Из-под обломков командно-административной системы

Командно-адиминстративная система не является изобретением Ленина или Сталина, а представляет собой нормальное состояние человечества. На всем протяжении человеческой истории различные общества сосредоточивались более на поддержании внутреннего порядка и внешней безопасности, нежели на целенаправленном развитии своей экономики.

Такое положение было неизбежным и потому естественным. А вот отделение экономических отношений от социальных и политических, их освобождение от диктата политико-социальной сферы — вещь исключительная и заслуживающая специального разъяснения.
Ибо достижение большевиков заключалось вовсе не в том, что они придумали административно-командную систему (они могли бы с таким же успехом претендовать на изобретение колеса), но — во введении ее уже после того, как появилось общество высокой производительности. Они использовали ее во имя технического и нравственного усовершенствования этого общества, использовали ее возможности в ситуации индустриального и научного развития. Благодаря этому система в их руках стала неизмеримо более мощным орудием господства, чем она когда- либо бывала в прежние времена.
Сами они, разумеется, никогда не говорили о командно-административной системе — этот термин вошел в обиход уже после осуждения и развенчания этой системы. Они вели речь о “социализме” и “коммунизме”, и эти понятия были отмечены печатью высочайшей этической пробы. Точное значение их было не слишком ясно, но оно, безусловно, исключало любое характерное для “рын
ка” стремление к частной выгоде. Частный контроль над ресурсами, составляющий институциональную базу рыночных отношений, должен был полностью уступить место коллективным социальным приоритетам, которые определялись властями. Социальное планирование призвано было вытеснить анархию индивидов, преследующих эгоистические цели. При этом не были до конца определены те политические процессы, средства и правила, которые позволяли, во-первых, устанавливать социальные потребности и, во-вторых, их удовлетворять. С самого начала предполагалось, что они будут доброкачественными, по крайней мере по своим результатам. В этом заключалась величайшая слабость марксизма, который строился на предположении, что такие институты и не надо специально определять или создавать, ибо в условиях бесклассового, лишенного частной собственности общества они станут возникать сами, спонтанно.
И здесь вновь придется задать вопрос: что же привело эту систему к катастрофе — ее идеологический абсолютизм как таковой или ее специфическое коммунистическое содержание? Ответ будет заключаться в том, что ярко выраженный, тотальный социализм сыграл решающую роль в разрушении этой системы. Авторитарные, даже тоталитарные политические режимы, которые терпимо относятся к независимой экономике, тем самым волей-неволей создают гражданское общество или, по крайней мере, потенциал, необходимый для его появления. Внутренние резервы роста современной экономики столь велики, что даже если ее на время лишить открытого идеологического и политического покровительства, она все равно рано или поздно разрушит уверенность тоталитарного монополиста в том, что его власть и возможности беспредельны. В условиях террора гражданское общество может существовать в своих скрытых формах, но как только террор ослабевает, оно поднимает голову и присутствие его становится ощутимо. Поэтому либерализация диктатур несоциалистического типа происходит довольно легко: независимая экономика исподволь готовит здесь почву для плюрализма. Но социализм, если он проводится достаточно последовательно, заведомо уничтожает такую почву.

Утверждение, что марксизм, устраняя социальную базу плюрализма, ведет к тоталитаризму, сегодня звучит тривиально. Это уже доказала сама история. Мы опираемся на этот факт на протяжении всей этой книги, в частности, для объяснения того, почему такое яркое возрождение переживает сегодня идея гражданского общества. Но вот обратное утверждение —¦ а именно, что в современных условиях всякий тоталитаризм будет по своей природе марксистским, — представляется уже не столь очевидным, хотя и весьма правдоподобным. Разумеется, это не следует понимать буквально. Причудливое соединение идей, проблем и фразеологии, известное ныне как марксизм, в действительности представляет собой довольно условный, почти случайный коктейль, след интеллектуальной жизни двух конкретных людей. Немножко гегельянской историософии, немножко пессимизма, заимствованного у ранних комментаторов промышленной революции, немножко французского коммунизма с последующим добавлением антропологии J1.Моргана плюс щепотка богемной контркультуры, анархизма и еще Бог весть сколько и каких ингредиентов... Бессмысленно утверждать, что любой тоталитарный режим, существующий в условиях индустриализма, должен принять на вооружение именно такой рецепт колдовского напитка.

