Теперь, после рассказа об уголовных наклонностях российского населения, обращаясь к описанию собственно преступного его слоя, скажу прежде всего, что лишь малая часть этого преступного слоя общества заслуживает быть почитаема социальным институтом, ибо только в этой малой части можно проследить устойчивые, регулируемые обычным правом и специфической этикой внутренние связи — об этом именно социальном институте и говорят обычно как о воровском мире.
Просто преступники, а их в России немало, совершающие однократно или систематически противозаконные деяния, остаются при этом членами общества, исповедуют с большими или меньшими отклонениями основные этические представления, характерные для общества в целом. Деятели же воровского мира, в отличие от основной массы преступного слоя общества, лишь физически являются членами общества — внутренняя этика их мира требует их полной отдельности от общества, разрыва нсех обычных социальных связей, как то связей семейных, обязательственных и т.п. Этот мир называют миром воровским, ибо члены его именуют себя ворами, причем основано это название на том, что они — действительно воры, т.е. лица, вполне пренебрегающие правом собственности, в известном смысле вообще отвергающие право собственности как социальный институт. Однако не любой вор в обычном смысле, не любое лицо, пренебрегающее чужим правом собственности, является деят *м воровского мира; и не любой деятель воровского мира является лишь вором, ибо право собственности — не единственный социальный институт, отвергаемый этикой и обычным правом этого мира. В этой части книги я пишу лишь о воровском мире; из всех преступных субкультур именно он выделяется устойчивостью этических норм, регулирующих его внутреннюю жизнь. Интересно отметить, что замкнутость и экзотичность воровского мира, способность его членов жить отдельно от общества обеспечивают ему привлекательность с точки зрения обычных преступников, не порвавших полностью социальных связей с обществом, а это очень часто влечет к подражанию и даже к самозванным при* тязаниям многих субъектов на принадлежность к воровскому миру. Это обстоятельство является одним из источников затруднений в попытках изучить характер деятельности собственно воровского мира —- часто похвальба безответственных подражателей вводит исследователей в заблуждение; напротив, сами деятели воровского мира чтут экзотичность и информационную замкнутость своего сообщества настолько, что весьма мала надежда на то, что кто-либо из них займется писанием мемуаров о внутренней жизни этой замкнутой ассоциации. В истории России был период, когда многие интеллигентные исследователи получили, казалось бы, возможность прямых контактов с крупными деятелями воровского мира: в 20-40-е гг. громадное количество полит- заключенных содержалось в лагерях вместе с уголовными преступниками, и среди этих политзаключенных было достаточно лиц, способных к проведению социальных исследований. Разные обстоятельства, однако, помешали тому, чтобы возможность таких исследований была в достаточной мере реализована, и среди этих обстоятельств — интенсивное вымирание политзаключенных в лагерях (кто знает, сколько записанных в памяти иссле дований погибло вместе с их авторами?).Немаловажным было и то, что собственно контакта с настоящим преступным миром, контакта, необходимого для подробного исследования, у таких предполагаемых исследователей обычно и не получалось; преступный мир слишком активно преследовал политзаключенных в лагерях, и такая пражда, конечно, весьма затрудняла возможности изучения, во всяком случае, изучения беспристрастного. Все же в мемуарах политзаключенных можно иногда найти важные и необесцененные ненавистью данные о преступном мире. Особенно важны для изучения этого мира рассказы бывшего политзаключенного Варлама Шалимова; медицинские занятия в лагерях обеспечивали ему многочисленные контакты с уголовными преступниками, при том, что он оказался способен, в известной мере, беспристрастно анализировать виденное, как бы оно ни ужасало его.
По поводу источников информации о преступном мире замечу еще, что многие писатели, увлеченные романтикой и экзотичностью воровской жизни, использовали сюжеты, связанные с деятельностью преступного мира, и наделяли своих героев желанными привлекательными пли, напротив, отвратительными чертами по своему вкусу. Обычно, однако, нетрудно видеть, что познания автора о преступном мире исчерпываются информацией о низших иерархических слоях этого мира и о самозванных подражателях. Особое место в художественной литературе о преступном мире занимает роман Крестовского «Петербургские трущобы»:111 эрудиция автора в области воровского языка, по-видимому, почерпнута из солидного источника, и этим роман очень интересен, хотя он и посвящен описанию жизни весьма разношерстной уголовной публики, судя по всему, далекой от перхов воровской иерархии. Вполне возможно, что ценная информация по обсуж- чаемой проблеме накоплена в архивах советской проку- ратуры и КГБ: в этих кругах хватает и исследователей, и источников информации, ибо случалось все же, что лица, достаточно близко соприкасавшиеся с ядром преступного мира, «раскалывались», давая властям подробные сведения о своей среде. В какой мере советским ученым доступны такие сведения — неизвестно. Во всяком случае, советских публикаций на тему о структуре, об обычаях преступного мира не появляется, но, по-видимому, причиной этому внимательность цензуры, непоощряющей обнародование такой развращающей население информации. Советские криминологи настойчиво утверждают, что в СССР совсем нет организованной преступности в отличие от западных стран — в какой-то мере это так, но разумно помнить об отличии воровского мира в России от того, что принято считать организацией. Возможно, впрочем, советские исследователи не вдаются в тонкости отличия западных преступных корпораций от российского воровского мира, а имеют в виду просто отсутствие в России организованного террора граждан* ского населения, при котором терроризируемые платят «дань». Такой формы отношений преступного мира и населения в России как будто и вправду нет; интересно, однако, отметить, что такая форма отношений зарождалась: в прошлом веке случалось, что крестьяне заключали договора с пристанодержателями, которые за определенную плату гарантировали безопасность крестьян от злоумышлений конокрадов, причем такие договора даже регистрировались в волостных управлениях" — похоже, что страховой институт этого рода не получил развития в России. В пропагандистских публикациях советские авторы еще более решительны в том, чтобы не признавать существования в СССР воровского мира. Вот пример. Общеизвестно для российского населения, что этот мир имеет своих лидеров, именуемых «вор-в-законе» или «пахан». Из интервью сотрудника «Литературной газеты» с лейтенантом МВД, воспитателем из лагеря, читатели узнают иное:442 Журналист: «Паханы, воры в законе» — это осталось или ушло?» Лейтенант МВД: «Безвозвратно. Этого я уже не застал, когда начал служить, только у Льва Шейни- # на про это читал». О том, что преступного мира больше не существует, сообщает в «Литературной газете»450 и бывший вор, ныне мастер профессионально-технического училища, Алексей Фролов: «Сейчас у нас нет этого преступного мира, он уничтожен. Я говорю, разумеется, не о преступности вообще, а о той — организованной, сплоченной, противопоставляющей себя обществу, не признающей даже родины — «Родина вора там, где можно украсть». Этого мира больше нет. Te разобщенные (или объединенные по двое, по трое) преступники, кто совершает сейчас преступления, — они рано или поздно оказываются в тюрьме или колонии особого режима, где все сейчас не так, как было двадцать пять лет назад. Самого-то мира нет, но отголоски его я ясно порой слышу». И далее: «Преступного мира нет, а его тень все еще держит — и крепко держит! — в плену иных людей».