы можем что-либо мыслить потому что хотим это мыслить".

Трудности были бесполезно увеличены почти софистической постановкой вопроса. Сознательное намерение в общем уже предполагает наличность представления о цели, которую надлежит осуществить. Поэтому говорили: тот, кто сознательно намерен мыслить что-нибудь, должен уже знать, что он хочет мыслить, т.е. он уже обладает тем, чего он хочет, и его желание мыслить совершенно излишне. Софизм этой аргументации настолько очевиден и так легко разоблачается, что о нем вряд ли стоило бы упоминать, если бы его раскрытие не давало весьма ценное указание для философского мышления и не содержало плодотворную исходную точку для дальнейших размышлений. 200

Совершенно ясно и понятно, что, хотя это "нечто", которое мы хотим мыслить, конечно, еще не может быть само известно в момент желания, но должны быть известны те отношения, в которых это неизвестное "нечто" стоит к другим, уже известным представлениям; другими словами, оно отыскивается по тому положению, которое оно занимает или должно занимать в общей системе представлений. Подобно тому как в уравнении мы можем определить каждое Х лишь постольку, поскольку оно стоит в определенных функциональных отношениях к известным величинам, так и во всех наших мыслях неизвестное можно искать лишь исходя из известного.

В самом понятии искания, сознательного желания найти содержится указание, что из ряда известных элементов представлений следует определить элемент, доселе неизвестный. Никто не может размышлять в пустоте, хотя и нельзя отрицать, что многие в конце своих размышлений приходят к пустоте.

Как мотивы, так и исходные точки всякого сознательно-намеренного мышления содержатся в уже наличном материале мысли, к которому искомое должно стоять в известных отношениях. Так называемая "безотносительная мысль" вообще не может быть добыта преднамеренным размышлением, и лишь роковое заблуждение порождало нередко

возникавшие в истории философии попытки начать мышление, так сказать,

*)

ab ovo и найти "лишенное предпосылок" начало философствования. Такое начало может открыться отнюдь не сознательному размышлению, а разве только "мистическому озарению" - таланту, который, может быть, и выпадает на долю философа как человека, но никогда не может быть присущ ему как философу. Всякое размышление по своему существу полно предпосылок; в нем нет такого простого пункта, который был бы достоверен сам по себе и являлся бы носителем достоверности всего остального. Наоборот, человеческое познание в последней инстанции сводится к системе мыслей, которые укрепились в нас по самым различным поводам, и убеждение в их истинности основано на их взаимной поддержке и связи; поэтому высшая достоверность каждой отдельной мысли состоит в возможности согласовать ее без противоречий со всей остальной системой

мыслей.

*)

;От яйца, т.е. с самою начала (лат.). 201

Таким образом, преднамеренное мышление всегда предполагает наличие фактического состава непроизвольного мышления; оно возможно лишь там, где уже имеется упорядоченная в различных отношениях система представлений, т.е. уже дай сравнительно развитый психический организм. Наблюдение над жизнью детей подтверждает этот вывод. Внимательность, произвольное внутреннее сосредоточение внимания на внешнем объекте возникает лишь после того, как уже многое было пережито и укрепилось в сознании; а первые следы преднамеренного размышления относятся, как известно, к значительно более позднему времени. Следовательно, непроизвольное мышление образует во всяком случае основу произвольного: оно, с одной стороны, дает повод к нему, с другой - представляет средства, при помощи которых произвольное мышление достигает своей цели.

Однако понять это неизбежное условие еще не значит постигнуть способ, каким сознательной воле удается определять ход наших представлений

согласно своим намерениям и господствовать над ним. Сущность этой проблемы психологии большей частью пытались обойти с помощью неубедительной аналогии. Следует якобы поверить, что понимание этого процесса нам так же недоступно, как понимание сходного отношения, посредством которого сознательная воля управляет соответственно своим намерениям движениями членов нашего тела. В обоих случаях, гласит это объяснение, воля пользуется для достижения своих целей механизмом, отчасти преднайденным в виде природного свойства, отчасти приобретенным привычками, возникшими в предшествующей деятельности: в одном случае, это физиологический механизм разрешения возбуждения в нервах, в другом - психологический механизм движения представлений. Но пользование этим механизмом воле якобы неизвестно, как в одном, так ив другом случае, и это остается тайной, недоступной научному исследованию.

Такое сравнение может показаться приемлемым; между тем оно хромает более, чем это вообще допустимо для сравнений.

202

Нельзя, правда, отрицать, что естественное сознание, приводя в движение члены нашего тела или наши мысли, в обоих случаях одинаково не знает ни об использованном при этом механизме, ни о способе пользования им. Мы не знаем ни того, как нам удается протянуть руку, ни каким образом мы вспоминаем забытое имя. Однако с точки зрения научного познания между этими двумя процессами сразу же обнаруживается очень важное различие. Дело в том, что знание физиологического механизма, действующего в одном случае и свидетельствующего о зависимости движений периферических органов от возбуждений центральных нервов, ни в малейшей степени не позволяет нам понять, в каком отношении это первоначальное возбуждение мозговых ганглий относится к тому сознательному намерению, которое мы привыкли считать первой причиной движения члена нашего тела. Следовательно, в этом случае понимание сущности использованного волей механизма ни в коей степени не связано с пониманием способа и возможности этого использования. Наша воля как бы играет на бесконечно сложном по своей конструкции инструменте; мы можем постигнуть устройство этого инструмента и происходящие в нем процессы передачи, посредством которых первичные центральные возбуждения ведут к движениям на периферии. Однако как вообще и каким образом внутреннее состояние, определяемое нами как сознательное намерение, может вызывать это первичное возбуждение, как воля может играть на этом инструменте, мы не понимаем.

Причина этого заключается в том, что власть воли над телом является разновидностью Того перенесения психической деятельности в физический мир, которое до сих пор остается недоступным объяснению. Как ни разнообразны теории об отношении между телесными и психическими функциями, возникавшие на протяжении истории наук, ни одна из них полностью не удовлетворяет и ни одна не в состоянии объяснить постоянно совершающийся переход одной функции в другую, даже исходя из того, что этот переход лишь нечто кажущееся. Но во втором случае, при господстве воли над механизмом представлений, этот переход не совершается. 203

Здесь психическая функция сознательного намерения пользуется для своей реализации психическим механизмом; здесь, следовательно, можно не опасаться той пропасти, которая разверзается в первом случае, препятствуя завершению объяснения, и можно надеяться, что полное понимание сущности механизма представлений сделает понятной и возможность влияния на него сознательной воли.

Поэтому необходимо представить себе, хотя бы в общих чертах, этот механизм представлений, в который, как обычно считают, время от времени вторгается, внося известные решения, сознательная воля. Эта "свободная игра представлений" состоит из двух составных частей. С одной стороны, в нашу внутреннюю жизнь посредством чувственных впечатлений постоянно проникают из внешнего мира новые представления; с другой - между этими новыми элементами и возникающими в памяти прежними представлениями происходит непрерывное взаимодействие. Последовательность этих чувственных впечатлений зависит, конечно, в общем от состояния нашего организма и от его отношения к Движущимся телам его среды, а чисто внутреннее движение подчинено психологическим законам, известным как законы ассоциации. Процесс воспроизведения представлений всецело зависит от отношений ассоциации. Не входя в детальное рассмотрение все еще спорной теории ассоциации, можно легко с точностью указать ее основные формы. Соединение представлений обусловлено отчасти отношением их содержания, отчасти способом их появления в отдельном сознании. Представления, вступающие в сознание одновременно или непосредственно друг за другом, обыкновенно воспроизводят друг друга и тем несомненнее, чем чаще они раньше вместе проникали в сознание. С другой стороны, всем известно, что сходства и подобия, а также всякого рода логические связи создают то слияние представлений, благодаря которому одно из них стремится вовлечь вслед за собой в сознание другое. Первое можно определить как субъективную, второе - как объективную ассоциацию. 204

Уже на основании этого беглого обзора известных всем из опыта форм ассоциации можно прийти к заключению, которое только i, представляет для нас интерес, что в развитом психическом организме каждое представление более или менее тесно ассоциируется с рядом других представлений, так что при вступлении в сознание одного из них все остальные также стремятся проникнуть в сознание. Между тем наше сознание сравнительно тесно, и в каждый данный момент в нем может уместиться лишь ограниченное число представлений, и так как из многочисленных представлений, которые могли бы быть воспроизведены по законам ассоциации в связи с определенным представлением, осознаны могут быть лишь немногие, обычно даже только одно, то между всеми этими представлениями возникает своего рода соперничество, и возникает вопрос, можем ли мы предсказать, какое из них одержит победу и овладеет сознанием.

Однако дело этим не ограничивается. Мы принимали бы во внимание лишь соперничество воспроизводимых представлений только в том случае, если бы сознание было совершенно изолировано от впечатлений внешнего мира и черпало свои воспоминания только из того, чем оно уже обладало раньше. Такое состояние (при непроизвольном мышлении, которым мы здесь занимаемся) возможно до известной степени в глубоком сне. Только в сновидениях движение представлений полностью подчинено законам ассоциации. В состоянии бодрствования в этот процесс воспроизведения беспрестанно вторгаются, как известно, новые чувственные впечатления; они привлекают к себе внимание и отвлекают от представлений, которые следовало бы воспроизвести по ассоциации. Но и эти чувственные восприятия соперничают не только с представлениями по ассоциации, но и друг с другом, стремясь проникнуть в сознание. На каждое наше чувство непрерывно воздействуют раздражения окружающего нас мира: световые, звуковые, тепловые колебания и т.д. постоянно касаются нашей нервной системы, и каждое из этих раздражении может при соответствующих условиях вызвать осознанное ощущение.

205

Так, если прибегнуть к образному выражению, тесная сфера нашего сознания ежеминутно подвергается как извне, так и изнутри натиску бесчисленных осуществляющих раздражение представлений, каждое из которых может быть in abstracto ) сознанным, но из которых in concrete ) только немногие, большей частью лишь одно действительно осознаются.

Впрочем, подобное состояние непроизвольного мышления редко встречается у развитых людей в чистом виде и в течение продолжительного времени. Потребности практической жизни и легко возникающее возбуждение сознательных намерений обыкновенно прерывают его, как только оно наступает, и сколь ни часто в нас это непроизвольное течение мыслей, сознательное мышление лишь в редких случаях совершенно отсутствует более или менее значительный промежуток времени. Эта свободная игра психического механизма проявляется главным образом в состояниях сна наяву или дремоты, когда у нас нет никаких намерений и мы в спокойном настроении всецело отдаемся течению наших мыслей. То или иное восприятие приводит нам на память что-либо из пережитого, одно воспоминание тянет за собой другое, мы перескакиваем "с пятого на десятое", пока новое восприятие, что-либо увиденное или услышанное нами, не овладевает нашим вниманием и не становится исходной точкой новой игры мыслей, которая затем таким же образом сменяется дальнейшей и т.д.

