В «Новое время», а тем более в «современные» времена постоянно случались беспорядки, нередко приводившие к кровопролитию и сотрясавшие жизнь народов или, по меньшей мере, наций; не то чтобы средневековье обладало миролюбивым ликом, но война, о которой я еще буду говорить, и «страхи», на которых я не стану останавливаться, тогда были гораздо более скромные, нежели в последующие времена, — и по своему размаху и по обстоятельствам: то были семейные раздоры или столкновения, вызванные скромными территориальными спорами; при этом и речи не шло ни о правах человека, ни об основах общества, ни о «нациях», которых в ту пору еще не существовало; отсюда и важность «встреч» между правителями, чьей целью было как можно быстрее достичь компромиссного соглашения. Эти переговоры устраивались для того, чтобы приостановить конфликт на некоторое время. С самого раннего средневековья список этих встреч очень длинен: тут и Страсбург (842), и Сен-Клэр-сюр-Эпт (911), и Ивуа (1022). Но по мере того, как время шло, проблемы приобретали всё больший размах, поэтому в позднее средневековье стали устраивать настоящие «конференции»: в Монтеро (1419), Аррасе (1435), Брюгге (1472). На последней из них встретились император, два короля, «великий герцог Запада» и венецианцы. Позднее, например в XIX веке, история пестрит такими «конгрессами» — от Венского до Версальского. И знаменитые «встречи», чьи участники собирались урегулировать последствия последней мировой войны, были того же толка! Никто из них не озаботился проконсультироваться с людьми; правители вершили людские судьбы, исходя из собственных интересов. Что же касается международных встреч, которые так любят устраивать в наши дни, то они также необходимы, как и неэффективны в целом. Но я не собираюсь оценивать влияние резолюций ООН. Я намерен нащупать в средние века начальную стадию поиска Мира — Мира с большой буквы, который охватывал бы всех людей. Это явление имело место на самом деле и по сей день вполне оправданно остается одним из символов своей эпохи, даже если его эффективность постепенно слабела. Традиционная историография наперегонки указывала на произошедшее около 880 или 950 года ослабление публичной власти, которую на краткое время возродили Каролинги. Тем самым она противопоставляла блеск воителей Ав- стразии беспорядкам, насилию и «терроризму» «феодальной анархии». Чтобы оправдать пылкое стремление к разрядке, которое испытывали жертвы царившего разгула — клирики, наделенные всевозможными достоинствами, крестьяне, стенавшие под господской пятой, — историки обычно вспоминали «страхи тысячного года», которые неотступно преследовали людей того времени. После утомительных споров между почитателями Мишле и преданными сторонниками позитивизма в XIX веке, современные исследователи пришли к относительному согласию: «страхи» тысячного года никогда не существовали; но, по крайней мере, можно различить признаки смутного беспокойства населения, которое ощутило наступление социальной мутации, но так и не поняло сути происходящего. Существовавшая тогда анархия — домыслы ученых; на самом же деле речь шла о медленном откате, растянувшемся на одно или два столетия, от публичного к частному, что сопровождалось неизбежными переменами для людей; что касается «терроризма», то он всего лишь является признаком возвращения в деревню конных воинов, которых прекращение набегов за рабами на заэльбские земли лишило организованного занятия. Вопросы о насилии или точном времени, к которому относятся эти феномены, принадлежат сфере ученых споров; оставим их без внимания. Всегда рискованно и в какой-то степени ошибочно проецировать условия одного момента с одной эпохи на другую; но я не скрою, насколько созвучны для меня год тысячный и двухтысячный! Не будем уходить с нашего пути и вернемся в X век — век, который никак нельзя назвать ни «темной ночью», ни «сияющей ав- ророй», как это сделал Рауль Глабер в знаменитой фразе о «белом платье церквей, в которое облекся измученный мир». Где кроются истоки этого поступательного рассвета? Конец Каролингов? Это частности. Демографический рывок? Да, но был ли он причиной или последствием, и чем он был вызван? Сыграли ли здесь свою роль сверхъестественные силы, дар Господа или наступление океанских вод? Мы вступаем на зыбкую почву; мы можем почувствовать твердь под ногами, но распознать её чрезвычайно сложно — это прилив веры. Вера спускается с заоблачных высот ученых теорий и становится более приземленной, обретая более человечные формы. Уже в своей среде Церковь вступает на пути нравственной чистоты и воинствующей борьбы, которые ведут от монастырского возрождения Клюни (910 год) к григорианской реформе XI века.
