Социальная структура советского общества

Нами уже отмечалась идентичность понятий «структура» и «строй»; собственно говоря, русское слово «строй» означает в точности то же самое, что термин «структура» в языках, заимствовавших это слово из латыни.

В современной отечественной литературе оценки общественного строя советского общества колеблются в чрезвычайно широком диапазоне: от воспроизведения официальных оценок советского периода — как общества реального (с 70-х гг. «развитого») социализма — до полного отрицания этого периода отечественной истории и изображения 70-летнего существования России-СССР как своеобразной «черной дыры», наподобие малоизученных космических образований. Причина такого разнобоя подчас усматривается в краткости исторического интервала, отделяющего нас от распада СССР. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии», — подчас приводятся в этой связи известные строки Сергея Есенина. Фактору временной отдаленности, безусловно, принадлежит существенная роль. Чтобы понять значение исторических событий в их полном объеме, следует учитывать не только ближайшие, но и более отдаленные последствия, а последствия распада СССР сегодня проявились далеко не в полной мере. Тем не менее, главную причину упомянутого разнобоя мы усматриваем в известной особенности общественных наук. Позиции ученых при осмыслении, а нередко и при подборе фактов из поистине неисчерпаемого их резервуара зависят от явной или неосознаваемой, а подчас тщательно маскируемой связи их мировосприятия, познавательных установок, выдвигаемых ими концептуальных объяснений исторического процесса в целом и отдельных событий с интересами определенных социальных (и национальных) групп внутри страны (а нередко и за рубежом).

В официальных документах второй половины 30-х гг., когда социалистическое общество в его советской форме в самых основных чертах сложилось, были даны оценки, которые с известными поправками и дополнениями сохранялись на протяжении полустолетия. В 1936 г. в докладе о новой Конституции СССР Сталин заявил, что эксплуататорские классы ликвидированы, но остались «в корне изменившиеся рабочий класс, класс крестьян и интеллигенция». Далее им было сказано, что «расстояние между этими социальными группами сокращается», что «падают и стираются экономические и политические противоречия между ними». Важно для наших целей отметить, что интеллигенция не была названа тогда ни «классом», ни «прослойкой», ни «слоем» и т. д. Насчет социальных противоречий было сказано весьма осторожно: они были признаны, хотя и в «стирающемся» виде. В докладе на XVIII съезде партии в 1939 г. формула «2+1» (а она стала официальной трактовкой социально-классовой структуры общества) была несколько дополнена: советское общество свободно от «непримиримых противоречий» и «классовых столкновений» и поэтому «представляет картину дружественного сотрудничества рабочих, крестьян и интеллигенции». Наряду с «дружественным сотрудничеством», отношения между основными частями новой социально-классовой структуры были охарактеризованы как «морально- политическое единство советского общества» [1].

Эти формулы требуют внимательного объективного разбора при соотнесении с реальностью того времени, когда они были выдвинуты, а также с реальностью середины 80-х гг., поскольку за полстолетия в обществе произошли весьма существенные изменения. На наш взгляд, как политические формулы, указывающие на главные составные части общества и дружественный характер отношений между ними, они были в первом приближении верны, достаточно очевидны и приняты массовым сознанием, что способствовало росту интеграционных тенденций в обществе. Эта тенденция нашла выражение, во-пер- вых, в осознании общности коренных интересов основных социальных групп в необходимости ускоренной модернизации страны с целью создания современной индустрии, достижения экономической и политической независимости страны, укрепления ее оборонной мощи перед лицом растущей опасности военного нападения на Западе и на Востоке. Сталин в 1931 году отмечал: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» [2]. Объективно обусловленный подъем волны советского патриотизма был умело поддержан всеми средствами идеологического воздействия.

Во-вторых, процессу интеграции способствовала национальная политика, провозгласившая равенство между народами и курс на постепенное выравнивание хозяйственного и культурного уровня центра страны и так называемых «окраин», которые приобрели статус союзных республик и автономий разного ранга. Соединение принципа федерации с принципом автономии при сохранении централизма в управлении страной способствовали укреплению имевшего вековые корни сотрудничества народов России и его перерастанию в дружбу на новой социально-экономической и политической основе. И в этом направлении существенную роль сыграла идеологическая работа партийных и государственых органов всех ступеней по воспитанию «чувства семьи единой» (П. Тычина), формированию новой наднациональной общности людей.

Прежде чем перейти к обсуждению этих общеизвестных формул, следует остановиться на попытках их огульного отрицания, характерных для крайних представителей направлений общественной мысли 90-х гг., противостоящих друг другу, но сходящихся в односторонне-негативной оценке советского периода отечественной истории.