Сложнейшей задачей теории непроизвольного мышлении является определение тех статистических отношений, на основании которых сознание производит выбор среди массы представлений, ежеминутно стремящихся проникнуть в него. Некоторые из этих отношений, по-видимому, не слишком трудно определить. Что касается соперничества между собой различных чувственных впечатлений, то все мы знаем, что при прочих равных условиях внимание сознания всегда привлекается наиболее сильным впечатлением.

^Абстрактно (лат.).

^Конкретно (лат.) 206

И так как сила впечатления пропорциональна силе внешнего раздражения, не прямо пропорциональна, а в известном логарифмическом отношении, то когда этот принцип является единственным моментом, мы можем на основании различной силы раздражении предсказать направление, по которому пойдет сознание. Правда, это непосредственно применимо лишь к впечатлениям одного и того же чувства; уже гораздо труднее определить, например, какова должна быть сила звука, чтобы отвлечь сознание от светового впечатления данной интенсивности; главная причина трудности состоит в том, что чистые отношения интенсивности никогда нельзя здесь представить в опыте независимо от представлений ассоциации. Для этого надо было бы, вероятно, совершенно точно знать эквивалент возбуждения нерва, соответствующий каждому из обоих раздражении, которые сами по себе не могут быть сравнены.

Однако эти психофизические вопросы кажутся легкими и простыми по сравнению с гораздо более сложным многообразием чисто психических комбинаций. Так как здесь вследствие большого числа ассоциаций, с которыми в развитом психическом организме связано каждое представление, перед каждым представлением открыто множество путей воспроизведения, то фактическое движение сознания, способное из-за своей тесной сферы идти только в одном направлении, представляется обычному восприятию совершенно случайным, произвольным и непредвидимым. Тем не менее в наличии и здесь твердых законов психологов убеждает то, что они, хотя бы иногда, различают в этом мраке свет. Прежде всего мы находим объяснение различной твердости и прочности ассоциаций в том, что почти все представления имеют сложное содержание. Чем больше общих элементов в двух представления, тем сильнее проявится связующая их сила ассоциации, и поэтому мы видим, что ceteris paribus ) механизм представления всегда движется в направлении наиболее родственного ему представления.

При прочих равных условиях (лат.). 207

Обнаруживается также важное различие между отдельными психическими организациями. У людей непосредственных, у детей людей необразованных будут преобладать ассоциации, вызванные одновременным чувственным восприятием или обусловленные чувственным созерцанием; у людей, живущих более интенсивные духовной жизнью, возникают в первую очередь те ассоциации связующим звеном которых служат мысленные отношения. Таково общее правило; однако все эти явления не поддаются точному и достоверному анализу своей сущности в каждом отдельном случае, и статистический метод так называемой экспериментальной психологии также не позволил прийти к более удовлетворительным результатам.

И наконец, хуже всего обстоит дело с нашим пониманием тех условий, при которых вновь возбужденные чувственные впечатления способны отвлечь внимание нашего сознания от чисто внутренних движений мысли и, наоборот, последние от первых. Правда, и здесь психология, исходя из обыденного опыта, может констатировать, что при обычных условиях слабые и привычные чувственные впечатления не могут оказать влияния, по крайней мере заметного на внутреннее движение представлений, тогда как сильные и непривычные впечатления способны тотчас же спутать весь ход мыслей. Однако мы здесь еще очень далеки от точного определения относительных степеней силы, при которых наступает то или другое.

К счастью, в противоположность всем этим неточным отношениям, можно с полной ясностью и достоверностью установить другой основной факт, который стоит в известном противоречии к ним. Во всех только что приведенных общих правилах тотчас же встречается исключение, как только одно из возможных для сознания представлений вызывает в нас особый интерес или живое чувство. 208

Весь шум окружающего мира бессилен по отношению к слабому звуку, который может заставить сочувственно задрожать наше внутреннее существо; никакая сила ассоциации представлений не выдерживает натиска интереса, который побуждает нас перейти от одного представления к другому, быть может, лишь крайне слабо связанному с первым, только потому, что в этом пункте обнаруживаются с живейшей силой наши чувства; самая крепкая нить игры нашей фантазии прерывается, как только при каком- либо, даже очень слабом, чувственном впечатлении в нас заговорит наше личное чувство; с другой стороны, даже самые сильные воздействия на нас внешнего мира не препятствуют непроизвольному ходу наших мыслей, если с ним связаны наши интересы. Как бы неопределенны и общи ни были эти указания, они вполне достаточны для обоснования положения, что рассмотренное выше непроизвольное движение механизма представлений может быть во всякое мгновение нарушено вмешательством чувств и направлено на совершенно новые пути, по которым оно без этого не пошло бы.

Факт влияния чувств на непроизвольное течение представлений приобретает совершенно неожиданное значение, если его поставить в связь с одним из счастливейших завоеваний новейшей психологии с учением о "вездесущности чувств". Чем глубже идет анализ психической жизни, тем ярче вырисовывается тот основной факт, что нет ни единого состояния представлений, которое не было бы хоть в слабой степени связано с известным возбуждением чувств. Начиная с ощущений, из которых ни одно не лишено известного оттенка чувства, выступающего, впрочем, при одном ощущении яснее, чем при другом, и кончая высочайшими и лучшими продуктами мыслящего духа, все наши представления теснейшим образом сплетены с чувствами, которые при их воспроизведении тотчас же начинают оказывать свое воздействие. Каждое представление стоит в известном отношении к целой психической системе, в которой оно выступает, и именно это отношение находит свое выражение в сопровождающем представление чувстве. Но если эта вездесущность чувств неоспоримый факт, то нарушение чисто теоретических процессов ассоциации, которое мы могли заметить по особенно бросающимся в глаза фактам, совершается постоянно, и те законы ассоциации, значение которых, как мы видели, всегда предполагает "исключение прочих условий", могли быть установлены только на основании особенно благоприятных случаев, в которых влияние чувств было сравнительно незначительным или распространялось равномерно на все представления и потому могло быть игнорировано.

209

Именно это соучастие чувств открывает нам тайну прихотливого и непредсказуемого характера непроизвольного течения представлений. Если бы мы были только представляющими существами, то наше сознание могло бы в каждый момент следовать, с одной стороны, только наиболее сильному чувственному воздействию, с другой наиболее прочной ассоциации представлений; впрочем, в этом случае было бы совершенно непостижимо, как совершался бы выбор между тем и другим. На основании же вездесущности чувств мы можем установить общий Закон, что сознание в каждый данный момент овладевает тем представлением, которое по сравнению со всеми остальными возбужденными как внешним, так и внутренним воздействием представлениями влечет за собой наиболее сильное чувство. Может даже возникнуть попытка проследить, не окажется ли возможным вывести установленные выше из опыта законы как будто чисто теоретической ассоциации из этого высшего основного закона. Если физиологическая психология показывает, что связанная с ощущением интенсивность чувства всегда соответствует интенсивности соответствующего ощущения, то именно из этого основного закона становится понятным, почему осознание чувственных впечатлений зависит от их относительной силы как при их соперничестве друг с другом, так и при соперничестве с ассоциативными представлениями. Далее, самый факт соперничества вообще между чувственным впечатлением, с одной стороны, и ассоциативным воспроизведением - с другой, может быть понят лишь при допущении соизмеримости степеней интенсивности обоих элементов. И с тех пор как была обнаружена ошибочность мнения о различной интенсивности деятельности представления как таковой, не остается ничего иного, как искать источник этой силы, с которой представления борются между собой, в сопровождающих их чувствах.

Благодаря блестящей аргументации Лотце в его Microcosms, т. 1; 2 изд.., 210

Наконец, что касается того, что представления тем легче взаимно воспроизводят одно другое, чем больше в их содержании общих или соприкасающихся элементов, то это придется объяснить тем, что последняя причина ассоциации равных или сходных представлений заключается в близости сросшихся с ними чувств. Эта основная форма ассоциации обнаруживается даже непосредственно из опыта, и она была опущена нами выше при перечислении законов ассоциации только потому, что там речь шла лишь о чисто теоретических по видимости соединениях. В действительности же, одну из важнейших и наиболее частых форм ассоциации образует то явление, что связующим звеном между двумя самими по себе совершенно чуждыми друг другу представлениями служит исключительно тождество или сходство сросшихся с ними чувств. Быть может, связь одновременно вступающих таким образом в сознание представлений можно объяснить аналогичным образом соучастием так называемого общего чувства; но и помимо этого случая можно привести много других примеров такого рода, и этот тип ассоциации играет особенно большую роль при перенесении представлений и обозначений из одной области в другую.

полностью лишенных общего содержания ощущений, и посредником между ними может быть только аналогия в воздействии вызываемого ими чувства.

С этой точки зрения, однако, картина вышеописанного непроизвольного движения представлений принимает существенно иную форму. Если прежде мы думали, что имеем дело с самостоятельным течением этих представлений, то теперь обнаруживается, что за ними в качестве истинных руководителей этого движения стоят чувства и что мы при этом далеко не в той мере остаемся незаинтересованными, как это кажется с первого взгляда.

211

Дело в том, что чувства отнюдь не всегда вступают в этих случаях сами в сознание, а лишь, так сказать, выдвигают представления, которыми они .возбуждаются. Отсюда следует, что наши представления ведут постоянную войну за узкий круг сознания не своим собственным, а заимствованным оружием - именно оружием слитых с ними чувств. В турнире душевной жизни представления - лишь маски, за которыми скрываются от сознания истинные борцы - чувства.

Но что такое этот интерес, эти чувства, влияние которых, как мы видели, играет несомненно главную роль в реальном ходе наших представлений? Все они не что иное, как формы и способы возбуждения бессознательной воли. Не без робости решаюсь я воспользоваться выражением, которое возбуждает в настоящее время заслуженное недоверие. Ведь именно с помощью этого слова ходячая философия наших дней творит свои бесчинства, без стеснений перенося всякую непонятную мудрость вещей, чтобы избавиться от необходимости ее понять, в недоступную область ''бессознательного". Однако такое метафизическое злоупотребление этим словом не должно вводить нас в заблуждение относительно самого понятия и ничуть не затрагивает того вывода, который составляет прочное достояние психологии уже в течение целого века; вывод этот гласит, что весь фундамент нашей душевной жизни вершины которой только в постоянно изменяющейся группировке озаряются светом сознания, состоит из бессознательных процессов от взаимных отношений которых всецело зависит содержание; нашего сознания в каждый данный момент. Эти бессознательные процессы не могут быть восприняты по их понятию; мы можем лишь заключать о их фактической наличности по тому воздействию, которое они оказывают на сознание, и наше знание о них необходимо ограничено этими проявлениями.

212

Не зная непосредственно их существа и, прежде всего, не определив заранее их отношения к физическим процессам, мы можем обозначать эти бессознательные состояния только через посредство тех сознательных функций, основу которых они образуют; при этом следует всегда соблюдать осторожность и не забывать, что 'бессознательное представление", "бессознательное чувство", "бессознательное влечение" означают всегда само по себе нам не известное, но необходимо допускаемое на основании ряда фактов психическое состояние, которое, будучи осознанным, становится представлением, чувством, влечением или волей. Лишь в двух отношениях должно считаться правдоподобным это допущение: с одной стороны, такие бессознательные состояния свойственны элементарным моментам содержания душевной жизни, функциям ощущений, влечений и чувств, стоящим в непосредственной связи с физической жизнью; с другой стороны, эти бессознательные процессы присущи содержаниям представлений, доступным воспоминанию, и притом не только в смысле "удержания" в памяти простых элементов, но и в особенности в смысле сохранения созданных сознанием соединений этих представлений. В психологическом отношении вышеупомянутое злоупотребление гипотезой бессознательного заключается в совершенно недоказуемом предположении, что эти элементы и без содействия сознания могут вступать между собой во все те соединения, в которые в действительности их может привести лишь само сознание. В частности, по отношению к чувствам несомненно, что они во всем своем объеме и, следовательно, в их воздействии на ход представлений обусловлены движениями бессознательной воли, которые лучше всего назвать влечениями. Ибо чувства именно и суть не что иное, как опосредствующий элемент, при помощи которого мы только и можем узнать что-либо о нашей собственной воле, самой по себе бессознательной5. Мы ничего не знали бы о всех присущих нашему организму влечениях, если бы их удовлетворение или неудовлетворение не давало о себе знать путем возникновения в сознании чувств удовольствия или неудовольствия.

в пользу бессознательного характера воли. Но если дело обстоит так, то мы лишь иначе выразим добытое нами убеждение относительно постоянной зависимости движения представлений от воздействия чувств, утверждая, что уже так называемый непроизвольный механизм представлений во всех своих действительных движениях по существу определяется деятельностью воли.

Каждому ясно, что из новых систем философии ближе всего этому пониманию вопроса философия Шопенгауэра. Сам Шопенгауэр выразил эту антропологическую сторону своих метафизических принципов лишь в самой общей форме, не развив ее подробнее . Поэтому следует подчеркнуть, что намеченное здесь чисто эмпирическое психологическое исследование совершенно независимо от той метафизики, из которой как будто могли бы логически вытекать наши выводы и которая сама сводится лишь к метафизическому обобщению психологического воззрения.

Геринг (в указ. соч.) справедливо указал на то противоречие, в котором стоит обоснованное на иных соображениях учение Шопенгауэра об объективно зрительных восприятих к его общей психологической теории.

214

Но метафизический вывод, что весь представляемый мир есть лишь явление воли как вещи в себе, не соответствует даже своему прообразу, психологическому познанию, ибо течение представлений видится нами не как проявление воли, а как некое своеобразное явление, ходом которого воля лишь руководит в качестве определяющей силы.

Но если уже непременно нужно найти исторические корни, то нельзя не упомянуть, что диаметрально противоположное прежним воззрениям учение о господстве бессознательной по своей природе воли над представлениями идет от Фихте, который впервые выдвинул и многие другие жгучие в наши дни вопросы философской и психологической мысли. Могучая работа мысли Фихте, послужившая исходной точкой, с одной стороны, для систем философии тождества Шеллинга и Гегеля, и, с другой стороны, для системы Гербарта, несомненно лежит также, хотя и в искаженном виде, в основе учения Шопенгауэра. Что касается самого факта, то как ежедневный опыт, так и вся история человеческого мышления убедительно свидетельствуют в его пользу. Наши мысли повсюду непроизвольно приспособляются к нашим потребностям, причем эти последние отнюдь не всегда сознаются нами. Это яснее всего обнаруживается при наблюдении над миром представлений у детей, у которых в течение долгого времени могут утвердиться лишь представления, стоящие в каком-либо благоприятствующем или неблагоприятствующем отношении к еще чисто физическим потребностям в это время, и так как все дальнейшее развитие опирается на это начальное состояние, то уже по этой причине оно с самого начала подчинено бессознательной воле. Но и у зрелого человека ход мыслей обусловлен, как известно, общим чувством, которое зовется настроением; и даже если это и не имеет места, то его все же инстинктивно более всего интересуют те восприятия и мысли, которые находятся в сфере представлений его профессии, его деятельности, его личных желаний, надежд и опасений. И что справедливо по отношению к отдельной личности, обнаруживается и у всех людей.

215

Весь мир представлений, в котором мы теперь живем и который кажется нам самоочевидным, в сущности даже и в настоящее время еще зависит как по своему содержанию, так и по всему своему направлению от непроизвольных процессов представлений, которые должны были обращать на себя преимущественное внимание в начальный период жизни рода, вследствие их связи с наиболее ранними потребностями. Кто следит за историей человеческого мышления в ее постоянной связи с общей культурной деятельностью, тот легко подметит, что мысли всегда приспособлялись к ее задачам, причем это не только не создается ясно, но часто даже горячо оспаривается. Наконец, различия в образе мыслей различных полов, сословий, народов и поколений по большей части также должны быть сведены к этому влиянию бессознательно действующих природных потребностей.