Это произошло однажды и вероятно больше не повторится, хотя, несомненно, еще не раз будут случаться шабаши правоверных марксистов, чья преданность учению не знает границ.
Вместе с тем в некоторых своих чрезвычайно важных чертах марксизм был вызван к жизни социальной необходимостью. В частности, в современных условиях никакой режим не может быть до конца тоталитарным, если он полностью не подчиняет себе экономику. В обществе, где наблюдается постоянный экспоненциальный рост производительности, насилие как краеугольный камень всякого общественного порядка может с успехом уступить место ожиданию кардинального улучшения условий существования. И если экономику оставить свободной, она в конце концов станет слишком влиятельной силой. В далеком прошлом экономика была подчинена социальным факторам, поскольку была очень слабой и ее свобода грозила бы ката
строфой. Теперь же ее необходимо контролировать по причине ее исключительной силы. Иначе говоря, любой полнокровный тоталитарный режим, существующий в условиях индустриализма, неизбежно должен быть по природе марксистским; конечно, не потому, что он обязательно воскресит то причудливое сочетание идей, которое известно под этим именем, но по той причине, что основой его механики будет единая политико-экономическая и идеологическая номенклатура, по сути неотличимая от той, что явилась в мир “под знаменем марксизма”. Любое отступление от этой программы приведет к появлению альтернативных (пусть до поры скрытых) центров власти, само существование которых противоречит задачам подлинного тоталитаризма. Парадокс Советского Союза состоит в том, что это общество пыталось “сверху” осуществить проект нового социального строя. А теперь, когда попытка не удалась, оно обречено — хочет оно этого или нет — точно так же, “сверху” (и в спешке), вводить в действие проект гражданского общества.
Процесс превращения феодальной или абсолютистской системы, ориентированной на статусную структуру, но не на производительность, в открытый, мобильный, модульный, нацеленный на экономический рост общественный строй — этот процесс был длительным, неоднозначным и сложным. По сути, он предполагал фундаментальную трансформацию всех европейских ценностей и социальной организации. Возникшие в результате новые классы и новая этика в значительной мере опирались на чувство новой глубинной религиозной общности. Со временем люди научились воздерживаться от демонстрации этих убеждений в общественной жизни, по крайней мере признали, что они не должны открыто влиять на политику. Исполнение политических обязанностей перестало зависеть от религиозного культа или общности вероисповедания. Все это происходило далеко не сразу и не вдруг, зато, когда новый строй окончательно оформился, он уже имел глубокие корни и традиции. Он гордился своей новой этикой и был способен уверенно противостоять традициям, которым пришел на смену. Идеалы труда и бережливости перестали быть презираемы: на них уже не смотрели свысока носители наследственного статуса и воинской доблести.

Эти преимущества нового духа, увы, не присутствуют в попытках создать (по готовому плану) гражданское общество на развалинах светской Уммы. Здесь нет и, вероятно, не может быть понимания, что сомнение более ценно для общества, нежели вера. Впрочем, здесь просто не было времени для спокойного и безмятежного вызревания сомнения, способного порождать действие, а не нравственный паралич. Не было времени, чтобы выработать освященный обычаем компромисс между благоразумной верой и благонамеренным скептицизмом, — компромисс, который является одной из принципиальных составляющих гражданского общества.
У буржуазии, зародившейся некогда в тени командно- административной системы феодализма, была своя гордость и свое достоинство. Буржуазия, которую сегодня призывают явиться из-под рухнувшего здания коммунизма, выглядит гораздо менее привлекательно. Где они, современные Будденброки? Или мы вправе ожидать лишь представителей люмпен-буржуазии, рекрутированной из оппортунистов-аппаратчиков, готовых на ходу вспрыгивать на подножку рыночного экспресса, чтобы продавать свои старые связи и знания о закулисных маневрах? Или быстро перешедших на легальное положение фарцовщи- ков-мафиози? Или местных представителей зарубежных инвесторов? И способны ли вообще оппортунизм, цинизм и аморализм, сопровождающие крушение старого тоталитарного строя, — не говоря уж об открытом разгуле преступности, — породить ту этику высочайшей ответственности, которая является непременным условием существования эффективной индустриальной экономики? Сегодня по-новому звучит старая московская шутка: что хуже социализма? Ответ: то, что за ним последует.

<< | >>

↑

Источник: Геллнер Э.. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. 2004

Еще по теме Из-под обломков командно-административной системы: