Лекция 9 Флориан Знанецкий. «Науки о культуре». Метод личных документов
Свой последний труд «Науки о культуре» Знанецкий написал в 50-х годах XX в. Всеобщей системы представлений, основанной на ценностях, он так и не создал, но наряду с социологом в нем продолжал жить философ-идеалист.
Идеалистический подход в науке он отстаивал всю жизнь. И свой обобщающий труд Знанецкий начинает с того, что ставит перед социологами задачу преодолеть материалистическую метафизику, утвердившуюся в XVIII в. и тяготевшую над умами исследователей около двух столетий. Идеалистический подход хотя и был представлен в науке, но как бы тонкой нитью, ручейком, зачастую просто незаметным на фоне многоводных рек материалистических концепций. До тех пор, пока гуманитарные науки были слабы и несамостоятельны, материалистические концепции вполне удовлетворяли науку. Чтобы дать сравнение этих двух подходов, Знанецкий начинает с понятия «порядок»: «Каждый вид знания, признаваемого своими представителями истинным, относится, по их мнению, к какому-то доступному пониманию порядка в разнородном множестве вещей и событий» [2: р. 12]. Есть разные представления о порядке: физики, биологи и другие представители естественных наук ищут его во внешнем мире, а ученые- гуманитарии — в культуре. В последнее время все более утверждается мнение, что «культурный порядок — это порядок связей между всеми видами человеческих действий» [2: р. 22]. Возникает проблема: как вписать культурный порядок в те порядки, которые конструируются исследователями природы и внешнего мира? На этот вопрос можно ответить контрвопросом: а нужно ли его обязательно вписывать в эти порядки? Оказывается, необходимо, потому что в умах ученых установилось твердое представление, сформированное именно материалистической метафизикой. «Материалистическая метафизика — это доктрина, согласно которой любое явление, то есть все, что существует и может быть познано, принадлежит к материальной вселенной и подчиняется ее порядку. А все, что не удается согласовать с этой доктриной, должно быть отвергнуто как объективно не существующее, как недействительное» [2: р. 119]. Сюда относятся всяческие человеческие представления, цели, мотивы, предвидение ситуации и проч. Все это — эпифеномены, иллюзии, поскольку они существуют только в человеческом сознании, а в мире этого нет. Объяснять человеческое поведение, следовательно, нужно, опираясь на действительные факты, а не на все эти галлюцинации и субъективные представления. Между тем возникли науки о человеке и обществе, и было нужно как-то объяснить их место в общей системе наук, а также вписать открываемые ими факты и закономерности в общую систему фактов и закономерностей науки. В середине XIX в. Фридрих Энгельс в «Анти-Дюринге» настойчиво предлагал действительно очень красивую систему. Это была пирамида наук, в основании которой лежит физика, которая занимается основами бытия, используя разработанные ею понятия (такие, как «элемент» и «атом»). Химия формулирует представления о веществе: молекулах, их реакциях, превращениях и проч. Затем следует биология, которая, используя понятия веществ и молекул, создает свои конструкции, относящиеся к „клеткам" и „тканям" живого организма. Дальнейший шаг — науки об обществе. На каком основании они входят в эту пирамиду? На очень простом: общество ведь не что иное, как агломерация людей, индивидов, то есть другими словами — организмов, которые живут в окружающей их среде, как-то взаимодействуют с нею и друг с другом, и это взаимодействие обусловливает закономерности их жизни. Взаимодействие между организмом и его средой совершается по схеме: «стимул — реакция». В организме от природы заложены инстинкты. Еще из древности пришло представление, что все эти инстинкты сводятся к двум основополагающим силам, а именно стремлению к удовольствию и избеганию неудовольствия, прежде всего боли. Вот и все. Нервно-мышечная ткань дает возможность организму реагировать на стимулы, и этого вполне достаточно, чтобы адаптироваться к среде, а также друг к другу. Так что никаких субъективных понятий не требуется. «Представление о целом вовсе не лежит в начале причинной цепи, это — психологический эпифеномен, не играющий никакой роли и вообще не проявляющийся в прочих видах животных. Поведение же организма, вызывающее изменение в своей среде, — это следствие нервно-мышечных процессов, происходящих в организме, а они, в свою очередь, являются следствием процессов, происходящих в окружающей среде. Якобы целенаправленный характер поведения всех живых организмов в отношении предметов, находящихся в их окружении, — это результат приспособления различных видов животных, включая людей, к своей среде» [2: р. 139]. Прекрасное изложение взглядов философов-материалистов, а также ученых-природоведов на закономерности человеческого поведения. Дарвинизм дополнил это представление понятиями борьбы за существование и естественного отбора. Наконец, открытия Ивана Петровича Павлова в начале XX в., позволившие сформулировать понятие „условного рефлекса", несколько «углубили» эту плоскую концепцию. Практически всю первую половину XX в. она господствовала в умах исследователей человеческого поведения. Отсюда возникли различные направления позитивизма и бихевиоризма, которые так затрудняли для исследований в области социальных наук движение вперед. Любопытно, что сам Знанецкий уже в середине XX в. констатирует, что «значительная часть материалистических спекуляций исходит в последнее время от психологов, социологов и экономистов, а не от физиков, химиков или биологов» [2: р. 145]. Более развитые науки оказались более культурными и в методологическом отношении. Правда, не все обстояло гладко с единомыслием в области метафизики в сфере социальных наук. Макс Вебер первым от- крыто восстал против предписаний материалистической концепции и заявил, что при изучении человеческого поведения субъективные понятия («цели», «мотивы», «представления») не только необходимы, но без них такие исследования вообще теряют всякий смысл. Эмиль Дюркгейм ввел понятие «коллективные представления», доказывая, что наряду с индивидуальным сознанием существует такой феномен, как сознание общественное. Но все это очень медленно воспринималось исследователями, казалось непонятным, а порой и просто фан-' тастичным. Настоящий прорыв в этом направлении произвела именно работа «Польский крестьянин в Европе и Америке», где была введена пара понятий: «ценность» и «установка». Многочисленные исследования установок показали, что работать с «субъективными» понятиями не только вполне возможно, но и очень продуктивно. Однако противостояние на этом еще не кончилось. Знанецкий констатирует: «Поскольку исследование человеческих обществ всегда было главным полем битвы между двумя метафизиками, их столкновения мешали и до сих пор продолжают мешать научному взаимопониманию в этой области, так как почти каждую проблему, порождающую альтернативные гипотезы, начинают интерпретировать как философский вопрос, вместо того чтобы пытаться решить ее путем проверки гипотез» [2: р. 146-147]. Введение идеалистического подхода разрушает всю картину, выстроенную материалистической философией. Оказывается, что науки о человеческой культуре не вписываются в общую схему наук, не являются их продолжением в предметной и содержательной иерархии. Исследования наук о культуре выстраивают другой порядок, независимый от / порядка, создаваемого естественными науками. На самом деле для человека, мозги которого свободны от схем материалистической философии, в этом нет ничего удивительного. Человек, как мы знаем, двусоставен. Тело его создано из природного материала и в этом смысле действительно вписывается в окружающую естественную среду. Но это тело несет в себе частицу Божественного дыхания, которая была дана ему при сотворении. И поскольку это часть Божественного естества, она не может не быть вечной и свободной. По- этому внутри рамок, поставленных ему природой как существу телесному, человеческое поведение свободно, обладает выбором и тем, что Кант назвал «произволом», то есть способностью к произвольному действию. Кстати, именно Кант еще в XVIII в. бесстрашно сформулировал эту точку зрения на двойственную природу человека: «Есть законы природы, — пишет он в начале своей „Метафизики нравственности", — и законы свободы», и далее утверждает, что первыми занимается физика, а вторыми — этика. В своих произведениях, посвященных нравам и нравственности, Кант рассматривает человека как существо законодательствующее. В Ветхом и Новом Завете человеку были даны основные принципы такого законодательство вания, но создавать конкретные системы должен он сам. Он их и создает, иногда в соответствии с данными принципами, иногда — вне их, иногда более или менее удачно, иногда совсем неудачно. И все эти системы — от законов Хамму- рапи и Ликурга до Кодекса Юстиниана, а затем и до новейших законодательных попыток — это мир, созданный мышлением человека, не адаптирующегося к стимулам, получаемым от природного окружения, а законодательствующего в нем. «Бра- тие, — пишет Павел Галатам, — аще ли Духом водими есте, не- сте под законом» (Гал. 5:18). Конечно, это был слишком смелый подход на фоне сложившихся стереотипов научного мышления, и Знанецкий затрагивает его весьма осторожно. Ровно настолько, чтобы освободить место для введения понятий, описывающих «субъективные категории мышления», без которых, как он показал вслед за Максом Вебером и Эмилем Дюркгеймом, в науках о человеческой культуре просто нечего делать. Но введение этих субъективных категорий необычайно усложняет задачу исследователя, так как он оказывается перед огромным разнообразием человеческих представлений о добре и зле, моральном и аморальном. То, что в одном обществе считается моральным, с точки зрения другого совершенно не вписывается в это представление и т. д. и т. п. Кроме того, в одном и том же обществе одни люди придерживаются одних точек зрения, другие — других, часто прямо противоположных. И при этом вся система как-то живет и удерживает свое равновесие. Знанецкий твердо следует здесь подходу, заявленному еще Вебером и Дюркгеймом: законы, правила, точки зрения, нравы, формы поведения — для исследователя все это одинаково ценные факты. А ценность их обусловлена тем, что они существуют в действительности. Здесь, как мы видим, понятие «действительность» приобретает уже совершенно иной смысл, чем в материалистической философии, — в действительность природы включается действительность человеческого и общественного сознания, действительность мира культуры. Задача исследователя — зафиксировать наблюдаемые им факты, по возможности не привнося в них ничего от собственных оценок, и установить связи между ними. Вот они-то и дадут тот самый порядок в мире социума и человеческой культуры, который должен выявить исследователь. Здесь возникает следующая проблема: нужно ли социологу изучать точки зрения каждого индивида в отдельности или ориентироваться на социальные представления, зафиксированные в документах культуры, в общественном сознании? Социолог должен изучать общество — это его предмет. Но что есть общество? «Проблема заключается в том, — ставит Знанецкий следующую основополагающую задачу, — сводится ли общество к агрегату независимых друг от друга человеческих существ... Или оно представляет из себя организованное целое, интегральными частями которого являются индивиды» [2: р. 178]. Проблема эта восходит ко временам Платона, который, кстати, решал этот вопрос в духе Дюркгейма — или, точнее, Дюркгейм решал его в духе Платона Согласно Платону, общество есть надындивидуальная система человеческих существ. Подобным образом эту проблему решал и Конт, считавший, что с биологической точки зрения общество — это демографический конгломерат человеческих существ, населяющих определенную географическую территорию. С культурной же точки зрения общество — это организованное целое, охватывающее всю сознательную жизнь индивидов, входящих в его состав, и только все вместе они творят и поддерживают целостную культуру [2: р. 182]. В свою очередь, Спенсер рассматривает процесс эволюции, в частности, и как переход от агрегата индивидов к системе, называемой «общество». Со стороны культуры общество представляет, по Спенсеру, организацию институтов, которые и поддерживают систему как целое [2: р. 182-183]. Немецкие социологи во второй половине XIX в. создали концепцию «коллективного духа», или «коллективной души», — как синтеза душ и мышлений индивидов. Вильгельм Вундт в своем десятитомном труде принимает и развивает эту концепцию, утверждая, что это не какой-то мистический феномен высшего порядка, а «попросту функциональное единство, складывающееся из соответствующих аспектов мышления его членов» [2: р. 185]. Тут же возникает еще одна проблема: если человек или люди совместно создают и изменяют свою культуру, является ли этот процесс причинно детерминированным или же творческим? По этому вопросу существовало и существует поныне множество разнообразных представлений. От однозначно категоричных (либо детерминированность, либо творчество) до компромиссных (отчасти этот процесс детерминирован, а отчасти творческий). Или же отмечается постепенный переход от детерминированности к творчеству. Постепенно ученые «приняли наличие множества односторонних подходов к обширной сфере явлений, касающихся человека, признавая, что каждый подход вносит что-то более или менее ценное, важно только, чтобы его защитники не были слишком логически последовательны и не делали из своих предположений всех возможных выводов» [2: р. 189]. Итак, сбор и фиксация социальных фактов в принципе, казалось бы, не должны отличаться от тех же функций в естественных науках. Но, как предупреждает Знанецкий, «оказалось, что индуктивное исследование явлений, относящихся к людям как к субъектам, обладающим сознанием, отличается от индуктивного исследования явлений природы как с точки зрения выбора и определения своих данных, так и с точки зрения выводов относительно фактического порядка связей между этими данными» [2: р. 196]. В чем же здесь отличие? Оказывается, в том, что, собирая данные, социологи не могут руководствоваться только своим чувственным восприятием: зрением, слухом и проч. Чтобы правильно отобрать факты, необходимо обладать социальным опытом, нужно уметь определить, какое значение имеют эти факты для членов данного изучаемого об щества. Не то, что собою представляют деревья, травы, цветы и т. д., а какой смысл придают им изучаемые люди. При этом часто возникает любопытная ситуация: разного рода иллюзии, фантазии, элементы воображения вдруг начинают играть весьма важную роль. «...Воспоминания, предвидения, воображение тех явлений, которые невозможно разместить в пространстве наряду с другими явлениями и в определенном отрезке времеии. Сны, призраки, видения, вера в мифы, переживания поэтов, художников и музыкантов», — все это невозможно изучать методами естественных наук. Но все это необычайно важно для ученого-гуманитария. Он должен суметь вжиться в сознание изучаемых им людей и увидеть эти факты их глазами. Знанецкий называет это — брать факты «с гуманистическим коэффициентом» [2: р. 227-228]. «НесВодимость культурных фактов ни к объективной природной действительности, ни даже к субъективным психологическим явлениям» более всего вскрывается на следующем примере: «Дерево, которое, по свидетельству ботаников, вообще никогда не существовало в природе, оказывается чуть ли не самым известным из всех деревьев. Мы имеем в виду древо познания добра и зла... В течение многих поколений это древо познается и отражается в воображении миллионов индивидов» [2: р. 224,241]. Впрочем, такой же чести может удостоиться и вполне реальный факт, существующий или когда-то существовавший в реальности. Разумеется, от исследователя требуется воздерживаться от оценок с точки зрения истинности или неистинности, объективности или субъективности. С гуманистическим коэффициентом следует воспринимать также представления о героях мифологического порядка и о реально существовавших личностях, которые были окружены легендами, массой подробностей, имеющих важное значение для их восприятия в качестве творцов законов, основателей государств, защитников, а также в качестве воплощенных добродетелей и т. д. и т. п. Более того, с гуманистическим коэффициентом необходимо брать и любую личность, воспитанную в данном обществе, «ибо конкретный живой индивид как факт совокупного опыта людей — это культурное произведение различных еознатель- ных факторов точно так же, как мифическое существо или герой» [2: р. 251]. В предыдущей лекции мы немного касались этого механизма творчества новой личности посредством «отраженного ,,я“», в котором принимает активное участие и сама формируемая личность. То же относится и к обществу как целому. Важно не только то, что оно представляет собой на самом деле — какую занимает территорию, какова его история, хозяйство и др., — важно, как это общество воспринимают сами люди, в нем живущие. Именно их представлениями и живет, формируется, модифицируется и т. д. общество. Временами, говорит Знанецкий, «понятие о том или ином обществе возникает ранее самого этого общества», а временами (и даже довольно часто) оно переживает данное общество. Так, в Малой Азии, где теперь расположилось государство Турция, в воображении многих людей продолжает существовать Византийская империя, хотя люди эти вполне осознают тот факт, что Византийская империя перестала существовать в XIV в. Но она существует для нас в названиях городов: Смирна (хотя это теперь Измир), Эфес, Таре, Миры Ликийские. Совершенно очевидно, что такие государства и группы, взятые с «гуманистическим коэффициентом», невозможно и неэффективно изучать с точки зрения того, чем они являются «в действительности», ибо они существуют в особой действительности — социальной, и она придает им реальность. Во времена, когда Знанецкий писал свою книгу, такой подход все больше утверждался среди ученых-гуманитариев, хотя на этом поле еще продолжались методологические битвы. Этому способствовали прежде всего сами методологи, «которым кажется, что они знают лучше самих ученых-исследователей, каким должен быть истинно научный метод. Основание их убеждения — представление, что поскольку методологические принципы общи всем наукам, то их применение к исследованиям должно давать во всех науках одинаковые результаты... авторитаристы от методологии при этом чувствуют себя гораздо свободнее в критике работы ученых-гуманистов и смелее навязывают им свои идеалы» [2: р. 261-262]. Другой ряд трудностей в развитии науки связан с взаимодействием науки и практиков. Практиков интересует решение конкретных, сиюминутных проблем, без учета того, может ли наука в ее настоящем состоянии эти проблемы решать корректно. Эти люди спонсируют науку, и свои средства они склонны направлять в те сферы, которые их самих больше всего интересуют. В середине 1940-х гг. американский социолог Джордж Ландберг, проводя опрос в сенате, констатировал, что социальная наука, по мнению сенаторов, вовсе не является наукой, но «представляет собой неопределенную категорию, охватывающую главным образом реформаторские и пропагандистские идеологии и проблемы» [2: р. 302]. И это именно то, во что стремятся превратить социальные науки политики и прочие практики. Между тем наука, доказывает Знанецкий, не должна ограничиваться обслуживанием общественной практики, хотя в меру своих сил призвана участвовать в решении общественных проблем. Наука должна созидать собственное основание и конструировать собственную систему знаний, позволяющих установить порядок во всей совокупности доступных ей данных. Еще Клод Леви-Стросс сказал, что ученый отличается от прочих профессионалов тем, что органически не переносит беспорядка в своем материале. Это главное качество его личности — упорядочивать и систематизировать факты. В поисках такого порядка социальные науки, ввиду огромной сложности и разнообразия своего материала, начинают все чаще применять не классификации и таксономии, а типологии. В предыдущей лекции мы немного коснулись этой проблемы, поэтому не будем подробно на этом останавливаться. Отметим только, что типологии личности создавались в науках и протонауках с древнейших времен. Но в начале XX в. эта практика особенно расцвела в психологии. Знанецкий, сам создавший типологию личностей, тем не менее утверждает, что социологии необходимо избрать другой путь: нужно искать сходство не между отдельными людьми по их качествам личности и особенностям их индивидуального поведения, но по их поведению в социальных ролях. Так как именно системы социальных ролей указывают путь к построению типологии социальных действий. Социальное действие — это та категория, которая особенно интересовала социологов начиная с конца XIX в.: Макс Вебер задал это понятие, а затем независимо друг от друга к нему пришли Знанецкий и Талкотт Парсонс. Знанецкий так определяет социальное действие: «Этот термин „действие" (action) мы будем применять только для осознанных поступков, то есть таких, в которых актор X (кем бы он ни был) осознает факты, попадающие в сферу его действия, а также осознает те изменения, которые вызывает» [2: р. 324]. Что касается социальных действий, то это такие действия, где «главными предметами, на которые действующие субъекты стараются воздействовать, являются сознательные индивиды или человеческие общества» [2: р. 329]. Обычно человеческие действия являются сложными и часто разветвленными системами, такими, например, как ткание ковра, написание картины художником, постройка-дома и др. Они состоят из множества мелких отдельных актов, которые объединяются между собой какой-то одной ценностью, на реализацию которой действие и бывает направлено. Но в процессе реализации этой главной ценности участвуют также другие ценности, так что «каждое человеческое действие — это ограниченная динамическая система взаимозависимых и изменяющихся ценностей» [2: р. 332-333]. Мелкие действия организуются вокруг главной ценности как вокруг центра и выделяются в одно целое именно по отношению к этой центральной доми нирующей ценности. Чаще всего при этом предполагается, что действующий субъект вначале ставит себе цель, выбирает, оценивает, упорядочивает средства ее достижения, намечает план и затем уже движется к своей цели. Но, утверждает Знанецкий, действия бывают не всегда столь целенаправленными. Действие, направленное в будущее и руководящееся предвидением, может вносить в себя изменения в результате уточнения этого предвидения. А в некоторых случаях действие движется по накатанной колее, так что действующий человек вовсе не думает ни о цели, ни о выборе средств — все это давно определено в прошлом. В тех же случаях, когда происходит коррекция действия в ходе достижения определенного результата, цель или намерение (purpose) подвергаются формированию и переформированию в процессе самого действия и в результате окончательно опре деляются лишь к концу действия. Термин «намерение» Знанецкий определяет как охватывающий «цель» (end), понимаемую как предвидимый и желательный действующему субъекту конечный результат действия, а также «средства», понимаемые как предвидимые изменения существующих фактов, долженствующие, согласно ожиданиям субъекта, приводить к достижению цели [2: р. 344]. Действия можно классифицировать также на творческие и нетворческие. Интересно определение творчества, данное Знанецким: «Творчество человека заключается в создании фактов, которые до сих пор никогда сознательные действующие люди не видели и не распознавали, путем объединения фактов, которые, взятые каждый в отдельности, были уже доступны и познаваемы ранее» [2: р. 346]. Знанецкий считает творческие действия идеальным типом (в смысле Макса Вебера), с которым удобно соотносить все прочие действия. Тем более что действия, совершаемые по навыку, часто трудно отличить от реакций, вызываемых стимулами со стороны внешнего окружения. Расширенное определение социального действия, по Зна- нецкому, следующее: «Этим термином мы охватываем все те и только те предприятия, при которых субъекты, их совершающие, осознают, выбирают и оценивают факты, которые касаются их действия и вызывают реальные связи между этими фактами, с целью получить реальное изменение их содержания. Тогда действие — это динамичная система изменяющихся ценностей, которые следует изучать в совокупности в процессе реализации намерения действия. И если исследовать его таким образом, то оказывается, что действие заключается в формировании намерения, а также в его реализации... Формирование намерения направляет ход его реализации» [2: р. 373]. Можно сказать, что в течение всего XX в. социология работала над понятием социального действия: Макс Вебер задал основные его параметры на примере действия строго рационального и целенаправленного. Знанецкий расширяет это определение, вводя, во-первых, представление о системности сложного действия, состоящего из множества разнообразных действий, объединяемых понятием центральной ценности, от чего действие и превращается в динамическую систему ценностей. Кроме того, Знанецкий разобрал возможность действия, формирующегося в процессе своего осуществления, для чего он вводит наряду с понятием цели также понятие намерения. В дальнейшем мы увидим, насколько схема социального действия усложняется у Т. Парсонса, разработавшего целую систему ориентации субъекта во время действия. Каждый из этих ученых вносил в понятие социального действия новые элементы, учитывая созданное до него. Обращение Знанецкого к понятию установки в книге «Науки о культуре» интересно тем, что со времени введения этого понятия в книге «Польский крестьянин в Европе и Америке» прошло более тридцати лет. В прошлой лекции мы описывали бурное развитие эмпирических исследований, использовавших это понятие. Теперь .Знанецкий оценивает этот период — что нового удалось вскрыть в установке. Понятие установки, говорит Знанецкий, имело целью «объединить теорию культуры — а точнее сказать, социологии — с индивидуальной психологией» [2: р. 412]. Поэтому данной сферой исследования в эмпирии воспользовались прежде всего и больше всего социальные психологи. В установке выделили процессы интеллектуальные, эмоциональные и волевые, активно их измеряли: по отдельности и в совокупности. Но при этом как-то не удавалось выйти на представление о ценности, а потому не удалось преодолеть дихотомию внутреннего и внешнего — и выйти через изучение установок на изучение мира культуры. Мир культуры — это, по существу, мир ценностей. Установки же измеряли при помощи шкал, построенных на интенсивности эмоциональных чувств. При этом индивид изучался как мир в себе. Различие, констатирует Знанецкий, заключается в том, что в социологии «индивидов не рассматривают как бытие в себе самих, но как участников культуры» [2: р. 415]. И хотя было собрано огромное количество материала, исследователи к 1939 г. пришли к выводу, что классифицировать все установки не представляется возможным. Это произошло, объясняет Знанецкий, потому, что понятие установки все время принималось как психологическое, и при этом определение ситуации проводилось самими иссле дователями без применения гуманистического коэффициента. Ведь установка — это поза готовности: готовности хищника к прыжку, спортсмена — к бегу, кузнеца — к работе молотом. Установка — это готовность к действию. А действие, как выше мы определили, — это динамическая система ценностей. Готовясь к тому или иному действию, человек — как существо сознательное — обдумывает ситуацию. «Связь между ценностями и скрытыми в них возможностями, которые можно актуализировать или, наоборот, помешать их актуализации, это именно и есть ситуация, которую начинает видеть будущий исполнитель действия в результате своей рефлексии» [2: р. 421]. Вот это представление и было названо авторами «Польского крестьянина» определением ситуации, оно и позволяет субъекту «изготовиться» к действию. Но в реальном действии ситуация может меняться и может меняться само определение ситуации, поскольку, согласно вышеприведенному объяснению Знанец- кого, само намерение человека продолжает формироваться уже в ходе действия. Вот в результате всех этих определений ситуации формируется и изменяется установка. «Определение ситуации, — утверждает Знанецкий, — это явление культурное. Определенная ситуация включает в себя данные общего человеческого опыта, наблюдаемые факты в настоящем и предвидимые факты, могущие возникнуть в будущем; выбор и оценка этих данных определяются субъектом. Наблюдение и предвидение фактов, их оценка как желательных или нежелательных культурно обусловлены и могут передаваться другим людям» [2: р. 428]. Намерение может в этом процессе изменяться, уточняться и вообще отбрасываться. Но все это принадлежит реальному действию, которое очень хлопотно исследовать на всем его протяжении. Чаще всего при измерении установок обращались к высказываниям респондентов, а это совсем иная плоскость исследования. Однако и словесные высказывания дают определенные сведения о процессе оценки действия и намерениях респондентов. Информацию дают опросы респондентов об их действиях в настоящем или в прошлом. Но чаще всего исследователи стремятся получить оценку опрашиваемого о желательности или нежелательности тех или иных фактов действия — и этим ограничиваются. Другая типичная ошибка исследователей — они очень упрощают представление о ситуации, а иногда и вовсе к ней не обращаются. В других же случаях исследователи намечают основные компоненты ситуации сами, заранее, подчеркивая в них то, что интересует их самих, а не то, на чем концентрирует свое внимание респондент. Тем не менее Знанецкий констатирует, что накоплены методы исследования установок, по преимуществу в виде словесных высказываний. Наиболее простой и эффективный способ при этом — включенное наблюдение, то есть участие в разговорах, обсуждениях тех или иных событий, когда люди что-то выделяют в этих событиях, что-то оценивают в чужих, а иногда, задним числом, и в своих действиях. Техника анкетирования экономит время и усилия исследователя (и исследуемого), но не имеет обратной связи. И потому те установки, которые исследователь не предвидел и не включил в опросник, никак не проявляются, остаются неизвестными. Широкое распространение получили также прожективные ситуации, когда человека спрашивают, что следовало бы, по его мнению, сделать в той или иной ситуации. Здесь исследователю поневоле приходится давать определение ситуации. Поэтому материал содержит в итоге частичное определение ситуации, данное исследователем, и частичное — данное опрашиваемым. Типичным инструментарием такого рода является опросник Богардуса. Человека могут спрашивать о том, как бы он поступил теперь по сравнению с тем, как он поступал в прошлом. Такие способы широко применялись во время Нюрнбергского процесса и после него в ходе исследований людей, переживших фашистский режим в Германии. Кроме того, может быть поставлен вопрос, как бы респондент поступил в такой-то ситуации на месте другого человека, который в этой ситуации был реально. Наконец, можно предложить ему фиктивную ситуацию с фиктивными действующими лицами. Пример: Ян не пришел навестить мать, сказав, что был вчера в театре, хотя в театре он не был, — правильно ли поступил Ян? Ответ: неправильно — нехорошо лгать матери. Добавление к ситуации: Ян был вчера болен, поэтому и не смог навестить мать, но он не хотел, чтобы она узнала о его болезни. Вот поэтому он со врал, что был в театре, — правильно ли поступил Ян? Теперь ответ почти всегда однозначный: правильно. Общий вывод Знанецкого после того, как он проанализировал материал исследований 1920-1930-х гг.: установка — все- таки явление не психокультурное, а социокультурное. Для социолога в ней интересно то, что указывает на нормы и образцы, используемые субъектом деятельности при построении определения ситуации и формировании намерения, так как эти нормы и образцы есть элементы общества. При измерениях установки исследователи обращали недостаточно внимания на то, что оценочные суждения испытуемых по поводу тех или иных предметов, которые предъявлялись им для оценки, «выражают не только их собственный интеллектуальный и эмоциональный опыт, но также обязательные для всех образцы определения и оценивания этих предметов» [2: р. 460]. По образцам определяются ситуации, по образцам же совершаются и действия. Именно эти обязательные образцы поддерживают определенный порядок в обществе. Насчет них существует достаточный уровень консенсуса. Общество, таким образом, руководит мышлением своих членов при определении ситуаций. Если мы извлечем эти образцы, то получим идеальный тип, им, точнее, идеальную модель установок [2: р. 465]. Эта модель не что иное, как определение ситуации, содержащее в себе образец ценности и норму поведения в данном типе действия. Совокупность этих образцов составляют идеологические модели. «Большую часть идеальных моделей установок удается подчинить более общей модели или же более или менее последовательно связать в некоторое целое, которое можно назвать „идеологической системой образцов и норм"» [2: р. 469]. Это такая система, в которой представления об оценке отдельных предметов и нормативные концепции различных действий «логично соотнесены друг с другом». «Такая система содержит также иерархию ценностей, выстроенную в соответствии с тем значением, которое им приписывается» [2: р.