Впрочем, когда мы имеем дело с взрослыми людьми и развитыми состояниями культуры, эти наблюдение не ограничиваются влиянием бессознательной воли, но мы встречаемое повсюду и с тем воздействием сознательного стремления к мысли, из рассмотрения которого мы исходили. При этом, правда, по большей части имеет место постепенный переход, благодаря которому часто нельзя определить, имеем ли мы дело с воздействием сознательной или бессознательной воли. Чем чаще бессознательная воля направляла движение представлений в определенную сторон тем меньше усилий ей требуется при повторении этого и тем скорее совершенно непроизвольно избирается это направление. Подобно тому как сначала мы с сознательным напряжением учимся совершать целесообразные движения нашего тела, которые впоследствии совершаются совершенно непроизвольно сами собой, так и движение, которое мы насильственно придаем нашим мыслям становится вскоре проторенной колеёй, которой они следуют сами непреднамеренно.

Эта постепенность перехода должна была бы уже с самого начала навести нас на мысль, составляющую вывод нашего исследования, а именно, что различие между произвольным и непроизвольным мышлением не столь принципиально, как обычно полагают.

Оба эти процесса, которые часто понимают и изображают как совершенно гетерогенные, по существу составляют один процесс. Мышление всегда находится в своем движении под влиянием воли: так же как воля сама по себе бессознательна и осознание ее есть по сравнению с ее внутренней сущностью лишь случайное дополнительное определение, и сознательное стремление мыслить добавляется к влиянию воли на движение представлений только как случайное дополнительное определение. Распространенное воззрение, будто воля противостоит мышлению как чему- то ей чуждому и лишь отдельными толчками вводит в его спокойное течение свои определяющие намерения, совершенно неверно. Это заблуждение могло возникнуть там, где разделяли иллюзию о вещной воле и такой же вещной способности мышления. В действительности же внутреннее движение тех простых элементов представления, совокупность которых мы называем "мышлением", основано повсюду на вечной жизненности влечений, образующих в своей совокупности "волю" . И так как сущность этих влечений и их способность воздействовать на ход представлений ничуть не зависит от их отношения к сознанию, то различие между произвольным и непроизвольным мышлением имеет лишь второстепенное значение. Воля управляет всем движением представлений; ее сознательность или бессознательность совершенно безразлична с точки зрения возможности и природы этого управления.

Здесь полезно напомнить об учении Лейбница, согласно которому жизнь монады надо мыслить составленной из деятельности представлений и течений и притом так, что лишь последняя деятельность объясняет поступательное движение представлений, "tendency de Iune perception alautre" (тенденция перехода от одной концепции к другой) (франц.).

219

Если кто когда-либо пытался разрешить трудный, отвлеченный вопрос, знает, что часы, когда он энергичнее всего и с сильнейшим напряжением воли сосредоточивался на данном вопросе, не всегда были для него счастливейшими. Нетрудно объяснить этот поразительный с первого взгляда факт: причина его в том, что повышенная интенсивность сознательной воли настолько овладевает в этих случаях сознанием, что оно остается закрытым даже для тех впечатлений и ассоциаций, которые удовлетворили бы волю. Тем не менее соответствующие ассоциации приведены при этом в движение под порогом сознания, так что позднее, когда в сознании открывается некоторый простор для них, они могут проникнуть в него. Всякий знает, что нередко по истечении некоторого времени, когда сознание занято более или менее посторонними представлениями, неожиданно и, по-видимому, совершенно беспричинно приходит в голову искомое имя или внезапно перед сознанием ясно и отчетливо выступают представления, необходимые для решения вопроса. Лишь чувственное восприятие, которое было упущено благодаря" слишком ревностной внимательности, разумеется, не может само вернуться в сознание.

Не всегда вполне ясно сознавая оба этих препятствия, которыми сознательное намерение угрожает своему собственному осуществлению, мы стараемся обойти их посредством некоторых общеизвестных привычек. Прежде чем считать окончательным какой-либо результат нашего размышления, будь то решение теоретической проблемы или какой-либо практической задачи, мы считаем нужным подождать некоторое время, занявшись по возможности чем-либо другим; принятие важного решения мы переносим на следующий день, а опубликованию исследования никогда не может, как известно, повредить Горациево nonum prematur in annum ) .

*) Пусть хранится до девятого года (лат.).

220

Мы верим, что в менее возбужденном и не подчиненном сильному желанию состоянии наших представлений произойдет некоторый отлив и что в этом более спокойном состоянии мы сумеем правильно оценить те ходы мыслей, которые, может быть, были необходимы для правильного заключения, не подавлялись сильным желанием.