С одной стороны, это квазипатриоты, намеренно идеализирующие порядки в дореволюционной России ради очернения достижений советского периода. Так, в докладе, представленном В. В. Жириновским на соискание степени доктора философских наук, этот политический деятель утверждает, что «завершающим этапом сталинской “революции сверху”, окончательно превратившим общество в бесструктурную массу, стал Большой террор 1935-1939 гг.». Столь же однозначно характеризуются им процессы национального развития: «Коммунистическая тоталитарная революция в России не только деструкту- рировала социум, но и аннигилировала традицию, уничтожила национально-исторические, моральные ценности и устои и денационализировала русскую нацию. В итоге сложилась “новая историческая общность людей”, безнациональная нация — советский народ» [3]. Доктору философии неведомо, что бесструктурных обществ история не знает, равно как «безнациональных наций». С другой стороны, не менее категоричные оценки приходится слышать от сторонников «современного западничества». Например, А. Галкин о советском периоде пишет, что «представления о социальной структуре были мифологизированы», а «критерии вычленения структурных единиц, будучи обусловлены умозрительной моделью, имели мало общего с реальным положением дел». Отдав таким образом дань типичным для наших либералов заклинаниям, на той же странице автор вынужден признать, что принятое деление на социальные группы «не было до конца вымышленным и с течением времени стало (и остается поныне) важным составным элементом общественного сознания и формой самоидентификации значительной части населения». Далее А. Галкин признает, что оно имело также «корешки» в экономике и в социальных отношениях [4]. Стало быть, в экономике, в общественных отношениях и в общественном сознании это деление имело место! Неудивительно, что, переходя к анализу происходящих ныне изменений в социальной структуре, этот автор исходит из структуры, провозглашенной им «мифологической». В обоих случаях мы сталкиваемся с одним и тем же весьма распространенным приемом — подчинением научного анализа наперед заданным идеологическим догмам.

Переходя к научной оценке социально-классовой структуры советского общества, следует подчеркнуть, что мы вовсе не считаем (и не считали ранее) формулу «2+1» совершенной и неуязвимой. Она была верна в своей характеристике классового состава населения и отношений между ними лишь в основном, хотя бы потому, что по сути не давала ответ на два вопроса: 1)

Об остатках исчезнувших по своему экономическому положению классов, члены которых продолжали ощущать себя бывшими кулаками, нэпманами и даже помещиками, а также сотнями тысяч репрессированных и членов их семей. Преувеличение исходившей от этих остатков прежней структуры общества опасностей послужило для властей оправданием практики массовых репрессий, в результате которых погибли сотни тысяч неповинных людей, пострадали их семьи. В том, что такая опасность на деле существовала, убеждает анализ состава лиц, перешедших на службу оккупантам во время войны на временно захваченных гитлеровцами территориях, даже тех, которые находились в границах СССР до осени 1939 года. Если в низших звеньях преобладали шкурники, а подчас просто спасавшиеся от голода или страха смерти люди, то в средних и высших эшелонах предателей преобладали «бывшие», надеявшиеся восстановить при оккупантах утраченные социальные позиции. 2)

Об особом социальном положении нового слоя высших управленцев, партийно-советской бюрократии, которая поначалу имела весьма ограниченные и строго контролируемые преимущества в денежном содержании и, что тогда было более важно, в снабжении продуктами, обеспечении жильем и транспортом. Впоследствии эти привилегии систематически расширялись, вплоть до построенного для себя Горбачевым обошедшегося в 50 млн долларов дворца в Форосе.

Оба эти вопроса нуждались в теоретическом освещении с официальных позиций. Первый был решен весьма «просто». Репрессированные по политическим статьям (в отличие от уголовников) были объявлены «врагами народа», т. е. как бы находящимися вне советского общества, за пределами социальной системы. Осколки и остатки враждебных прежде классов и слоев, вроде буржуазной интеллигенции, бывших нэпманов и кулаков, рассматривались как находящиеся на перевоспитании в составе новых социальных групп — до тех пор, пока те или иные их члены не проявляли себя как враждебные строю элементы и не привлекались к ответственности. Второй вопрос был решен еще более «просто». Руководящие работники всех ступеней рассматривались под двумя углами зрения: по происхождению и по выполняемой работе. Так, управляющий трестом мог считаться рабочим, если он был выдвинут на руководящую работу из рабочей среды, и государственным служащим — в соответствии с выполняемой работой по должности.