469]. Это то, что составляет основание культуры. Антропологи называют это образом культуры или структурой культуры. Мы привыкли относиться к «идеологиям» как к чему-то подозрительному, что навязывается сверху и ограничивает свобо ду человеческого мышления. Но в принципе идеологии — это нормальный элемент культуры. В каком-то смысле действительно ограничивающий, но в другом смысле — обучающий, требующий от субъекта логически правильного мышления и последовательного поведения. Настороженное же отношение к идеологиям как таковым вызывается тем, что в современных обществах, как правило, функционирует не одна, а несколько таких идеальных типов — идеологий, которые друг другу противоречат и тем разрушают социальный порядок. Дело в том, что современные культуры развиваются очень интенсивно, что означает постоянное введение в них новых элементов, которые стремятся утвердиться как нормы и стать для всех обязательными. В то же время продолжают существовать и быть обязательными и старые культурные образцы. Новые образцы обычно стремятся оттеснить старые на второй план либо совершенно вытеснить их из сферы активной социальной деятельности. На этой почве возникают столкновения сторонников различных идеологий. Антропологи и этнографы констатируют, что в странах третьего мира, вступающих в активные экономические и культурные связи со странами европейской или североамериканской цивилизаций, образцы культуры более развитых стран начинают наступать на традиционные культуры и «перемалывать» их в соответствии со своими идеологиями, которые воспринимаются как более эффективные и «передовые». Разрушение традиционных культур приводит, как правило, к ценностной и моральной дезорганизации общества. Часто это вызывает бунты и освободительные войны с требованиями возвратиться к старым нормальным образцам. Замечено, что люди традиционных обществ не мыслят в терминах «передовое — отсталое» или «новое — старое». Для них существует «нормальный порядок» и все остальное, что от него отклоняется и подрывает его. В «передовых» обществах, которые теперь принято называть цивилизованными, также существуют свои идеологические столкновения. Эти общества разделяют убеждение в необходимости изменений, но существуют разные темпы этих изменений и разные их направления. В частности, время от времени возникают довольно оригинальные и странные идеологи ческие модели, которые принято называть утопиями. Утопии безвредны, если общество сильно, если в нем существует высокий уровень консенсуса относительно актуальных культурных образцов. Но там, где в обществе разлажены механизмы противодействия разного рода отклонениям, там утопические идеи начинают завоевывать себе сторонников и агрессивно навязывать себя обществу. Мое поколение, например, было свидетелем того, как такого рода идеология сделала попытку практически осуществиться и навязать себя целому народу, — и ей это отчасти удалось. Она приобрела себе сторонников среди образованной и активной части общества, «пробилась» к власти и стала воспитывать все население в своем духе. Имела ли эта утопическая идеология достаточно большой охват в нашем обществе — точно сказать невозможно, ибо, как любая идеология, она настойчиво требует согласия с собой, причем словесно выражаемого согласия. И, как правило, демонстрацию такого согласия получает, ибо несогласие с господствующей идеологией грозит довольно большими неприятностями. Но сколько было людей, которые реально своим поведением эту идеологию поддерживали и ориентировались на нее в своих глубинных убеждениях, сказать трудно. Чтобы это установить, необходимо вскрывать демонстративный пласт высказываний и проникать в более глубоко лежащие слои сознания. Идеологические модели и сейчас воюют между собой в сфере нашей культуры. Одно время казалось, что решительно побеждает модель, которая именуется у нас издавна «западнической», но в последние годы произошло оживление некоторых традиционных моделей, которым удается утвердиться в определенных сферах. Сейчас это противостояние изучать гораздо легче, так как существуют возможности и способы выражения для каждой модели. Каждая модель стремится утвердиться и увеличить число своих сторонников. Но попытки прозондировать реальное соотношение сторонников каждой модели пока не производились. Итак, мы разобрали несколько особенно интересных, с нашей точки зрения, проблем, представленных в последнем труде Ф. Знанецкого. Он дает достаточно методологически выверен ную трактовку этих проблем, что является особенно ценным, поскольку методологическая грамотность — это весьма слабое место в наших исследованиях. Далее мы обратимся к тому методу, который более всего связывается со Знанецким, хотя он не был его родоначальником, а просто оказался очень эффективным его популяризатором. Этот метод называется биографическим, или, более правильно, методом личных документов. Сам Знанецкий не работал с биографиями, он очень много работал с письмами. В широкую литературу первым ввел этот метод Уильям Хили: в 1915 г. вышло его исследование «Преступник», а в 1917 г. — «Душевные конфликты и неправильное поведение». В 1923 г. на ежегодном симпозиуме социологов У. Хили выступил с докладом на эту тему и провозгласил биографический метод «лучшим способом восполнения учеными своего незнания человеческой личности, ее поведения и психической жизни». Хили доказывал, что установить мотивацию человеческой личности можно только узнав наследственность человека, его семейные обстоятельства, образ жизни и социальные контакты [3: с. 42-43]. Видными представителями этого метода называют обычно Г. Д. Лассвела, Дж. Мида, Ч. Кули, Г. Зор- бо. Для изучения установок этот метод наиболее активно применялся в 1930-х гг. Флориан Знанецкий в своих работах утверждал, что по- настоящему понять установки человека можно только на основе изучения его биографии. В 1940-е гг. во время Нюрнбергского процесса и после него, когда шло активное ретроспективное изучение фашизма как феномена, также прибегали к этому методу, чтобы проявить не только отношение людей к этому режиму, но и некоторые факты. Именно тогда были высказаны сильные критические замечания: доказывали, что материал в воспоминаниях и в передаче подвергается субъективному искажению. В этом было много правды, и нужно еще добавить, что вообще изучение фактов посредством биографического метода — занятие довольно рискованное и не вполне законное. Метод личных документов тем и хорош, что он дает возможность выявлять именно субъективное отношение человека к факту. А изучать сам факт следует на основании других документов. Что может дать метод личных документов, какие гипотезы можно с его помощью верифицировать? Приведем пример. В начале XX в., когда в Польше собрались вводить всеобщее начальное образование, некоторые крестьяне возражали против открытия школ в их селах. Причем это отмечалось не в одном- двух селах, а в очень многих. Сторонники всеобщего образования доказывали крестьянам, что они хотят дать всем детям одинаковое образование. Что крестьяне, протестуя против открытия школ нового типа, ставят своих детей в неравное положение с городскими, поскольку те уже некоторое время получают образование более качественное, чем дети крестьян. На это крестьяне приводили свои контраргументы: новые школы ориентированы на усредненный городской образ жизни. Обучая детей таким образом, вы будете прививать им элементы городского образа жизни — но ведь они не имеют возможности реализовать эти элементы в своем крестьянском быту. В результате они будут рваться в город, сначала на заработки, но с намерением затем осесть там навсегда. Для крестьян-родителей это было нежелательно, ибо они лишались помощников в хозяйстве, а в будущем и опоры в своей старости. Если же их дети все же останутся в селе, то всю жизнь будут считать себя обойденными, неудовлетворенными и т. д. Невозможно утвердить городской образ жизни в селе, не разрушив всей структуры жизни села, основанной на земледельческом труде, сезонных циклах и т. п. Естественно, возражения эти не могли остановить поступательного процесса цивилизации, и всеобщее образование было введено. Кто оказался в дальнейшем прав — крестьяне или ревнители необходимости равенства для всех людей? Как определить такие расплывчатые состояния человека, когда-то