Если мы, таким образом, старались объяснить возможность преднамеренного мышления тем, что усматривали в нем лишь особый род общего господства воли над ходом представлений, а лишь в таком подведении под более общее положение и заключается всегда в конце концов то, что в науке зовется объяснением, то может, пожалуй, показаться, что этим доказано слишком много. Раз обнаружилось, что ни сущность воли, ни ее воздействие на движение представлений нисколько не изменяются от того, сознательна ли она или бессознательна, то легко может возникнуть ошибочное мнение, что и для господства отдельного волевого возбуждения над ходом мышления совершенно безразлично, сознательно ли оно или нет. В действительности дело обстоит, очевидно, не так; наоборот, как это известно каждому, та же самая волевая потребность способна гораздо энергичнее руководить течением представлений, когда она сознательна, чем в том случае, когда не проникает в сознание. Однако этот факт не только не опровергает вышеизложенную теорию, но служит лучшим ею подтверждением. Дело в том, что вся приведенная выше аргументация сводилась лишь к утверждению,. что при воздействии сознательной воли на мышление не происходит никакого по существу нового процесса, который не содержался бы и в обычном течении представлений. Сознательность воли не изменяет, таким образом, способ ее воздействия на мышление, но изменяет силу этого воздействия, и притом в столь значительной степени, что, по крайней мере в момент действия, из всех одновременно возникающих влечений осознанное влечение почти всегда оказывает сильнейшее, решающее влияние на дальнейший ход мышления. Итак, в заключение возникает вопрос, в чем состоит это усиление и каким образом проникновение в сознание волевых актов в столь значительной мере повышает их способность господствовать над мышлением.

221

При решении этого вопроса мы должны опираться на найденный нами основной закон, Т.Є. искать те чувства и направления воли, которые связаны с ясным сознанием как таковым и тем самым способны усиливать интенсивность первоначальной воли. И найти их не составляет труда. В развитом психическом организме - а лишь в таковом и встречается преднамеренное мышление - всякое содержание представлений, воспринятое с некоторою живостью, тотчас же вступает в тесную связь с самосознанием, и эта личная связь, как известно, имеет особенное значение для проникающих в сознание волевых импульсов. Но с этим представлением о "Я" неразрывно слито чувство "Я" - наиболее сильное, живое и влиятельное из всех чувств. Таким образом, сознательная воля, вступая в связь с самосознанием, тем самым соединяется с этим интенсивнейшим из всех чувств, перед которым не может устоять никакое другое, и отсюда понятно, что в каждый данный момент ходом представлений овладевает то из направлений нашей воли, которое ближе всего стоит к самосознанию и в борьбе с другими влечениями положит на чашу весов в этом соперничестве решающую силу чувства "Я".

Таким образом, чувство "Я" образует последнюю и высшую инстанцию для движения наших представлений и от его природы будет в конце концов всегда зависеть ход и ценность нашего преднамеренного мышления. Но под этим чувством "Я" отнюдь не следует понимать какое-либо абстрактное отношение "души" к самой себе; наоборот, оно есть наиболее богатое, сложное и содержательное из всех чувств. Подобно тому как самосознание - по своему эмпирическому, т.е. индивидуальному, содержанию обладает постоянным наличием наших представлений и, таким образом, состоит лишь из "господствующей массы представлений", самочувствие образует в каждом психическом организме лишь концентрированный осадок всего развития его воли и чувств, и существенное его содержание состоит, таким образом, только из господствующей в данной личности совокупности волевых импульсов и чувств. И подобно тому как сущность самосознания обнаруживается в том, что оно соотносит всякое новое содержание сознания с господствующей в нем совокупностью представлений, т.е. апперципирует его ею, так и деятельность самочувствия направлена на то, чтобы поставить каждое вновь возникающее сознательное намерение в связь с обоснованным в этом самочувствии общим направлением воли индивида. Это отношение, которое можно назвать апперцепцией чувств и влечений путем слияния их с постоянным содержанием самочувствия, кладет на каждое преднамеренное мышление индивидуальный отпечаток, и этим объясняется, что в произвольной умственной жизни человека обыкновенно отражается его личный характер.

Широкий фундамент этого чувства "Я" образуют повсюду постоянные, прежде всего физические, потребности личности: но подобно тому как представление о "Я" отрешается от своей основы от представления о собственном теле и развивается в замкнутую систему воспоминаний, мнений и взглядов, так и из развития наших первоначальных влечений и чувств постепенно вырастают убеждения, составляющие главное содержание самочувствия. В своем дальнейшем развитии они становятся господствующими чувствами и влечениями; именно они-то и соединяются тотчас же с каждым движением сознательной воли, отдают в ее распоряжение свою решающую силу и вместе с тем своим влиянием существенно содействуют достижению ее намерений. В соединении нашей воли с сознанием высших и последних правил наших стремлений заключается ее истинная сила; но из этих же правил, от их силы и характера зависит и ценность результата, который будет достигнут при выполнении наших намерений.

Это относится ко всем сознательным решениям, в том числе и к желанию мыслить. Корень той силы, с которой сознательная воля руководит движением представлений, лежит исключительно в связи этого намерения с самыми важными интересами личности и в сознании правил, признаваемых истинными и превратившихся в твердое убеждение.

223

Намерение мыслить исчезает, как лопнувший мыльный пузырь под давлением неустанно напирающих влечений, если это намерение не связано с истинным и серьезным интересом мыслящего. И от характера этого интереса зависит в последней инстанции общая ценность избранного чувством "Я" движения мысли. Ему всегда будет грозить опасность не достигнуть своей цели и, как было показано выше, споткнуться о самого себя из-за стремительности личного интереса, если чувство "Я" не сумеет придать сознательному мышлению никакой иной силы, кроме стремительности индивидуального влечения, будь то в ее первоначальной форме или в утонченной и одухотворенной форме, принятой в так называемых культурных условиях. На всем, что мы делаем ради самих себя, лежит в конечном итоге каинова печать, и каждое преднамеренное мышление, основой которого служит случайный импульс индивидуальной потребности, ждет заслуженная им участь, если оно ежеминутно сменяется другим таким же; случайным импульсом, и столь же заслуженная участь ждет его, если оно из-за страстности своего интереса становится жертвой неизбежного самообмана.