В период между этими двумя датами люди объединяются, происходит становление сеньории, обретают очертания приходы, и смерть больше не внушает страха. Но потребуется еще один этап, чтобы христианский мир смог закрепить свои первые достижения. Этим этапом стал мир, скрепленный клятвой между людьми. Даже если идея была народной, простые и слабые люди не имели никакой реальной силы для того, чтобы воплотить её в жизнь. И тогда эту идею подхватила Церковь: её авторитет, имущество, иерархия требовали умиротворения и подчинения. Епископы, реже монахи, устраивали соборы, действуя в правовой и, следовательно, теоретической области, и расточали на них советы и угрозы; затем стали созывать собрания, на которые волей-неволей приезжали сеньоры, воины и иногда жители городов. Поскольку в обществе, очень ограниченно знакомом с письменностью, Слово было выражением власти, воинов побуждали торжественно клясться сохранять на их землях мир между собой и щадить слабых, клириков и простой люд. Это и был мир Божий, или, в сокращенном виде, перемирие Божье. Клятву приносили прилюдно, на реликвиях или распятии; она гарантировала честь и спасение. Отказаться же от нее значило обречь себя на вечную погибель. Начало движению было положено в Центральной Франции около 990 годов, затем около 1020 года оно перекинулось на Северную Францию, после 1050 года — на Восточную Францию, потом Германию, до 1100 года — на Средиземноморье. Тех, кто отказывался принести клятву, помимо адских проклятий принуждали силой. И во имя «общего блага» Церковь без колебаний вооружала крестьянские отряды, чтобы оказать помощь воинам, сражавшимся во имя мира. В принципе представление о публичном порядке как кордоне безопасности вокруг общества было сформировано. Однако не нужно предаваться безудержному оптимизму. Люди еще долго будут взывать к миру, приносящему всем мир; но уже вскоре стали проявляться отклонения от выбранного пути. Прежде всего, после 1050 или 1070 года власть в церковном сословии стали сосредотачивать в своих руках представители белого духовенства, включая папу. Поэтому в это время или чуть позже монашеские ордены приняли самое активное участие в движениях, направленных на поворот к более суровому благочестию, в большей степени отдаленному от набожности большинства; и нередко порыв этот был враждебен белому духовенству. Но вскоре оказалось, что ставка на своего рода крестьянскую «народную силу» ради того, чтобы обуздать строптивых сеньоров, грозит разрушить тройственную схему: третье сословие не должно было подменить собой сословие воинов. Таким образом, на втором этапе существования «институтов мира» в их рамках наметилось сближение между двумя первыми сословиями с целью удерживать в повиновении третье. В то же время тем из bellatores, у кого не хватало земель, или вообще их не имелось, трудновато было отказаться от сражений и грабежей. Тогда Церковь, опираясь на воинственный характер обновленной веры, без особого труда смогла перенаправить агрессивное рвение armati на святую войну: «до-крестовые походы», как их называют, начались в Испании и на Сицилии с 1040 или 1060 года; этот процесс «сброса» излишка военной силы продлится в течение двух с половиной веков — так же долго, как и мир Божий. Результатом этого миротворческого процесса стало усиление двух моральных аспектов. Первым из них является место клятвы в отношениях между людьми. Я склонен особенно подчеркнуть её роль как заменителя письменного контракта, документа купеческого образца, который в конце концов все-таки победит в городах. Простой народ и подавляющее большинство воинов были «illitterati», неграмотными, то есть не знали латынь; но они чувствовали, что произносят клятву под взором самого Господа; в случае соглашения, сделки, компромисса, третейского суда клятва не была просто механической формулировкой, которую сейчас принято требовать в наших судах. И, помимо спасения души, клятва эта затрагивала честь каждого человека. Представление о чести является практически врожденным для человека: люди той эпохи, задетые в чувствах обиженной гордости, пострадав от кражи имущества или простого унижения, не обращали внимания на смягчающие обстоятельства оскорбления. И потому месть должна быть полной, без условий «мира», даже если их предлагали «друзья». И кажется, что на это-то чувство, почти животное в том случае, когда приводило к вспышке насилия, мир Божий не оказал никакого влияния. Тогда, если Мир не мог положить конец столкновениям между индивидами или социальными группами, можно было ли достичь этого другим путем? Оставалась ли еще в силе формула римских юристов: мир — это закон, и закон — это мир?