окончившего начальную школу, как неудовлетворенность или ощущение себя обойденным, то есть находящимся в неравном положении? Оказывается, ответить на эти вопросы можно, причем именно с помощью метода личных документов, которым, кстати, в Польше занимались постоянно и серьезно. Было собрано много автобиографий, причем по большей части крестьян и рабочих. А наряду с этим были объявлены конкурсы личных документов, более всего дневников. Первые такие конкурсы прошли еще в межвоенный период, и интересные фрагменты этого материала даже публиковались. Крупный польский социолог Юзеф Халасинский частично использовал материалы этих довоенных лет, когда писал свою работу о воспитании. В них-то и проявились настроения, жизненные перипетии выпускников указанных школ. В частности, один молодой крестьянин, описывая свою биографию, рассказывает, как в школе он пристрастился к чтению. Мальчик читал целыми днями, брал книжку с собой в поле, читал летом на сеновале. В общем, поглощал килограммы художественной литературы. Слова отца, пытающегося приучать сына к хозяйству, он пропускал мимо ушей: честно трудился, но интереса к своему труду не проявлял. Очень скоро выяснилось, что ему не о чем поговорить со своими сверстниками. Молодых крестьян интересовали вопросы о том, где, на каких землях и в какое время лучше сеять овес или люпин. Автор дневника признается, что он вовсе не разбирался в этих тонкостях. С другой стороны, его сверстников очень мало интересовали перипетии прочитанных им романов и повестей. Очевидно, что из этого крестьянского сына получился весьма плохой крестьянин. Другой парень рассказывал, как он отправился в город продолжать свое образование. Сверстники замучили его насмешками и издевательствами по поводу его походки, манеры одеваться, вести себя, речи и т. д. Он очень страдал от этого и с восхищением приводит пример девочки, приехавшей в эту же школу, кажется, с Галичины. Она была украинка и носила свою одежду: длинную юбку, кофту с широкими расшитыми рукавами. Ее тут же начали осмеивать. Какое-то время она терпела, а затем рассердилась и твердо ответила, что она будет носить такую одежду, так как она ее уважает. Эту одежду она сама шила, а до этого вместе с матерью соткала материал — и потом сама вышивала ее. Она сказала, что девушка должна одеваться как следует, а не «сверкать голыми икрами», как ее сверстницы- горожанки, одетые в покупные платья из пестрых фабричных тканей. Автор дневника рассказывает, что после этого насмешки прекратились, и он очень завидовал этой девочке, эффективно сумевшей отстоять себя и свои убеждения. Но в том-то и дело, что девочка имела эти убеждения, а мальчик не имел. Он был уверен, что городской образ жизни более высок по сравнению с сельским, и потому воспринимал насмешки сверстников как обоснованные. После войны в Польше много занимались изучением Западных (их еще называли Возвращенными) земель. В середине 40-х — начале 50-х гг. там проводились специальные конкурсы дневников и воспоминаний. Эти польские земли — Ополс- чизна — в конце XVIII в. отошли по разделу Пруссии, они активно заселялись немцами, а польское население испытывало утеснения. Когда после Второй мировой войны эти земли вновь отошли Польше, немецкое население стало массами уезжать в Германию, а поляки из восточных областей начали заселять освободившиеся территории. Положение было достаточно сложное: социальная структура складывалась медленно и трудно. Новые поселенцы были из разных областей, так что разнокультурные элементы соседствовали друг с другом, и не всегда мирно. Мы еще вернемся к этому материалу, но сейчас нас будет интересовать другой, более поздний и более массовый конкурс, объявленный в декабре 1961 г., на который было прислано почти 2000 работ. Инициаторами его были Союз сельской молодежи и Польская академия наук, а анализ материалов конкурса публиковался в течение нескольких лет под общим названием «Молодое поколение села Народной Польши». Первый том назывался «Продвижение поколения» и вышел в 1964 г., годом позже появился второй том «Здесь мой дом», а еще через год — третий, названный «В поисках пути». Руководил работой Юзеф Халасинский, который много лет имел дело с личными документами, и в частности с дневниками. Книга «Молодое поколение крестьян» издавалась с его участием еще в 1938 г. — и вот четверть века спустя он проводит сравнения и прослеживает последовательность развивающихся процессов24. Итак, каковы же основные черты этого развития? Исследование показало, что происходит коренное изменение социальных моделей. Прежде всего, меняется модель дома в селе: из прежней многопоколенной и многодетной семьи в нем, как и в городе, остаются, как правило, брачная пара и несовершеннолетние дети. При этом женщина стремится к профессиональному труду, что очень ярко отразилось в дневниках. Это стремление вызвано не только тем, что профессиональный труд дает женщинам ощущение равенства с мужчинами, хотя и эта тема представлена в дневниках. Работая с дневниковыми материалами, социолог может установить не только набор мотивов, но и их ранги. Вот и выяснилось, что не равенство имело набольшее значение. Главным было то, что профессиональная роль дает ощущение принадлежности к надлокальной культуре, участия в этой широкой культуре. Ибо, говорит Халасинский, активным участником современной цивилизации человек становится именно через свой профессиональный труд [1: р. 452]. А современный человек все больше начинает отождествлять себя со страной в целом. Этому способствуют средства массовой коммуникации, все более широко проникающие в село: уже в 60-е гг. оно было хорошо радиофицировано, появились телевизоры, люди выписывали много газет и журналов, все больше распространялась любовь к чтению. Цитата из дневника: «Много работаю и много читаю. Читаю, что попадет под руку, например: детективы, романы, ерунду, а более всего люблю читать книжки с описанием путешествий по Южной Америке и по Дальнему Северу незнакомые люди, религии, обычаи...» [1: р. 453]. Выдвигая на первый план такой бурный культурный «рост», Халасинский отмечает и его оборотную сторону. Интересы таких «поглощателей массовой культуры» уносятся куда-то в надзвездные дали, и их перестает интересовать то, что происходит в их собственном селе, — события, проблемы, связи людей друг с другом. Люди, сельские жители становят- \ ся участниками цивилизации вообще. Таким образом, стремление включиться в общенациональную культуру постепенно изолирует человека от местной культуры и ослабляет его связи с непосредственным окружением. А ведь ощущение включен ности человека во что-то большое и целостное в значительной степени иллюзорно. Это одностороннее движение, обратной связи, то есть отклика на свои собственные мысли и чувства, человек не получает. А главное, новых социальных контактов благодаря массовой культуре не образуется. Отсюда много жалоб на одиночество. Но гораздо более трудная и болезненная проблема — это стремление молодежи к получению профессии для того, чтобы уйти из села. Трогательно описываются в некоторых дневниках старания родителей создать в доме привлекательный для молодого поколения культурный очаг: телевизор, журналы, книги. «Книжкой пользуются сознательно для подкрепления ослабевающей домашней связи между родителями и детьми», — делает вывод Халасинский [1: р. 456]. Например, женщина — автор дневника пишет, что проблема двух ее подрастающих сыновей — это их алкогольная среда, а проблема дочери — нетерпеливое стремление вон из дому в город на любую должность. «Ничто ей не нравится, — пишет мать, — мысли только о службе в городе... Говорю ей: займись, чем хочешь. Есть куры, утки, кухня, жилье, поле, огород, сад. Ничего ей не нужно. Денег у нее, правда, нет. Но пусть работает, чтобы были. Говорю: возьмем из инкубатора утят, вырастим и продадим — вся чистая прибыль твоя. Нет. Газеты, книжки — у меня больше сотни томов — тоже нет. Кино — тоже нет. На должность, только на должность...» Обычно статьи и отчеты представляют нам эту проблему в цифрах: нужно столько-то рабочих, а в наличии — столько- то. Молодежь уходит из села, для общества — это проблема экономическая, а для крестьянской семьи — личная трагедия. Но и молодежь тоже можно понять: она бунтует против тяжелого и грязного труда, хочет иметь 8-часовой рабочий день и все преимущества городского образа