Произвольное мышление может возвыситься над несовершенством индивидуальной ограниченности лишь в том случае, если оно объединяется с преисполненным моральными убеждениями чувством "Я" и если воля, управляющая представлениями, в конечном итоге служит нравственным целям. Ибо только эти цели общезначимы и только движимому ими течению представлений присуща ценность, выходящая за пределы отдельного психического организма. Наше мышление, переходящее из стороны в сторону под действием наших влечений, находит своё завершение в подчинении нравственной воле.

Среди этих нравственных целей есть одна, которая, отчасти из-за своего собственного значения, отчасти в качестве универсального средства ко всякой плодотворной деятельности, придает преднамеренному мышлению глубочайшую ценность - это истина Стремление к ней образует лучшую силу произвольного мышления, и без этого ничто намеренно придуманное не может иметь прочной ценности.

224

Преднамеренное мышление, которое с полным сознанием направлено на одну эту цель, обыкновенно называют незаинтересованным

мышлением". Если, согласно вышеизложенному, несомненно, что мы никогда не думаем, а тем более не размышляем о чем-либо, что нас не интересует ни с какой стороны, то мы должны прийти к заключению, что указанное выражение "незаинтересованное мышление" основано на более узком значении слова "интерес", чем тот психологический его смысл, в котором мы его употребляли. Здесь подразумеваются, очевидно, лишь личные, индивидуальные интересы, и исключения их справедливо требуют от всякого мышления, которое претендует на общезначимость, и, в частности, от научного мышления. А возможность такого исключения индивидуальных интересов основана исключительно на том, что в нашем психологическом организме другие интересы также не только возможны вообще, но и могут приобрести силу, превозмогающую первые; и среди этих безличных интересов интерес к истине - влечение к истине и чувство истины - занимает одно из первых мест. Таким образом, то, что обыкновенно зовется незаинтересованным мышлением, есть, наоборот, мышление, вызванное и руководимое исключительно сильным интересом к истине.

Однако и нравственная строгость стремления к истине недостаточна еще для достижения этой высшей цели преднамеренного мышления. Ибо средства, предоставляемые ему обычным механизмом представлений, имеют слишком случайное, индивидуальное и шаткое происхождение, чтобы они могли сами по себе достигнуть этой цели. Естественное мышление, движимое даже самой искренней потребностью к истине благодаря своей неопытности и прирожденному легковерию, бессознательно впадает в обман, и, таким образом, даже основанное на нравственных импульсах стремление к истине отнюдь не может быть уверено в осуществлении своей цели. История знает множество мыслителей, одушевленных чистейшим влечением к познанию и все же запутавшихся в самых печальных заблуждениях.

225

Для плодотворного действия влечения к познанию необходимо, кроме нравственной его основы, еще одно: ясное твердое знание тех принципов, в согласии с которыми только и может развиваться правильное, мышление. Следование этим законам не дано само собой в естественном движении представлений; наоборот, последнее с его увлечением своим собственным содержанием, с его тенденцией к слишком поспешным обобщениям, со всей массой заложенных в самой природе духовной деятельности предпосылок и предрассудков, всегда ближе к заблуждению, чем к истине. Чтобы достигнуть своих истинных целей, мышление нуждается в дисциплине, в привычке к резкой критике, в постоянном призыве к заботливой предусмотрительности. Правда, это обуздание естественного мышления до известной степени совершается само собой, путем усвоения сложившегося языка, путем воспитания, путем опыта, полученного в ходе наших собственных заблуждений, одним словом, в самом движении умственной жизни; но для выполнения высших задач познания, и прежде всего для науки, это жизненное воспитание недостаточно; оно требует постоянного подкрепления неустанным самовоспитанием, Посредством которого мы должны настолько сжиться с законами правильного мышления, чтобы они постепенно стали природными законами нашего механизма представлений и без усилий овладевали ходом наших мыслей, как только мы с ясным сознанием начинаем руководить им. Уже ежедневный опыт учит нас быть осторожными в нашем восприятии, но лишь строгой дисциплине удается приучить 3 наше внимание к научному наблюдению. Уже обычные задачи нашей жизни принуждают нас критическим взором следить за нашими суждениями и заключениями; но сколько труда надо, чтобы приучить живое, полное фантазий движение наших представлений к методическому ходу научной аргументации!

Но и это постепенное сознание законов правильного мышления при практическом применении всех его форм коренится в последнем счете в

нравственной преданности великой идее истины. Ибо эти правила имеют силу и значение лишь в качестве необходимых средств влечения к истине.

226

Таким образом, и здесь глубочайшая движущая сила преднамеренного мышления покоится на моральной цели. Только там, где мышление рассматривается как нравственный долг, оно может достигнуть своих целей. Поэтому если выше мы видели, что страстное и интенсивное стремление к мышлению может само служить себе помехой, то, с другой стороны, недостаточно и того, чтобы сознательная воля внезапным толчком двинула мысли в желаемом направлении; сознание должно время от времени спокойно сосредоточиваться на своей цели. Пока идет работа мысли, моральной силе надлежит устранять и подавлять посторонние впечатления, соблазны фантазии и личные интересы, чтобы сознание было свободно для своих целей. Дело в том, что естественное мышление людей имеет неискоренимую склонность к блужданию, и лишь нравственная строгость в поисках истины может привести его на правильный путь и до конца удержать на нем.

227