жизни. Молодых людей не интересуют местные дела и проблемы. Халасинский констатирует, что почти нет дневников, где говорится о местной политике, локальном самоуправлении. Местная власть оказывается чем-то внешним по отношению к кругу интересов личности. Естественно, что локальная общность перед лицом полного безразличия к ее делам начинает ослабе вать и распадаться, нарушаются все социально-культурные связи. И те ощущения, мысли и убеждения, которые сопровождают процесс распада социальных связей на местах, дает почувствовать именно дневниковый материал: «Люди говорят про меня, что я слишком высокомерна, но в действительности это не так, просто я сама по себе и с людьми стараюсь не общаться (не заводить знакомств)... То, что было во мне доброго, чувствительного, постепенно улетучивается» [1: р. 513]. Это уже конфликт с окружением, человек может по-разному его переживать, находить различные способы выживания в такой ситуации. И здесь тоже настоящий материал могут дать только личные документы. Село пополняется образованными людьми, делает вывод Халасинский. Это подтверждается и статистическими данными. Но как они там «устраиваются»? Анализ дневников показывает, что и здесь связи не образуются. Учителя и врачи, даже живущие в одной местности, люди одной и той же профессии, оказываются разъединенными. Выясняется, что мало обладать одной и той же профессией и жить неподалеку друг от друга; нужны какие-то еще факторы, чтобы объединить людей. Известно, что процесс быстрой урбанизации приводит к дезорганизации всех прежних социальных моделей. Происходит как бы атомизация общества. Когда человек быстро передвигается из одной местности в другую, с одной работы на другую, то перед ним остро стоит проблема — быстро налаживать связи с существующими в новых местах общинами и пытаться входить в них. Если же и общины разваливаются, то человеку не к чему присоединиться: он бродит, как свободный атом, среди обломков чуждых ему молекул, а они не умеют «уловить его» и присоединить к себе. По месту работы человек имеет, по крайней мере, какие-то формальные связи и отношения. Но по месту жительства, особенно в городе, это все, по существу, сошло на нет. Соседство в городе исчезло совсем. На нашем собственном материале можно показать, что в нашей стране в городах, в том числе крупных, в 1920-е, 30-е, а отчасти еще и в 50-е гг. существовали такие общности, как «дворы». Жители одного двора, как правило, знали друг друга, посвящали друг друга в свои дела и чувствовали друг за друга определенную ответственность. Дети перенимали это ощуще ние общности и формировали свои игровые группы по принципу «мальчишки нашего двора». Конец этому явлению положили новые архитектурные тенденции — строить дом как бы в открытом пространстве. Вокруг современных домов нет дворов, поэтому и общности такого типа не складываются. Конечно, дело не только в архитектуре. Распространение телевидения «замыкает» людей в своей квартире. Они с детства привыкают сидеть перед экраном и осваивать те фрагменты мира, которые там представлены. При этом у телезрителей возникает ощущение, что они участвуют в кипучей жизни общества, страны и даже мира в целом. Но, как правильно подчеркнул Халасинский, это иллюзия причастности. Человек причастен к тому миру, который создают для него какие-то другие люди, имеющие целью определенным образом воздействовать на его сознание. То, что в село проникает городской образ жизни, означает, что земледельческая культура распадается. Это очень хорошо показывают дневники, проанализированные польским ученым. Мы только добавили к этому, что и в самом городе тоже происходит процесс распадения социальных связей и структур. В процессе быстрой урбанизации, который шел в течение всего XX в., массы бывших сельских жителей, прибывающие в города, обнаруживали свою неспособность адаптироваться к тому самому городскому образу жизни, который издалека им казался таким вожделенным, легким и светлым. Этот двойной процесс распада сельской земледельческой культуры и одновременно — социальных структур и связей по месту жительства в городе — создавал довольно сильную дезорганизацию жизни и личности. И здесь определенную роль сыграла массовая культура. Она вторгается во все стороны жизни, она формирует определенный средний тип работника, средний тип культурного человека, являясь опять-таки иллюзией культуры, — так характеризует ее Халасинский. Здесь следует немного остановиться на понимании «массовой культуры», которая на протяжении почти всего XX в. была притчей во языцех для интеллигенции. Никто не мог пройти мимо этого феномена, не сокрушаясь о «духовном обнищании» населения и т. д. Но почему-то никто при этом не замечал, что «обнищать» можно только потеряв то, что имел. Народ же, прибывающий в города и поселки, никогда не имел даже представления о той высокой культуре, потерю которой оплакивали интеллектуалы. Они, эти массы, оставили в селах свою прежнюю культуру. Но, во-первых, эта сельская культура и так уже находилась в состоянии распада, а во-вторых, она была непригодна в новой жизненной ситуации, в иных условиях. Прибыв в город, новые его жители вынуждены были начинать с азов: им нужны были простейшие образцы поведения, типичные решения для ежедневно встречающихся ситуаций. И именно этими знаниями снабжала их массовая культура. Уже в селе они начинают приобщаться к ней, с интересом поглощая бесконечные сериалы про семью Мачеяков, какие-то детективы из варшавской жизни, в которых их радуют знакомые названия улиц и площадей, образы людей, напоминающие им соседей и знакомых. Надо сказать, что в 1960-1970-е гг. было издано много детективной литературы весьма неплохого качества, большей частью на своем польском материале. Это была литература и драматургия именно обучающая: она показывала человеку, как следует себя вести в таких-то и таких-то ситуациях, как нужно анализировать проблему, каков должен быть правильный подход к собственной повседневной жизни. Именно польские социологи в конце 1960-х гг. описали место «массовой культуры» в процессе адаптации людей к новым моделям жизни. Однако Халасинский отмечает и другую сторону приверженности к такой культуре. Да, «массовая культура» обучает человека каким-то основным моделям поведения, но для того, чтобы стать личностью, он должен выработать в себе, усвоить какие-то оригинальные точки зрения, собственные подходы к жизни. «Массовая культура» этого ему не дает и дать в принципе не может. Что же получается в итоге? Через «массовую культуру» человек усваивает элементы городского образа жизни, начинает применять их, еще находясь в селе, а иногда даже не собираясь пока уезжать из села, просто потому, что теперь все так живут. О сельской женщине, авторе одного из дневников, Халасинский сообщает: она «врастала в общенародную структуру через эмансипацию своей личности от традиционной соседской сельской общности. Вдохновляю щая ее модель личности — это индивидуальность, защищающая свое человеческое достоинство, развивающаяся в рамках общенародной культуры, а не традиционной соседской». Училась, хотела стать агрономом — не получилось. «Вышла замуж, в семье слушается мужа и посвящает себя детям; у нее нет собственной сферы профессиональной активности и нет внепро- фессиональной, внесемейной сферы товарищеского общения, такой сферы, которая, будучи по содержанию современной, была бы столь же близка ей, как прежнее сельское соседство. Свой дневник она кончает словами «Я очень люблю писать и пишу, только тайком, когда все спят» [1: р. 511]. Еще один дневник, более ранний (1954 г.). 17-летняя девушка, окончившая школу одной из лучших учениц, пишет: «Часто задумываюсь над тем, какова цель моей жизни и жизни человека вообще. Прихожу к выводу, что не знаю, зачем я живу. Обычный смертный, не совершивший ничего великого, только даром ест хлеб. Все существование человека, от люльки до гроба — это ряд забот, страданий и горьких переживаний, переплетавшихся с короткими моментами радости... Человек... родится и умирает, как обычный жалкий червячок. Поэтому, как многие молодые люди, я мечтала о том, чтобы совершить нечто необычайное и быть чем-то большим, чем простой смертный» [1: р. 515]. Получив образование и приобщившись к культуре (пускай и к «массовой»), человек все чаще начинает задумываться над смыслом своей жизни. Ему хочется окрасить этим смыслом свое повседневное существование. Молодежь, как утверждает в своих дневниках старшее поколение, бунтует против тяжелого сельского труда. Но дело даже не только в его тяжести. Сельские молодые люди хотят быть ничем не хуже городских, а понятие о том, что «городское» — это что-то более высокое, более желательное по сравнению с сельским, уже сформировано в них всем ходом социальных преобразований. «Эти дневники, — констатирует Халасинский, — не оставляют сомнений в том, что ощущение несправедливости, нередко возникающее у молодых, которые по разным причинам вынуждены оставаться в своем хозяйстве с родителями, тогда как более счастливые их сверстники мигрируют в города, главным своим источником имеет не тот факт, что работа в сельском хозяйстве тяжела. Источником этого ощущения несправедливости является необходимость оставаться в условиях, которые противоречат социально-культурному равенству. „Больше всего мы ценим именно равенство", — пишет один из авторов дневников из краковского села» [1: р. 555]. Вспомним, что именно это и предсказывали крестьяне, которые в начале века боролись против открытия в селах школ общего типа. «Вы привьете нашим детям стремление к городскому образу жизни, а способов удовлетворения не укажете. И они всю жизнь будут чувствовать себя обойденными и обиженными». Правда, тогда крестьяне боролись за сохранение привычной ситуации в своем собственном селе и, конечно, не могли себе представить, что произойдет, когда всеобщее образование вызовет такие массовые социальные сдвиги в селе в целом. Они могли представить себе, что дети их окажутся отчужденными от своих сверстников, от соседских и общинных кругов, будут недовольны своим окружением и своим трудом. Но что массовое отчуждение от сельских социальных структур приведет к развалу этих структур, к распаду местных локальных культур, они предвидеть, конечно, не могли. В то время сельские социальные системы и культура стояли еще прочно. Очевидно, что это явление не чрезвычайное, общество время от времени подвергается перестройке и даже кардинальной ломке некоторых своих структур. Но что переживают люди, индивиды, попавшие волею судеб в эти процессы, это нам не скажет никакая статистика, только личные документы этих людей — участников и свидетелей этих преобразований. Вот почему так важно собирать личные документы, хранить их, обрабатывать, публиковать. Они рисуют нам эпоху с точки зрения «маленького человека», попавшего не по своей воле в эти обстоятельства и стремящегося как-то к ним адаптироваться, — что происходит у него в душе, как меняется его сознание, что он думает обо всем этом. У нас в стране, к сожалению, такие конкурсы не проводятся в более или менее заметных масштабах. Когда-то, еще в 1980-е гг., был призыв не уничтожать старые письма, а сдавать их в архивы. Чем это мероприятие завершилось, неизвест но. Хотя такие письма могли бы представлять собой интересный материал, но с ними ведь надо работать, где-то их хранить. В условиях современного жалкого финансового положения наших учреждений культуры все это вряд ли может развернуться в какое-то систематическое исследование. Но время от времени такие документы «набегают» по разным поводам. В конце 1980-х гг. образовалась группа «Содействия реформе уголовных лагерей». Тогда как раз вернулись политзаключенные, многие из которых отбывали сроки в уголовных лагерях, — и положение в этих лагерях произвело на них столь удручающее впечатление, что они немедленно принялись пытаться изменить это положение к лучшему. Когда ко мне обратились с предложением помочь в этом,, я решила провести интервью с бывшими заключенными. Мне хотелось разобраться, что именно помогало им выживать в таких суровых условиях и как-то сохранять свою личность. Проблема, конечно, была интереснейшая, потому что по рассказам тех, кто там сидел, создавалось впечатление, что не может человек сохранить себя в условиях такого гнета, А тем не менее многие сохраняли — и не только свое физическое существование, но и свою личность. Выяснилось, и это очень важно, что человек практически никогда не живет там один. В одиночку бы он действительно не выжил. Когда он приходит в зону25, его там встречают: сперва администрация, потом зековские авторитеты. Эти последние внимательно расспрашивают, откуда он, за что осужден и проч. Потом рекомендуют ему: «Вот там ребята (обычно „ребята" примерно в возрасте вновь пришедшего) — Колька, Вася и Миша, Колька на днях освобождается, а те остаются вдвоем, я думаю, они тебя возьмут к себе в семью». Почти все заключенные живут такими «семьями», они бывают и достаточно большими, иногда в 10-12 человек, особенно если это люди из одной местности. Иногда в «молодой» семье находится пожилой человек, иногда, наоборот, взрослые берут молодого к себе. «Семья» обучает новичка всему: что можно, что нель зя делать, как вести себя с теми и с теми группами, с администрацией и проч. Единый и непререкаемый закон всех лагерей: с администрацией нельзя сотрудничать ни в чем. Если заключенный согласился дежурить, или, допустим, убирать запретную зону, или нарушить еще какие-то табу, он переходит в категорию «красных»26 — и общение его с «нормальными» зеками будет уже затруднено. Его осуждают, ему не доверяют, не делятся с ним своими планами и делами. «Красные» живут своими семьями. И совершенно изолированная категория — это так называемые «петухи», то есть «опущенные». Это люди, никак не сумевшие приспособиться к жизни в зоне. Как правило, это слабые, бесхарактерные, трусливые люди, не умеющие терпеть голод, наказания и прочие тяготы лагерной жизни. Они готовы на все из-за куска хлеба: на унижение, на воровство, что жестоко наказывается самими заключенными; оно здесь именуется «кры- сятничеством». Но если человек умеет нести эти тяготы, не намерен «стучать» на других, гнуть спину перед администрацией, то он скоро завоевывает себе репутацию «нормального»27. «Семья» защищает человека. Когда он попадает в карцер, они собирают ему туда передачу, если ему кто-то угрожает, то вся семья включается в это противостояние. По мере увеличения количества интервью перед нами стала раскрываться специфичная лагерная культура с ее законами, запретами, способами разрешения противоречий, способами взаимопомощи. К тому времени появились уже воспоминания бывших заключенных, но поскольку это были по преимуществу политзаключенные, там ничего не говорилось о лагерном быте, о наиболее близко касающихся человека повседневных обстоятельствах. Однако когда мы стали расспрашивать их более подробно, они тщательно описали нам ту культуру, через которую сами прошли. Это были интересные описания, так как политзаключенные прекрасно умели все эти условия отрефлекси- ровать, объяснить, показать, как бывает в таких-то и таких-то обстоятельствах. Описали нам и беспредел, даже в двух случаях — бунты, с подробностями, с собственными переживаниями. Все это открыло перед нами бывшие советские лагеря с мало известной стороны. Естественно, задача администрации — разъединить заключенных, замкнуть их на себя, и тогда не будет труда заставить их исполнять все свои распоряжения. Заключенные в ответ на это посягательство создают собственный порядок, всячески его поддерживают, стоят друг за друга, и этот порядок защищает их. Эта культура вырастает как бы на пустом месте и носит какие- то древние архетипические черты. Она довольно примитивна и очень сурова, но ведь и условия, в которых она возникает, также не отличаются мягкостью. Во всяком случае, благодаря этим интервью перед нами приоткрылся небольшой кусочек социально-культурной тектоники: становления социального порядка — каждый раз заново, и в общем-то для каждого отдельного вновь пришедшего человека — тоже заново. Но в целом оказалось, что возможности для сохранения личности даже в этих труднейших условиях существуют. К настоящему времени общество «Мемориал» также накопило огромный архив, в котором есть и личные документы тех людей, которые попали когда-то под репрессии, но этим никто пока не занимается, не хватает на это сил. Так что в нашей стране метод личных документов пока что применяется очень редко и несистематично, материалы разрозненны и хранятся в плохих условиях. Можно только уповать на то, что в будущем, когда общие условия улучшатся, что-то будет сделано и в этой области. А пока мы далеко отстаем от поляков в этом отношении.